Неточные совпадения
Когда доктора остались одни, домашний
врач робко стал излагать свое мнение, состоящее в том, что есть начало туберкулезного процесса, но… и т. д. Знаменитый доктор слушал его и в середине его речи
посмотрел на свои крупные золотые часы.
— Я. — Гарден принес к столу стул, и комиссар сел; расставив колена и опустив меж них сжатые руки, он некоторое время
смотрел на Геза, в то время как
врач, подняв тяжелую руку и помяв пальцами кожу лба убитого, констатировал смерть, последовавшую, по его мнению, не позднее получаса назад.
— Такая минута, — ответил доктор. — Я держусь мнения, что
врач должен иногда
смотреть на свою задачу несколько шире закона, хотя бы это грозило осложнениями. Мы не всегда знаем, что важнее при некоторых обстоятельствах — жизнь или смерть. Во всяком случае, ему пока хорошо.
Этот большой, медно-рыжий человек, конечно, усмехался, он усмехался всегда, о чём бы ни говорилось; он даже о болезнях и смертях рассказывал с той же усмешечкой, с которой говорил о неудачной игре в преферанс; Артамонов старший
смотрел на него, как
на иноземца, который улыбается от конфуза, оттого, что не способен понять чужих ему людей; Артамонов не любил его, не верил ему и лечился у городского
врача, молчаливого немца Крона.
Помню, я пересек двор, шел
на керосиновый фонарь у подъезда больницы, как зачарованный
смотрел, как он мигает. Приемная уже была освещена, и весь состав моих помощников ждал меня уже одетый и в халатах. Это были: фельдшер Демьян Лукич, молодой еще, но очень способный человек, и две опытных акушерки — Анна Николаевна и Пелагея Ивановна. Я же был всего лишь двадцатичетырехлетним
врачом, два месяца назад выпущенным и назначенным заведовать Никольской больницей.
Ему уже, правда, давно приходила мысль заглянуть туда хоть раз,
посмотреть, все ли шло там должным порядком, да как-то все не удавалось: то, как назло, одолеют ревматизмы, и надо было покориться воле
врача, предписавшего непременную поездку в Баден или Карлсбад, а оттуда в Париж, где, по словам
врача, только и можно было ожидать окончательного выздоровления; то опять являлись какие-нибудь домашние обстоятельства: жена родила, или общество, в котором барин был одним из любезнейших членов, переселялось почти
на все лето в Петергоф или
на Каменный остров,
на дачи; или же просто не случалось вдруг, ни с того ни с сего, денег у нашего барина.
Я поступил вполне добросовестно. Но у меня возник вопрос:
на ком же это должно выясниться? Где-то там, за моими глазами, дело выяснится
на тех же больных, и, если средство окажется хорошим… я благополучно стану применять его к своим больным, как применяют теперь такое ценное, незаменимое средство, как кокаин. Но что было бы, если бы все
врачи смотрели на дело так же, как я?
Я старался
смотреть на нее глазами
врача, но я не мог не видеть, что у нее красивые плечи и грудь, я не мог не видеть, что и товарищи мои что-то уж слишком интересуются предсистолическим шумом, — и мне было стыдно этого.
В Надеждинском родовспомогательном заведении
врач, желающий научиться акушерству, в течение первых трех месяцев имеет право только исследовать рожениц и
смотреть на операции: по истечении трех месяцев он сдает colloquium [Собеседование (лат.).
Тяжелые больные особенно поучительны для
врача; раньше я не понимал, как могут товарищи мои по больнице всего охотнее брать себе палаты с «интересными» труднобольными, я, напротив, всячески старался отделываться от таких больных; мне было тяжело
смотреть на эти иссохшие тела с отслаивающимся мясом и загнивающею кровью, тяжело было встречаться с обращенными
на тебя надеющимися взглядами, когда так ничтожно мало можешь помочь.
Лев Николаевич обратился к домашнему
врачу, стал рассказывать о своем сердце, спросил, продолжать ли принимать назначенные капли.
Врач взял его за пульс, а Лев Николаевич с покорным, детским ожиданием
смотрел на него.
Заходит в избу
врач, я прощаюсь, и мы выходим
на улицу, садимся в сани и едем в небольшую соседнюю деревеньку
на последнее посещение больного.
Врача еще накануне приезжали звать к этому больному. Приезжаем, входим вместе в избушку. Небольшая, но чистая горница, в середине люлька, и женщина усиленно качает ее. За столом сидит лет восьми девочка и с удивлением и испугом
смотрит на нас.
Брук прождал в канцелярии два часа, потом пошел к Давыдову. У него сидели сестры, смотритель. Главный
врач шутил с сестрами, смеялся,
на Брука не
смотрел. Письмо, разорванное в клочки, валялось
на полу. Брук посидел, подобрал клочки своего письма и удалился.
За Давыдовым по пятам всюду следовал смотритель, офицер-поручик, взятый из запаса. До призыва он служил земским начальником. Рассказывали, что, благодаря большой протекции, ему удалось избежать строя и попасть в смотрители госпиталя. Был это полный, красивый мужчина лет под тридцать, — туповатый, заносчивый и самовлюбленный,
на редкость ленивый и нераспорядительный. Отношения с главным
врачом у него были великолепные.
На будущее он
смотрел мрачно и грустно.
Бледный казак с простреленною грудью трясся
на верху нагруженной двуколки, цепляясь слабеющими руками за веревки поверх брезента. Два солдата несли
на носилках офицера с оторванною ногою. Солдаты были угрюмы и
смотрели в землю. Офицер, с безумными от ужаса глазами, обращался ко всем встречным офицерам и
врачам...
Другая «особенность военно-медицинской службы» заключалась в том, что между
врачом и больным существовали самые противоестественные отношения.
Врач являлся «начальством», был обязан говорить больному «ты», в ответ слышать нелепые «так точно», «никак нет», «рад стараться».
Врача окружала ненужная, бессмысленная атмосфера того почтительного, специфически военного трепета, которая так портит офицеров и заставляет их
смотреть на солдат, как
на низшие существа.
На одном разъезде наш поезд стоял очень долго. Невдалеке виднелось бурятское кочевье. Мы пошли его
посмотреть. Нас с любопытством обступили косоглазые люди с плоскими, коричневыми лицами. По земле ползали голые, бронзовые ребята, женщины в хитрых прическах курили длинные чубуки. У юрт была привязана к колышку грязно-белая овца с небольшим курдюком. Главный
врач сторговал эту овцу у бурятов и велел им сейчас же ее зарезать.
Инспектор госпиталей Езерский — у этого было свое дело. Дежурит только что призванный из запаса молодой
врач. Он сидит в приемной за столом и читает газету. Вошел Езерский, прошелся по палатам раз, другой.
Врач посмотрел на него и продолжает читать. Езерский подходит и спрашивает...
И вот, постепенно и у
врача создавалось совсем особенное отношение к больному.
Врач сливался с целым, переставал быть
врачом и начинал
смотреть на больного с точки зрения его дальнейшей пригодности к «делу». Скользкий путь. И с этого пути врачебная совесть срывалась в обрывы самого голого военно-полицейского сыска и поразительного бездушия.
Шанцер и главный
врач, верхами, стояли
на вершине горки и
смотрели.
И сами мы,
врачи из запаса, думали, что таких людей, тем более среди
врачей, давно уже не существует. В изумлении
смотрели мы
на распоряжавшихся нами начальников-врачей, «старших товарищей»… Как будто из седой старины поднялись тусклые, жуткие призраки с высокомерно-бесстрастными лицами, с гусиным пером за ухом, с чернильными мыслями и бумажною душою. Въявь вставали перед нами уродливые образы «Ревизора», «Мертвых душ» и «Губернских очерков».
— Вы правы, графиня, я поспешил своим приговором… Возможно, что мы выйдем победителями из борьбы… Я готов вам помогать и отдаюсь в полное ваше распоряжение…
Смотрите на меня не только как
на врача, но и как
на друга, и я буду вам за это вечно признателен… Я, повторю, употреблю все мои знания и благословлю небо, которое доставило мне случай доказать вам мою глубокую преданность…
«Эта мечтательность, — думал Фиоравенти, — перейдет с летами в желание совершенствовать себя», — и
смотрел на своего питомца с гордостью отца и воспитателя. Создать из него знаменитого
врача, подарить им обществу члена полезнейшего, нежели барончика, может статься, незначащего, наукам — новые успехи, истории — новое великое имя: этою мыслью, этими надеждами убаюкивал он свою совесть.
Ненасытя звали так по роду болезни его. Он ел много, невероятно много, иногда столько, сколько могли бы съесть досыта четверо здоровых, и все был голоден. Лицо его выражало болезненность глубокую; между тем глаза имели какую-то необыкновенную, двойственную живость и блеск, как будто через них
смотрели два существа, ошибкою природы помещенные в одном теле. Эта двойственность глаз поразила
врача. Вот что
на спросы его рассказал Ненасыть о своей болезни.
Федор Дмитриевич
смотрел на нее испытующим взглядом
врача.
— Так и есть. Это ж вы за племянницей нашего старшего
врача лупили. В тиатре она
на комедь
смотрела… Через дом от нас живет. Ах, корнет-пистон, комар тебя забодай! Ну и хват! Ан потом снежком ее занесло, ветром сдуло, а вы в мою калитку от двух бортов с разлета и попали… Ловко. Эй, Алешка! Что ж зверобой? Протодиакона за тобой спосылать, что ли?
Караулов
смотрел на нее, и сердце его надрывалось от сознания своей беспомощности — он опытным глазом
врача читал смертный приговор
на изможденном лице несчастной девочки.
Но
врачи раскола, с половины XVII века,
смотря на все разномыслия русского народа с одной точки зрения, не замечая между ними существенного различия, естественно должны были впадать в такие ошибки, которые не могли принести пользы.