Неточные совпадения
Козлов по-вчерашнему
ходил, пошатываясь, как пьяный, из угла в угол, угрюмо молчал
с неблизкими и обнаруживал тоску только при Райском, слабел и падал духом, жалуясь тихим ропотом, и все вслушивался в каждый проезжавший
экипаж по улице, подходил к дверям в волнении и возвращался в отчаянии.
По дороге могли проехать два
экипажа, но это пространство размерено
с такою точностью, что сверх этого и мыши негде было бы
пройти.
В Киренске я запасся только хлебом к чаю и уехал. Тут уж я помчался быстро. Чем ближе к Иркутску, тем ямщики и кони натуральнее. Только подъезжаешь к станции, ямщики ведут уже лошадей, здоровых, сильных и дюжих на вид. Ямщики позажиточнее здесь,
ходят в дохах из собачьей шерсти, в щегольских шапках. Тут ехал приискатель
с семейством, в двух
экипажах, да я — и всем доставало лошадей. На станциях уже не
с боязнью, а
с интересом спрашивали: бегут ли за нами еще подводы?
Подъезжая еще к Ирбиту, Привалов уже чувствовал, что ярмарка висит в самом воздухе. Дорога была избита до того, что
экипаж нырял из ухаба в ухаб, точно в сильнейшую морскую качку. Нервные люди получали от такой езды морскую болезнь. Глядя на бесконечные вереницы встречных и попутных обозов, на широкие купеческие фуры, на эту точно нарочно изрытую дорогу, можно было подумать, что здесь только что
прошла какая-то многотысячная армия
с бесконечным обозом.
На разъездах, переправах и в других тому подобных местах люди Вячеслава Илларионыча не шумят и не кричат; напротив, раздвигая народ или вызывая карету, говорят приятным горловым баритоном: «Позвольте, позвольте, дайте генералу Хвалынскому
пройти», или: «Генерала Хвалынского
экипаж…»
Экипаж, правда, у Хвалынского формы довольно старинной; на лакеях ливрея довольно потертая (о том, что она серая
с красными выпушками, кажется, едва ли нужно упомянуть); лошади тоже довольно пожили и послужили на своем веку, но на щегольство Вячеслав Илларионыч притязаний не имеет и не считает даже званию своему приличным пускать пыль в глаза.
Но дедушка был утомлен; он грузно вылез из
экипажа, наскоро поздоровался
с отцом, на ходу подал матушке и внучатам руку для целования и молча
прошел в отведенную ему комнату, откуда и не выходил до утра следующего дня.
Она не успела еще
сойти с лестницы на дорогу (огибающую кругом парк), как вдруг блестящий
экипаж, коляска, запряженная двумя белыми конями, промчалась мимо дачи князя. В коляске сидели две великолепные барыни. Но, проехав не более десяти шагов мимо, коляска вдруг остановилась; одна из дам быстро обернулась, точно внезапно усмотрев какого-то необходимого ей знакомого.
Канун первого мая для Фотьянки
прошел в каком-то чаду. Вся деревня поднялась на ноги
с раннего утра, а из Балчуговского завода так и подваливала одна партия за другой. Золотопромышленники ехали отдельно в своих
экипажах парами. Около обеда вокруг кабака Фролки вырос целый табор. Кишкин толкался на народе и прислушивался, о чем галдят.
Осенью озеро ничего красивого не представляло. Почерневшая холодная вода била пенившеюся волной в песчаный берег
с жалобным стоном, дул сильный ветер; низкие серые облака сползали непрерывною грядой
с Рябиновых гор. По берегу
ходили белые чайки. Когда
экипаж подъезжал ближе, они поднимались
с жалобным криком и уносились кверху. Вдали от берега сторожились утки целыми стаями. В осенний перелет озеро Черчеж было любимым становищем для уток и гусей, — они здесь отдыхали, кормились и летели дальше.
До десяти часов
прошла целая вечность, и Нюрочка уселась в
экипаж совсем истомленная,
с недовольным личиком.
Прошла минута, две, пять, Розанов
с Лизою перешепнулись и послали Помаду нанять первый
экипаж, как в это же мгновение сияющий голиаф поставил перед Полинькой ребенка, опять высоко подняв локоть, сорвал
с себя шляпу, опять сказал
с насмешливою важностью: «же ву салю, мадам» и, закрутив ус, пошел по дорожке.
Наконец, часы пробили одиннадцать. Я насилу мог уговорить его ехать. Московский поезд отправлялся ровно в двенадцать. Оставался один час. Наташа мне сама потом говорила, что не помнит, как последний раз взглянула на него. Помню, что она перекрестила его, поцеловала и, закрыв руками лицо, бросилась назад в комнату. Мне же надо было проводить Алешу до самого
экипажа, иначе он непременно бы воротился и никогда бы не
сошел с лестницы.
Чудинов очутился на улице
с маленьким саком в руках. Он был словно пьян. Озирался направо и налево, слышал шум
экипажей, крик кучеров и извозчиков, говор толпы. К счастию, последний его собеседник по вагону — добрый, должно быть, человек был, —
проходя мимо, крикнул ему...
Проходя мимо огромных домов, в бельэтажах которых при вечернем освещении через зеркальные стекла виднелись цветы, люстры, канделябры, огромные картины в золотых рамах, он невольно приостанавливался и
с озлобленной завистью думал: «Как здесь хорошо, и живут же какие-нибудь болваны-счастливцы!» То же действие производили на него
экипажи, трехтысячные шубы и, наконец, служащий, мундирный Петербург.
Пройдя через несколько визитных испытаний, я обыкновенно приобретал самоуверенность и теперь подъезжал было к князю
с довольно спокойным духом, как вдруг мне вспомнились слова княгини Корнаковой, что я наследник; кроме того, я увидел у крыльца два
экипажа и почувствовал прежнюю робость.
В Буломе матросам встретился ссыльный Кузьма Ермилов — человек довольно образованный, объяснившийся
с матросами по-немецки, и передал им, что месяц назад здесь
прошел Мельвиль
с экипажем и отправился в Якутск.
Прошла осень,
прошла зима, и наступила снова весна, а вместе
с нею в описываемой мною губернии совершились важные события: губернатор был удален от должности, — впрочем, по прошению; сенаторская ревизия закончилась, и сенатор — если не в одном
экипаже, то совершенно одновременно — уехал
с m-me Клавской в Петербург, после чего
прошел слух, что новым губернатором будет назначен Крапчик, которому будто бы обещал это сенатор, действительно бывший последнее время весьма благосклонен к Петру Григорьичу; но вышло совершенно противное (Егор Егорыч недаром, видно, говорил, что граф Эдлерс — старая остзейская лиса): губернатором, немедля же по возвращении сенатора в Петербург, был определен не Петр Григорьич, а дальний родственник графа Эдлерса, барон Висбах, действительный статский советник и тоже камергер.
В этих занятиях и незначащих перемолвках
с хозяйкой о состоянии ее цветов
прошло не более полчаса, как под окнами дома послышался топот подкатившей четверни. Туберозов вздрогнул и, взглянув в окно, произнес в себе: «Ага! нет, хорошо, что я поторопился!» Затем он громко воскликнул: «Пармен Семеныч? Ты ли это, друг?» И бросился навстречу выходившему из
экипажа предводителю Туганову.
Большая (и
с большою грязью) дорога шла каймою около сада и впадала в реку; река была в разливе; на обоих берегах стояли телеги, повозки, тарантасы, отложенные лошади, бабы
с узелками, солдаты и мещане; два дощаника
ходили беспрерывно взад и вперед; битком набитые людьми, лошадьми и
экипажами, они медленно двигались на веслах, похожие на каких-то ископаемых многоножных раков, последовательно поднимавших и опускавших свои ноги; разнообразные звуки доносились до ушей сидевших: скрип телег, бубенчики, крик перевозчиков и едва слышный ответ
с той стороны, брань торопящихся пассажиров, топот лошадей, устанавливаемых на дощанике, мычание коровы, привязанной за рога к телеге, и громкий разговор крестьян на берегу, собравшихся около разложенного огня.
Через десять минут Квашнин быстро подкатил к площадке на тройке великолепных серых лошадей. Он сидел в коляске один, потому что, при всем желании, никто не смог бы поместиться рядом
с ним. Следом за Квашниным подъехало еще пять или шесть
экипажей. Увидев Василия Терентьевича, рабочие инстинктом узнали в нем «набольшего» и тотчас же, как один человек, поснимали шапки. Квашнин величественно
прошел вперед и кивнул головой священнику.
Прошло две недели. Квартирный хозяин во время сна отобрал у мужика сапоги в уплату за квартиру… Остальное платье променено на лохмотья, и деньги проедены… Работы не находилось: на рынке слишком много нанимающихся и слишком мало нанимателей.
С квартиры прогнали… Наконец он пошел просить милостыню и два битых часа тщетно простоял, коченея от холода. К воротам то и дело подъезжали
экипажи, и мимо
проходила публика. Но никто ничего не подал.
Выйдя от Анны Юрьевны, князь отправился домой не в
экипаже, а пошел пешком и,
проходя по Кузнецкому, он вдруг столкнулся лицом к лицу
с шедшим к нему навстречу Николя Оглоблиным.
Князь на это ничего не ответил и, сев в карету, велел себя везти на Кузнецкий мост. Здесь он вышел из
экипажа и пошел пешком. Владевшие им в настоящую минуту мысли заметно были не совсем спокойного свойства, так что он горел даже весь в лице.
Проходя мимо одного оружейного магазина и случайно взглянув в его окна, князь вдруг приостановился, подумал
с минуту и затем вошел в магазин.
Прошло около часа. Коляска наша въехала на двор; но в ней сидел наш управляющий один. А матушка ему сказала: «Без него не являйтесь!» Квицинский торопливо выскочил из
экипажа и взбежал на крыльцо. Лицо его являло вид расстроенный, что
с ним почти никогда не бывало. Я тотчас спустился вниз и по его пятам пошел в гостиную.
Таким образом, обе дамы
сошли вместе
с крыльца и расселись по своим
экипажам.
Таким образом, день
прошел весьма скоро. Юлии не хотелось ехать; она готова была остаться тут еще день, неделю, месяц. Когда она села в
экипаж, сердце ее замерло при одной мысли, что она после такого приятного общества должна воротиться в свою лачугу, встретиться
с несносным супругом.
Ворота двора были отворены, и Горданову
с улицы были видны освещенные окна флигеля Ларисы, раскрытые и завешенные ажурными занавесками. Горданов, по рассказам Висленева, знал, что ему нужно идти не в большой дом, но все-таки затруднялся: сюда ли, в этот ли флигель ему надлежало идти? Он не велел
экипажу въезжать внутрь двора,
сошел у ворот и пошел пешком. Ни у ворот, ни на дворе не было никого. Из флигеля слышались голоса и на занавесках мелькали тени, но отнестись
с вопросом было не к кому.
Утро
прошло скучно. Глафира Васильевна говорила о спиритизме и о том, что она Водопьянова уважает, гости зевали. Тотчас после обеда все собрались в город, но Лариса не хотела ехать в свой дом одна
с братом и желала, чтоб ее отвезли на хутор к Синтяниной, где была Форова. Для исполнения этого ее желания Глафира Васильевна устроила переезд в город вроде partie de plaisir; [приятной прогулки (франц.).] они поехали в двух
экипажах: Лариса
с Бодростиной, а Висленев
с Гордановым.
Двенадцать часов. Княжна поправляет платье и розу. Она прислушивается: не звонит ли кто?
С шумом проезжает
экипаж, останавливается.
Проходят пять минут.
Виктор Аркадьевич, не находя удобным ждать против самого дома,
прошел несколько далее и начал
ходить взад и вперед по небольшому пространству гранитного тротуара, не теряя ни на минуту из виду подъезда графского дома, куда все продолжали подъезжать
экипажи, и ворот, у которых
с неподвижностью изваянной фигуры сидел страж.
На Английской набережной светился бесчисленными огнями иллюминации известный дом вельможи. У освещенного подъезда
с красным сукном стояла полиция, и не одни жандармы, но и полицеймейстер на подъезде и десятки офицеров полиции.
Экипажи отъезжали, и всё подъезжали новые
с красными лакеями и
с лакеями в перьях на шляпах. Из карет выходили мужчины в мундирах, звездах и лентах; дамы в атласе и горностаях осторожно
сходили по шумно откладываемым подножкам, и торопливо и беззвучно
проходили по сукну подъезда.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она
проходила переднюю, она в окно видела, что какой-то
экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп,
с испуганным лицом и
с другою свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой-то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что-то.