Неточные совпадения
Пришел
солдат с медалями,
Чуть
жив, а выпить хочется:
— Я счастлив! — говорит.
«Ну, открывай, старинушка,
В чем счастие солдатское?
Да не таись, смотри!»
— А в том, во-первых, счастие,
Что в двадцати сражениях
Я был, а не убит!
А во-вторых, важней того,
Я и во время мирное
Ходил ни сыт ни голоден,
А смерти не дался!
А в-третьих — за провинности,
Великие и малые,
Нещадно бит я палками,
А хоть пощупай —
жив!
Он спал на голой земле и только в сильные морозы позволял себе укрыться на пожарном сеновале; вместо подушки клал под головы́ камень; вставал с зарею, надевал вицмундир и тотчас же бил в барабан; курил махорку до такой степени вонючую, что даже полицейские
солдаты и те краснели, когда до обоняния их доходил запах ее; ел лошадиное мясо и свободно пережевывал воловьи
жилы.
Эта песня, неизбежная, как вечерняя молитва
солдат, заканчивала тюремный день, и тогда Самгину казалось, что весь день был неестественно веселым, что в переполненной тюрьме с утра кипело странное возбуждение, — как будто уголовные
жили, нетерпеливо ожидая какого-то праздника, и заранее учились веселиться.
— Я — усмиряю, и меня — тоже усмиряют. Стоит предо мной эдакий великолепный старичище, морда — умная, честная морда — орел! Схватил я его за бороду, наган — в нос. «Понимаешь?», говорю. «Так точно, ваше благородие, понимаю, говорит, сам —
солдат турецкой войны, крест, медали имею, на усмирение хаживал, мужиков порол, стреляйте меня, — достоин! Только, говорит, это делу не поможет, ваше благородие,
жить мужикам — невозможно, бунтовать они будут, всех не перестреляете». Н-да… Вот — морда, а?
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось о том, что в городе
живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков
солдат, а рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них, говорят, не больше пятисот. И эти пять сотен держат весь город в страхе. Горестно думалось о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего не нужно, который никому не сделал зла, быстро идет по улице и знает, что его могут убить. В любую минуту. Безнаказанно…
— Я говорю Якову-то: товарищ, отпустил бы
солдата, он — разве злой? Дурак он, а — что убивать-то, дураков-то? Михайло — другое дело, он тут кругом всех знает — и Винокурова, и Лизаветы Константиновны племянника, и Затесовых, — всех! Он ведь покойника Митрия Петровича сын, — помните, чай, лысоватый, во флигере у Распоповых
жил, Борисов — фамилия? Пьяный человек был, а умница, добряк.
Воротился один
солдат на родину со службы, опять к мужикам, и не понравилось ему
жить опять с мужиками, да и сам он мужикам не понравился.
— Ее. У этих шлюх, здешних хозяек, нанимает каморку Фома. Фома из наших мест, наш бывший
солдат. Он у них прислуживает, ночью сторожит, а днем тетеревей ходит стрелять, да тем и
живет. Я у него тут и засел; ни ему, ни хозяйкам секрет не известен, то есть что я здесь сторожу.
Она
жила на Морской. Раз как-то шел полк с музыкой по улице, Ольга Александровна подошла к окну и, глядя на
солдат, сказала мне...
Гааз
жил в больнице. Приходит к нему перед обедом какой-то больной посоветоваться. Гааз осмотрел его и пошел в кабинет что-то прописать. Возвратившись, он не нашел ни больного, ни серебряных приборов, лежавших на столе. Гааз позвал сторожа и спросил, не входил ли кто, кроме больного? Сторож смекнул дело, бросился вон и через минуту возвратился с ложками и пациентом, которого он остановил с помощию другого больничного
солдата. Мошенник бросился в ноги доктору и просил помилования. Гааз сконфузился.
— Никто и не думал сманивать, — оправдывалась Серафима. — Сама пришла и
живет. Мы тут ни при чем. Скажешь, что и
солдата тоже мы сманили?
— Это она второй раз запивает, — когда Михайле выпало в
солдаты идти — она тоже запила. И уговорила меня, дура старая, купить ему рекрутскую квитанцию. Может, он в солдатах-то другим стал бы… Эх вы-и… А я скоро помру. Значит — останешься ты один, сам про себя — весь тут, своей жизни добытчик — понял? Ну, вот. Учись быть самому себе работником, а другим — не поддавайся!
Живи тихонько, спокойненько, а — упрямо! Слушай всех, а делай как тебе лучше…
— Как
жить будем, сударик? В
солдаты пойдешь али в чиновники?
Прежде он имел значение сторожевого пункта, в нем
жили солдаты, которые ловили беглых, теперь же здесь
живет надзиратель, исполняющий должность, кажется, смотрителя поселений.
Если не считать квартир чиновников и офицеров и Солдатской слободки, где
живут солдаты, женатые на свободных, — элемент подвижной, меняющийся здесь ежегодно, — то всех хозяйств в Александровске 298.
При Мицуле в нем
жило около 300
солдат, которые сильно болели цингой.
На Сахалине она в первое время, как и все присылаемые сюда женщины,
жила вне тюрьмы, на вольной квартире; она пробовала бежать и нарядилась для этого
солдатом, но была задержана.
Жили здесь
солдаты с женами, а позднее и ссыльные.
Во Владимировке, при казенном доме, где
живет смотритель поселений г. Я. со своей женой-акушеркой, находится сельскохозяйственная ферма, которую поселенцы и
солдаты называют фирмой.
Солдат называют «пионерами» Сахалина, потому что они
жили здесь до учреждения каторги.
Всё небольшое количество
солдат было разбросано по западному, южному и юго-восточному побережьям; пункты, в которых они
жили, назывались постами.
Надо видеть, как тесно жмутся усадьбы одна к другой и как живописно лепятся они по склонам и на дне оврага, образующего падь, чтобы понять, что тот, кто выбирал место для поста, вовсе не имел в виду, что тут, кроме
солдат, будут еще
жить сельские хозяева.
И старый
солдат все ниже опускал голову. Вот и он сделал свое дело, и он недаром
прожил на свете, ему говорили об этом полные силы властные звуки, стоявшие в зале, царившие над толпой…………………………….……………………………………………………………………………….
«Кто знает, — думал старый гарибальдиец, — ведь бороться можно не только копьем и саблей. Быть может, несправедливо обиженный судьбою подымет со временем доступное ему оружие в защиту других, обездоленных жизнью, и тогда я не даром
проживу на свете, изувеченный старый
солдат…»
У печки тут грелся какой-то
солдат,
Проклятье мое он услышал
И доброе слово — не варварский смех —
Нашел в своем сердце солдатском:
«Здоровы! — сказал он, — я видел их всех,
Живут в руднике Благодатском!..»
Но тут возвратился надменный герой,
Поспешно ушла я в кибитку.
— Это под Горюном проклятый
солдат ему подвел девку, — объясняла Парасковья Ивановна, знавшая решительно все, не выходя из комнаты. — Выискался пес… А еще как тосковал-то Самойло Евтихыч, вчуже жаль, а тут вон на какое художество повернул. Верь им, мужчинам, после этого. С Анфисой-то Егоровной душа в душу всю жизнь
прожил, а тут сразу обернул на другое… Все мужики-то, видно, на одну колодку. Я вот про своего Ефима Андреича так же думаю: помри я, и…
— Не рассоримся, Макар, ежели, например, с умом… — объяснял «Домнушкин
солдат» с обычною своею таинственностью. — Места двоим хватит достаточно: ты в передней избе
живи, я в задней. Родитель-то у нас запасливый старичок…
— Ты, Домна, помогай Татьяне-то Ивановне, — наговаривал ей
солдат тоже при Макаре. — Ты вот и в чужих людях
жила, а свой женский вид не потеряла. Ну, там по хозяйству подсобляй, за ребятишками пригляди и всякое прочее: рука руку моет… Тебе-то в охотку будет поработать, а Татьяна Ивановна, глядишь, и переведет дух. Ты уж старайся, потому как в нашем дому работы Татьяны Ивановны и не усчитаешь… Так ведь я говорю, Макар?
Старому Титу больше всего не хотелось «покориться
солдату», который звал его
жить к себе, а денег не давал.
— Я, барышня, нынче по-богатому
живу, — объясняла Домнушка шепотом. — Мой-то
солдат свою избу купил… Отделились из родительского дома. Торговать хочет мой
солдат… Даже как-то совестно перед другими-то!
— Лучше помру, этово-тово, а к
солдату не пойду, — повторял упрямый Тит. — Вот ребятишек жаль… Эх, не надо было из орды выворачиваться. Кабы не проклятущие бабенки,
жили бы, этово-тово…
Народ смышленый, довольно образованный сравнительно с Россией за малыми исключениями, и вообще состояние уравнено: не встречаете большой нищеты.
Живут опрятно, дома очень хороши; едят как нельзя лучше. Не забудьте, что край наводняется ссыльными: это зло, но оно не так велико при условиях местных Сибири, хотя все-таки правительству следовало бы обратить на это внимание. Может быть, оно не может потому улучшить положения ссыльных, чтобы не сделать его приманкою для крепостных и
солдат.
Иногда в таком доме обитает какой-нибудь
солдат, занимающийся починкою старой обуви, и солдатка, ходящая на повой. Платит им жалованье какой-то опекун, и
живут они так десятки лет, сами не задавая себе никакого вопроса о судьбах обитаемого ими дома. Сидят в укромной теплой каморке, а по хоромам ветер свищет, да бегают рослые крысы и бархатные мышки.
Применяясь к моему ребячьему возрасту, мать объяснила мне, что государыня Екатерина Алексеевна была умная и добрая, царствовала долго, старалась, чтоб всем было хорошо
жить, чтоб все учились, что она умела выбирать хороших людей, храбрых генералов, и что в ее царствование соседи нас не обижали, и что наши
солдаты при ней побеждали всех и прославились.
— Это точно, что наслышаны мы были, что тут
проживает беглый
солдат, — отвечал один мужик.
— Непочтителен. Я уж его и в смирительный за непочтение сажал — всё неймется. Теперь на фабрику к Астафью Астафьичу — англичанин, в управителях у меня
живет — под начало его отдал. Жаль малого — да не что станешь делать! Кажется, кабы не жена у него да не дети — давно бы в
солдаты сдал!
Солдат был женатый и
жил не в качестве наемника, а на правах пайщика — и убытки и барыши пополам; только процент на затраченный капитал предполагался к зачету из дохода.
— А как же наши пехотные офицеры, — сказал Калугин, — которые
живут на бастьонах с
солдатами, в блиндаже и едят солдатской борщ, — как им-то?
По траншее этой встретите вы, может быть, опять носилки, матроса,
солдат с лопатами, увидите проводники мин, землянки в грязи, в которые, согнувшись, могут влезать только два человека, и там увидите пластунов черноморских батальонов, которые там переобуваются, едят, курят трубки,
живут, и увидите опять везде ту же вонючую грязь, следы лагеря и брошенный чугун во всевозможных видах.
Он был камнем легко ранен в голову. Самое первое впечатление его было как будто сожаление: он так было хорошо и спокойно приготовился к переходу туда, что на него неприятно подействовало возвращение к действительности, с бомбами, траншеями,
солдатами и кровью; второе впечатление его была бессознательная радость, что он
жив, и третье — страх и желание уйти поскорее с бастьона. Барабанщик платком завязал голову своему командиру и, взяв его под руку, повел к перевязочному пункту.
Нет,
жить в
солдатах можно хорошо, надо только быть расторопным, понимающим, усердным и веселым и, главное, правдивым.
Об ущербе же его императорского величества интереса, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допущать потщуся и всякую вверенную тайность крепко хранить буду, а предпоставленным над мною начальникам во всем, что к пользе и службе государства касаться будет, надлежащим образом чинить послушание и все по совести своей исправлять и для своей корысти, свойства, дружбы и вражды против службы и присяги не поступать; от команды и знамени, где принадлежу, хотя в поле, обозе или гарнизоне, никогда не отлучаться, но за оным, пока
жив, следовать буду и во всем так себя вести и поступать, как честному, верному, послушному, храброму и расторопному офицеру (
солдату) надлежит.
— В двадцати верстах от берега Ледовитого моря, — рассказывали Гарбер и Шютце, — при впадении западного рукава Лены, была метеорологическая русская станция Сагастир, где по временам
жили доктор Бунге и астроном Вагнер, с двумя казаками и тремя
солдатами, для метеорологических наблюдений.
Елена сошла на берег и, сама не зная для чего, объехала город на электрическом трамвае. Весь гористый, каменный белый город казался пустым, вымирающим, и можно было подумать, что никто в нем не
живет, кроме морских офицеров, матросов и
солдат, — точно он был завоеван.
— Да как же другие-то рекруты
живут? Конечно, тяжело сначала, а потом привыкают, и, смотришь, выходит славный
солдат. Тебя, должно быть, мать забаловала; пряничками да молочком до восемнадцати лет кормила.
Было очень грустно слушать этот шепот, заглушаемый визгом жестяного вертуна форточки. Я оглядываюсь на закопченное чело печи, на шкаф с посудой, засиженный мухами, — кухня невероятно грязна, обильна клопами, горько пропахла жареным маслом, керосином, дымом. На печи, в лучине, шуршат тараканы, уныние вливается в душу, почти до слез жалко
солдата, его сестру. Разве можно, разве хорошо
жить так?
…Мне казалось, что лучше всех
живут на земле казаки и
солдаты; жизнь у них — простая, веселая.
— Я?
Солдат, самый настоящий
солдат, кавказский. И на войне был, а — как же иначе?
Солдат для войны
живет. Я с венграми воевал, с черкесом, поляком — сколько угодно! Война, брат, бо-ольшое озорство!
— А на што? Бабу я и так завсегда добуду, это, слава богу, просто… Женатому надо на месте
жить, крестьянствовать, а у меня — земля плохая, да и мало ее, да и ту дядя отобрал. Воротился брательник из
солдат, давай с дядей спорить, судиться, да — колом его по голове. Кровь пролил. Его за это — в острог на полтора года, а из острога — одна дорога, — опять в острог. А жена его утешная молодуха была… да что говорить! Женился — значит, сиди около своей конуры хозяином, а
солдат — не хозяин своей жизни.
Я чувствовал себя у порога каких-то великих тайн и
жил, как помешанный. Хотелось дочитать книгу, было боязно, что она пропадет у
солдата или он как-нибудь испортит ее. Что я скажу тогда закройщице?