Неточные совпадения
Левин часто замечал при спорах между самыми умными
людьми, что после огромных усилий, огромного количества логических тонкостей и слов спорящие приходили наконец к
сознанию того, что то, что они долго бились доказать друг другу, давным давно, с начала спора, было известно им, но что они любят разное и потому не хотят назвать того, что они любят, чтобы не быть оспоренными.
Смутное
сознание той ясности, в которую были приведены его дела, смутное воспоминание о дружбе и лести Серпуховского, считавшего его нужным
человеком, и, главное, ожидание свидания — всё соединялось в общее впечатление радостного чувства жизни. Чувство это было так сильно, что он невольно улыбался. Он спустил ноги, заложил одну на колено другой и, взяв ее в руку, ощупал упругую икру ноги, зашибленной вчера при падении, и, откинувшись назад, вздохнул несколько раз всею грудью.
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности к
людям, основанной в нем на
сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности, не той, про которую он вычитал в газетах, но той, что у него была в крови и с которою он совершенно равно и одинаково относился ко всем
людям, какого бы состояния и звания они ни были, и в-третьих — главное — в совершенном равнодушии к тому делу, которым он занимался, вследствие чего он никогда не увлекался и не делал ошибок.
Отчаяние его еще усиливалось
сознанием, что он был совершенно одинок со своим горем. Не только в Петербурге у него не было ни одного
человека, кому бы он мог высказать всё, что испытывал, кто бы пожалел его не как высшего чиновника, не как члена общества, но просто как страдающего
человека; но и нигде у него не было такого
человека.
— С его сиятельством работать хорошо, — сказал с улыбкой архитектор (он был с
сознанием своего достоинства, почтительный и спокойный
человек). — Не то что иметь дело с губернскими властями. Где бы стопу бумаги исписали, я графу доложу, потолкуем, и в трех словах.
Но это
сознание своей низости пред тем
человеком, которого он несправедливо презирал, составляло только малую часть его горя.
Я имел такое
сознание своей силы, что даже не обратил внимания на досаду молодого
человека; но после узнал, что молодой
человек этот спрашивал, кто тот взъерошенный мальчик, который проскочил мимо его и перед носом отнял даму.
Держась за верх рамы, девушка смотрела и улыбалась. Вдруг нечто, подобное отдаленному зову, всколыхнуло ее изнутри и вовне, и она как бы проснулась еще раз от явной действительности к тому, что явнее и несомненнее. С этой минуты ликующее богатство
сознания не оставляло ее. Так, понимая, слушаем мы речи
людей, но, если повторить сказанное, поймем еще раз, с иным, новым значением. То же было и с ней.
— Зачем тут слово: должны? Тут нет ни позволения, ни запрещения. Пусть страдает, если жаль жертву… Страдание и боль всегда обязательны для широкого
сознания и глубокого сердца. Истинно великие
люди, мне кажется, должны ощущать на свете великую грусть, — прибавил он вдруг задумчиво, даже не в тон разговора.
Так
люди на пароходе, в море, разговаривают и смеются беззаботно, ни дать ни взять, как на твердой земле; но случись малейшая остановка, появись малейший признак чего-нибудь необычайного, и тотчас же на всех лицах выступит выражение особенной тревоги, свидетельствующее о постоянном
сознании постоянной опасности.
«Да, я по натуре не революционер, но я честно исполняю долг порядочного
человека, я — революционер по
сознанию долга. А — ты? Ты — кто?»
— Доктора должны писать популярные брошюры об уродствах быта. Да. Для медиков эти уродства особенно резко видимы. Одной экономики — мало для того, чтоб внушить рабочим отвращение и ненависть к быту. Потребности рабочих примитивно низки. Жен удовлетворяет лишний гривенник заработной платы. Мало у нас
людей, охваченных
сознанием глубочайшего смысла социальной революции, все какие-то… механически вовлеченные в ее процесс…
— Мысль, что «
сознание определяется бытием», — вреднейшая мысль, она ставит
человека в позицию механического приемника впечатлений бытия и не может объяснить, какой же силой покорный раб действительности преображает ее? А ведь действительность никогда не была — и не будет! — лучше
человека, он же всегда был и будет не удовлетворен ею.
— Суббота для
человека, а не
человек для субботы, — говорил он. — Каждый свободен жертвовать или не жертвовать собой. Если даже допустить, что
сознание определяется бытием, — это еще не определяет, что
сознание согласуется с волею.
Эти думы обладали свойством мимолетности, они, проходя сквозь
сознание, не возбуждали в нем идеи ответственности за жизнь, основанную на угнетении
людей, на убийстве их.
— Мы,
люди, — начал он, отталкивая Берендеева взглядом, — мы, с моей точки зрения,
люди, на которых историей возложена обязанность организовать революцию, внести в ее стихию всю мощь нашего
сознания, ограничить нашей волей неизбежный анархизм масс…
Он видел, что мрачные события на фронтах возбуждают все более мятежную тревогу в
людях и они становятся все искреннее в своей трусости и наглости, в цинизме своем, в
сознании ими невозможности влиять на события.
Если исключить деревянный скрип и стук газеток «Союза русского народа», не заметно было, чтоб провинция, пережив события 905–7 годов, в чем-то изменилась, хотя, пожалуй, можно было отметить, что у
людей еще более окрепло
сознание их права обильно и разнообразно кушать.
Самгин тоже чувствовал себя задетым и даже угнетенным речью Кутузова. Особенно угнетало
сознание, что он не решился бы спорить с Кутузовым. Этот
человек едва ли поймет непримиримость Фауста с Дон-Кихотом.
В этот час мысли Клима Самгина летели необычно быстро, капризно, даже как будто бессвязно, от каждой оставалось и укреплялось
сознание, что Клим Иванович Самгин значительно оригинальнее и умнее многих
людей, в их числе и авторов сборника «Вехи».
Мысли его растекались по двум линиям: думая о женщине, он в то же время пытался дать себе отчет в своем отношении к Степану Кутузову. Третья встреча с этим
человеком заставила Клима понять, что Кутузов возбуждает в нем чувствования слишком противоречивые. «Кутузовщина», грубоватые шуточки, уверенность в неоспоримости исповедуемой истины и еще многое — антипатично, но прямодушие Кутузова, его
сознание своей свободы приятно в нем и даже возбуждает зависть к нему, притом не злую зависть.
— Война уничтожает сословные различия, — говорил он. —
Люди недостаточно умны и героичны для того, чтобы мирно жить, но пред лицом врага должно вспыхнуть чувство дружбы, братства,
сознание необходимости единства в игре с судьбой и для победы над нею.
Его смущало и раздражало ощущение отчужденности от всех этих наряженных
людей, — ощущение, которое, никогда раньше не отягощая, только приятно подчеркивало
сознание его своеобразия, независимости.
— Нигде, я думаю,
человек не чувствует себя так одиноко, как здесь, — торопливо говорила женщина. — Ах, Клим, до чего это мучительное чувство — одиночество! Революция страшно обострила и усилила в
людях сознание одиночества… И многие от этого стали зверями. Как это — которые грабят на войне?.. После сражений?
Особенно ценным в Нехаевой было то, что она умела смотреть на
людей издали и сверху. В ее изображении даже те из них, о которых почтительно говорят, хвалебно пишут, становились маленькими и незначительными пред чем-то таинственным, что она чувствовала. Это таинственное не очень волновало Самгина, но ему было приятно, что девушка, упрощая больших
людей, внушает ему
сознание его равенства с ними.
Не полюбила она его страстью, — то есть физически: это зависит не от
сознания, не от воли, а от какого-то нерва (должно быть, самого глупого, думал Райский, отправляющего какую-то низкую функцию, между прочим влюблять), и не как друга только любила она его, хотя и называла другом, но никаких последствий от дружбы его для себя не ждала, отвергая, по своей теории, всякую корыстную дружбу, а полюбила только как «
человека» и так выразила Райскому свое влечение к Тушину и в первом свидании с ним, то есть как к «
человеку» вообще.
Я вижу, где обман, знаю, что все — иллюзия, и не могу ни к чему привязаться, не нахожу ни в чем примирения: бабушка не подозревает обмана ни в чем и ни в ком, кроме купцов, и любовь ее, снисхождение, доброта покоятся на теплом доверии к добру и
людям, а если я… бываю снисходителен, так это из холодного
сознания принципа, у бабушки принцип весь в чувстве, в симпатии, в ее натуре!
Это правда, что появление этого
человека в жизни моей, то есть на миг, еще в первом детстве, было тем фатальным толчком, с которого началось мое
сознание. Не встреться он мне тогда — мой ум, мой склад мыслей, моя судьба, наверно, были бы иные, несмотря даже на предопределенный мне судьбою характер, которого я бы все-таки не избегнул.
Если б я был стомиллионный богач, я бы, кажется, находил удовольствие именно ходить в самом стареньком платье и чтоб меня принимали за
человека самого мизерного, чуть не просящего на бедность, толкали и презирали меня: с меня было бы довольно одного
сознания».
С двенадцати лет, я думаю, то есть почти с зарождения правильного
сознания, я стал не любить
людей.
Это от непривычки: если б пароходы существовали несколько тысяч лет, а парусные суда недавно, глаз людской, конечно, находил бы больше поэзии в этом быстром, видимом стремлении судна, на котором не мечется из угла в угол измученная толпа
людей, стараясь угодить ветру, а стоит в бездействии, скрестив руки на груди,
человек, с покойным
сознанием, что под ногами его сжата сила, равная силе моря, заставляющая служить себе и бурю, и штиль.
Все крупно, красиво, бодро; в животных стремление к исполнению своего назначения простерто, кажется, до разумного
сознания, а в
людях, напротив, низведено до степени животного инстинкта.
Приказчик улыбался, делая вид, что он это самое давно думал и очень рад слышать, но в сущности ничего не понимал, очевидно не оттого, что Нехлюдов неясно выражался, но оттого, что по этому проекту выходило то, что Нехлюдов отказывался от своей выгоды для выгоды других, а между тем истина о том, что всякий
человек заботится только о своей выгоде в ущерб выгоде других
людей, так укоренилась в
сознании приказчика, что он предполагал, что чего-нибудь не понимает, когда Нехлюдов говорил о том, что весь доход с земли должен поступать в общественный капитал крестьян.
И он усвоил себе все те обычные софизмы о том, что отдельный разум
человека не может познать истины, что истина открывается только совокупности
людей, что единственное средство познания ее есть откровение, что откровение хранится церковью и т. п.; и с тех пор уже мог спокойно, без
сознания совершаемой лжи, присутствовать при молебнах, панихидах, обеднях, мог говеть и креститься на образа и мог продолжать служебную деятельность, дававшую ему
сознание приносимой пользы и утешение в нерадостной семейной жизни.
Вольф с ласковой и несколько насмешливой улыбкой — это была его манера: невольное выражение
сознания своего комильфотного превосходства над большинством
людей, — остановившись в своей прогулке по кабинету, поздоровался с Нехлюдовым и прочел записку.
Во-вторых,
люди эти в этих заведениях подвергались всякого рода ненужным унижениям — цепям, бритым головам, позорной одежде, т. е. лишались главного двигателя доброй жизни слабых
людей — зaботы о мнении людском, стыда,
сознания человеческого достоинства.
Маслова женским чутьем очень скоро догадалась об этом, и
сознание того, что она могла возбудить любовь в таком необыкновенном
человеке, подняло ее в своем собственном мнении.
Он молился, просил Бога помочь ему, вселиться в него и очистить его, а между тем то, о чем он просил, уже совершилось. Бог, живший в нем, проснулся в его
сознании. Он почувствовал себя Им и потому почувствовал не только свободу, бодрость и радость жизни, но почувствовал всё могущество добра. Всё, всё самое лучшее, что только мог сделать
человек, он чувствовал себя теперь способным сделать.
Смотритель подошел к ним, и Нехлюдов, не дожидаясь его замечания, простился с ней и вышел, испытывая никогда прежде не испытанное чувство тихой радости, спокойствия и любви ко всем
людям. Радовало и подымало Нехлюдова на неиспытанную им высоту
сознание того, что никакие поступки Масловой не могут изменить его любви к ней. Пускай она заводит шашни с фельдшером — это ее дело: он любит ее не для себя, а для нее и для Бога.
В глубине, в самой глубине души он знал, что поступил так скверно, подло, жестоко, что ему, с
сознанием этого поступка, нельзя не только самому осуждать кого-нибудь, но смотреть в глаза
людям, не говоря уже о том, чтобы считать себя прекрасным, благородным, великодушным молодым
человеком, каким он считал себя. А ему нужно было считать себя таким для того, чтобы продолжать бодро и весело жить. А для этого было одно средство: не думать об этом. Так он и сделал.
Как ни знакомо было Нехлюдову это зрелище, как ни часто видел он в продолжение этих трех месяцев всё тех же 400
человек уголовных арестантов в самых различных положениях: и в жаре, в облаке пыли, которое они поднимали волочащими цепи ногами, и на привалах по дороге, и на этапах в теплое время на дворе, где происходили ужасающие сцены открытого разврата, он всё-таки всякий раз, когда входил в середину их и чувствовал, как теперь, что внимание их обращено на него, испытывал мучительное чувство стыда и
сознания своей виноватости перед ними.
Слабое движение руки, жалко опустившейся на одеяло, было ответом, да глаза раскрылись шире, и в них мелькнуло
сознание живого
человека. Привалов посидел около больного с четверть часа; доктор сделал знак, что продолжение этого безмолвного визита может утомить больного, и все осторожно вышли из комнаты. Когда Привалов начал прощаться, девушка проговорила...
И далекая провинция начинает проникаться
сознанием, что умные
люди могут получать триста рублей, а проживать три тысячи.
Маркс был
человек высокой культуры, культуры еще иллюзий
сознания.
Можно удивляться, что говорят об оригинальности нового коллективного
человека, нового коллективного
сознания, противоположного всему персональному.
В основу русской идеи легло
сознание русского
человека, как всечеловека.
У
человека, сознававшего себя принадлежащим к дворянскому сословию или к какому-нибудь полку гвардии,
сознание было не менее «коллективным», чем у советского
человека, сознающего себя принадлежащим к коммунистической родине.
И даже в эту страшную войну, когда русское государство в опасности, нелегко русского
человека довести до
сознания этой опасности, пробудить в нем чувство ответственности за судьбу родины, вызвать напряжение энергии.
Идея демократии была осознана и формулирована в такую историческую эпоху, когда религиозное и философское
сознание передовых слоев европейского человечества было выброшено на поверхность и оторвано от глубины, от духовных истоков
человека.
Уже в Достоевском, вечно двоящемся, есть пророчество об откровении
человека, об исключительном по остроте антропологическом
сознании.