Неточные совпадения
Будет, будет бандурист с седою по грудь бородою, а может, еще полный зрелого мужества, но белоголовый
старец, вещий духом, и скажет он про них свое густое, могучее
слово.
Мазепа мрачен. Ум его
Смущен жестокими мечтами.
Мария нежными очами
Глядит на
старца своего.
Она, обняв его колени,
Слова любви ему твердит.
Напрасно: черных помышлений
Ее любовь не удалит.
Пред бедной девой с невниманьем
Он хладно потупляет взор
И ей на ласковый укор
Одним ответствует молчаньем.
Удивлена, оскорблена,
Едва дыша, встает она
И говорит с негодованьем...
Краюха падает в мешок, окошко захлопывается. Нищий, крестясь, идет к следующей избе: тот же стук, те же
слова и такая же краюха падает в суму. И сколько бы ни прошло
старцев, богомольцев, убогих, калек, перед каждым отодвигается крошечное окно, каждый услышит: «Прими, Христа ради», загорелая рука не устает высовываться, краюха хлеба неизбежно падает в каждую подставленную суму.
Гораздо более понимал
слова Нехлюдова сидевший рядом с патриархальным
старцем маленький, кривой на один глаз, одетый в платанную нанковую поддевку и старые, сбитые на сторону, сапоги, почти безбородый старичок — печник, как узнал потом Нехлюдов.
Одним
словом, этакая бальзаковская женщина большую силу забрала над разными сиятельными
старцами.
— О, как мало знают те, которые никогда не любили! Мне кажется, никто еще не описал верно любви, и едва ли можно описать это нежное, радостное, мучительное чувство, и кто испытал его хоть раз, тот не станет передавать его на
словах. К чему предисловия, описания? К чему ненужное красноречие? Любовь моя безгранична… Прошу, умоляю вас, — выговорил наконец
Старцев, — будьте моей женой!
Наконец вошла Екатерина Ивановна в бальном платье, декольте, хорошенькая, чистенькая, и
Старцев залюбовался и пришел в такой восторг, что не мог выговорить ни одного
слова, а только смотрел на нее и смеялся.
Про
старца Зосиму говорили многие, что он, допуская к себе столь многие годы всех приходивших к нему исповедовать сердце свое и жаждавших от него совета и врачебного
слова, до того много принял в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что с первого взгляда на лицо незнакомого, приходившего к нему, мог угадывать: с чем тот пришел, чего тому нужно и даже какого рода мучение терзает его совесть, и удивлял, смущал и почти пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил
слово.
Он вдруг умолк и как бы задумался.
Слова были странные. Отец Иосиф, свидетель вчерашнего земного поклона
старца, переглянулся с отцом Паисием. Алеша не вытерпел.
Выходя из монастыря и обдумывая все эти внезапные
слова, Алеша вдруг понял, что в этом строгом и суровом доселе к нему монахе он встречает теперь нового неожиданного друга и горячо любящего его нового руководителя, — точно как бы
старец Зосима завещал ему его умирая.
Ему вспомнились его же собственные
слова у
старца: «Мне все так и кажется, когда я вхожу куда-нибудь, что я подлее всех и что меня все за шута принимают, — так вот давай же я и в самом деле сыграю шута, потому что вы все до единого глупее и подлее меня».
Обещанию же этому, да и всякому
слову отходящего
старца, отец Паисий веровал твердо, до того, что если бы видел его и совсем уже без сознания и даже без дыхания, но имел бы его обещание, что еще раз восстанет и простится с ним, то не поверил бы, может быть, и самой смерти, все ожидая, что умирающий очнется и исполнит обетованное.
Алеша немедленно покорился, хотя и тяжело ему было уходить. Но обещание слышать последнее
слово его на земле и, главное, как бы ему, Алеше, завещанное, потрясло его душу восторгом. Он заспешил, чтоб, окончив все в городе, поскорей воротиться. Как раз и отец Паисий молвил ему напутственное
слово, произведшее на него весьма сильное и неожиданное впечатление. Это когда уже они оба вышли из кельи
старца.
Уходит наконец от них, не выдержав сам муки сердца своего, бросается на одр свой и плачет; утирает потом лицо свое и выходит сияющ и светел и возвещает им: «Братья, я Иосиф, брат ваш!» Пусть прочтет он далее о том, как обрадовался
старец Иаков, узнав, что жив еще его милый мальчик, и потянулся в Египет, бросив даже Отчизну, и умер в чужой земле, изрекши на веки веков в завещании своем величайшее
слово, вмещавшееся таинственно в кротком и боязливом сердце его во всю его жизнь, о том, что от рода его, от Иуды, выйдет великое чаяние мира, примиритель и спаситель его!
Старец этот, как я уже объяснил выше, был
старец Зосима; но надо бы здесь сказать несколько
слов и о том, что такое вообще «
старцы» в наших монастырях, и вот жаль, что чувствую себя на этой дороге не довольно компетентным и твердым.
Через три дня он вышел из монастыря, что согласовалось и со
словом покойного
старца его, повелевшего ему «пребывать в миру».
Этого как бы трепещущего человека
старец Зосима весьма любил и во всю жизнь свою относился к нему с необыкновенным уважением, хотя, может быть, ни с кем во всю жизнь свою не сказал менее
слов, как с ним, несмотря на то, что когда-то многие годы провел в странствованиях с ним вдвоем по всей святой Руси.
Почем вы знаете, что в числе тех, которые с вами толкуют, нет всякий раз какого-нибудь мерзавца, [Я честным
словом уверяю, что
слово «мерзавец» было употреблено почтенным
старцем.
Вслед за июньскими баррикадами пали и типографские станки. Испуганные публицисты приумолкли. Один
старец Ламенне приподнялся мрачной тенью судьи, проклял — герцога Альбу Июньских дней — Каваньяка и его товарищей и мрачно сказал народу: «А ты молчи, ты слишком беден, чтоб иметь право на
слово!»
Но он собой ужасно доволен остался; вспомните, говорит, нелицеприятные господа судьи, что печальный
старец, без ног, живущий честным трудом, лишается последнего куска хлеба; вспомните мудрые
слова законодателя: «Да царствует милость в судах».
Это были совсем легкомысленные
слова для убеленного сединами
старца и его сморщенного лица, если бы не оправдывали их маленькие, любопытные, вороватые глаза, не хотевшие стариться. За маленький рост на золотых промыслах Кишкин был известен под именем Шишки, как прежде его называли только за глаза, а теперь прямо в лицо.
Ночь была сегодня темная, настоящая волчья, как говорят охотники, и видели хорошо только узкие глазки
старца Кирилла. Подъезжая к повертке к скиту Пульхерии, он только угнетенно вздохнул. Дороги оставалось всего верст восемь. Горы сменялись широкими высыхавшими болотами, на которых росла кривая болотная береза да сосна-карлица. Лошадь точно почуяла близость жилья и прибавила ходу. Когда они проезжали мимо небольшой лесистой горки, инок Кирилл, запинаясь и подбирая
слова, проговорил...
Аграфену оставили в светелке одну, а Таисья спустилась с хозяйкой вниз и уже там в коротких
словах обсказала свое дело. Анфиса Егоровна только покачивала в такт головой и жалостливо приговаривала: «Ах, какой грех случился… И девка-то какая, а вот попутал враг. То-то лицо знакомое: с первого раза узнала. Да такой другой красавицы и с огнем не сыщешь по всем заводам…» Когда речь дошла до ожидаемого
старца Кирилла, который должен был увезти Аграфену в скиты, Анфиса Егоровна только всплеснула руками.
— Вот оно что значит: «и разбойник придет с умиренною душой», — объяснял Петру Елисеичу приезжавший в Мурмос Груздев. — Недаром эти
старцы слова-то свои говорят…
Кроме того, по всему этому склону росли в наклоненном положении огромные кедры, в тени которых стояла не то часовня, не то хижина, где, по
словам старожилов, спасался будто бы некогда какой-то
старец, но другие объясняли проще, говоря, что прежний владелец — большой между прочим шутник и забавник — нарочно старался придать этой хижине дикий вид и посадил деревянную куклу, изображающую пустынножителя, которая, когда кто входил в хижину, имела свойство вставать и кланяться, чем пугала некоторых дам до обморока, доставляя тем хозяину неимоверное удовольствие.
Завидев сквозь сети зелени зоркие окна кельи
старца, Кожемякин снимал картуз, подойдя к людям, трижды в пояс кланялся им, чувствуя себя грешнее всех; садился на одну из трёх скамей у крыльца или отходил в сторону, под мачтовую сосну, и, прижавшись к ней, благоговейно ждал выхода
старца, простеньких его
слов, так легко умягчавших душу миром и покорностью судьбе.
Когда люди, ворча и подвывая, налезали на крыльцо, касаясь трясущимися руками рясы
старца и ног его, вытягивая губы, чмокая и бормоча, он болезненно морщился, подбирал ноги под кресло, а келейник, хмурясь, махал на них рукою, — люди откатывались прочь, отталкивая друг друга, и, в жажде скорее слышать миротворные
слова, сердились друг на друга, ворчали.
Слова — необычные и пропали без толку.
Старец задремал, спутник же невежливо потряс его, спрашивая...
«Пожалуй — верно!» — соображал Матвей. Ему рисовалась милая картина, как он, седой и благообразный, полный мира и тихой любви к людям, сидит, подобно
старцу Иоанну, на крылечке, источая из души своей ласковые, смиряющие людей
слова. Осторожно, ничего не тревожа, приходила грустно укоряющая мысль...
Этот спасительный пример и увещательные грамоты, которые благочестивый архимандрит Дионисий и незабвенный
старец Авраамий рассылали повсюду, пробудили наконец усыпленный дух народа русского; затлились в сердцах искры пламенной любви к отечеству, все готовы были восстать на супостата, но священные
слова: «Умрем за веру православную и святую Русь!» — не раздавались еще на площадях городских; все сердца кипели мщением, но Пожарский, покрытый ранами, страдал на одре болезни, а бессмертный Минин еще не выступил из толпы обыкновенных граждан.
И сколько ни кричал исправник — ни
слова не ответил ему
старец. Исправник велел вытащить Антипу из кельи. Но люди, видя
старца, который, не замечая их, всё молился истово и неустанно, смутились пред твёрдостью его души и не послушали исправника. Тогда исправник приказал ломать келью, и осторожно, боясь ударить молящегося, они стали разбирать крышу.
Пирогов не есть, — раненым…» Эта «передача» [Воспитанники корпуса позднейших выпусков говорят, что у них не было
слова «передача», но я оставляю так, как мне сказано кадетом-старцем.
— Ходил я к одному
старцу, советовался с ним… — глухо заговорил Савоська. — Как, значит, моему горю пособить. Древний этот
старец, пожелтел даже весь от старости… Он мне и сказал
слово: «Потуда тебя Федька будет мучить, покуда ты наказание не примешь… Ступай, говорит, в суд и объявись: отбудешь свою казнь и совесть найдешь». Я так и думал сделать, да боюсь одного: суды боле милостивы стали — пожалуй, без наказания меня совсем оставят… Куда я тогда денусь?
После этого мы видим неизвестного человека уже в Тобольске, где он объявляет «государевы
слово и дело» и прямо указывает на «государственные
слова», какие говорили старицы со
старцем и Яков Солнышкин.
— Так-то… — продолжал он. — Вот вы всё учите, постигаете пучину моря, разбираете слабых да сильных, книжки пишете и на дуэли вызываете — и все остается на своем месте; а глядите, какой-нибудь слабенький
старец святым духом пролепечет одно только
слово, или из Аравии прискачет на коне новый Магомет с шашкой, и полетит у вас все вверх тарамашкой, и в Европе камня на камне не останется.
«Верьте благородному
слову опытного
старца, господин Лопатин, что неравенство в браке есть вещь весьма ужасная.
— Что я вас хотел попросить, Александр Давыдыч… Нельзя ли как-нибудь
старца моего вразумить… Вы вот дуэты с ним разыгрываете… Дает мне пять синеньких в месяц… Это что же такое?! На табак не хватает. Еще толкует: не делай долгов! Я бы его на мое место посадил и посмотрел бы! Я ведь никаких пенсий не получаю; не то что иные (Виктор произнес это последнее
слово с особенным ударением). А деньжищев у него много, я знаю. Со мной Лазаря петь нечего, меня не проведешь. Шалишь! Руки-то себе нагрел тоже… ловко!
Цена его
слов известна мне была, а обидели они меня в тот час. Власий — человек древний, уже едва ноги передвигал, в коленях они у него изогнуты, ходит всегда как по жёрдочке, качаясь весь, зубов во рту — ни одного, лицо тёмное и словно тряпка старая, смотрят из неё безумные глаза. Ангел смерти Власия тоже древен был — не мог поднять руку на
старца, а уже разума лишался человек: за некоторое время до смерти Ларионовой овладел им бред.
Сотни мужчин, от древних
старцев, клавших на ночь свои зубы в стакан с водой, до мальчишек, у которых в голосе бас мешается с дискантом, штатские, военные, люди плешивые и обросшие, как обезьяны, с ног до головы шерстью, взволнованные и бессильные, морфинисты, не скрывавшие перед ней своего порока, красавцы, калеки, развратники, от которых ее иногда тошнило, юноши, плакавшие от тоски первого падения, — все они обнимали ее с бесстыдными
словами, с долгими поцелуями, дышали ей в лицо, стонали от пароксизма собачьей страсти, которая — она уже заранее знала — сию минуту сменится у них нескрываемым, непреодолимым отвращением.
Ну, дала я ей это платье, дала кружевцов; перешила она это платьишко, отделала его кое-где кружевцами, и чудесное еще платьице вышло. Пошла я, сударь мой, в штинбоков пассаж, купила ей полсапожки, с кисточками такими, с бахромочкой, с каблучками; дала ей воротничков, манишечку — ну, одним
словом, нарядила молодца, яко
старца; не стыдно ни самой посмотреть, ни людям показать. Даже сама я не утерпела, пошутила ей: «Франтишка, — говорю, — ты какая! умеешь все как к лицу сделать».
Не знаю, сколько раз я эту «Верую» прочел, чтобы не заснуть, но только много; а старичок все в своем гробе молится, и мне оттуда сквозь пазы тесин, точно свет кажет, и видно, как он кланяется, а потом вдруг будто начал слышаться разговор, и какой… самый необъяснимый: будто вошел к
старцу Левонтий, и они говорят о вере, но без
слов, а так, смотрят друг на друга и понимают.
— О-о, батюшка мой, — воскликнул, весь оживившись, наш
старец: — поверьте мне, что это самые худшие люди на свете. Вы о них только слыхали, но по чужим
словам, как по лестнице, можно черт знает куда залезть, а я все сам на себе испытал и, как православный христианин, свидетельствую, что хотя они и одной с нами православной веры, так что, может быть, нам за них когда-нибудь еще и воевать придется, но это такие подлецы, каких других еще и свет не видал.
Почтенный
старец вышел, не говоря ни
слова, он думал, что ему больше придется ломаться, он был даже несколько сконфужен легкой победой.
Я говорила — и
старцы с удивлением внимали
словам моим, народ добродушный, осыпанный моими благодеяниями, любит и славит меня, чиновники имеют ко мне доверенность, ибо думаю только о славе Новаграда; враги и завистники…
Старец был притоптан к земле, не мог поднять глаз, ни вымолвить
слова; пятна вышли на его лице, рука перестала перебирать четки и судорожно дрожала.
Тот ему рассказал, впрочем только одну первую половину, то есть о том, какой плут был барин, который ему отборное зерно продал, а о том, какое он сам плутовство сделал, — про то умолчал, да и надобности рассказывать не было, потому что
старец все в молчании постиг и мягко оформил ответное
слово...
Это — маленькая историйка, но я думаю, что ее тоже, пожалуй, можно примкнуть к рассказам «о трех праведниках». Так говорил мне почтенный
старец, со
слов которого я записал рассказ об иноках кадетского монастыря, а теперь в виде post-scriptum записываю еще одно последнее сказание.
Вот почему, смотря на такой юношеский порыв в залу театра даже седовласого
старца, хотя, впрочем, не совсем седовласого, а так, около пятидесяти лет, плешивенького, и вообще человека с виду солидного свойства, капельдинер невольно вспомнил высокие
слова Гамлета, датского принца...
Наружность игумна тоже понравилась Патапу Максимычу. Еще не сказав с ним ни
слова, полюбил уж он
старца за порядки. Прежней досады как не бывало.
Потом зачали все в одно
слово говорить, что надо беспременно в Городец за черным попом посылать или поближе куда-нибудь за
старцем каким, потому что всегдашнее желание матушки Манефы было перед кончиной принять великую схиму…