Неточные совпадения
— А и вправду! — сказал Ноздрев. — Смерть не люблю таких растепелей! [Растепель (от «растеплить») — рохля, кислый.] — и прибавил вслух: — Ну, черт с тобою, поезжай бабиться с женою, фетюк! [qетюк —
слово, обидное для мужчины, происходит от q — буквы, почитаемой некоторыми неприличною буквою. (Прим. Н.В.
Гоголя.)]
Стоящие в скобках
слова прибавлены П. Кулишом в издании «Сочинения и письма Н.В.
Гоголя».
«Искусство и интеллект»; потом, сообразив, что это слишком широкая тема, приписал к
слову «искусство» — «русское» и, наконец, еще более ограничил тему: «
Гоголь, Достоевский, Толстой в их отношении к разуму». После этого он стал перечитывать трех авторов с карандашом в руке, и это было очень приятно, очень успокаивало и как бы поднимало над текущей действительностью куда-то по косой линии.
— Ну-к што ж. А ты напиши, как у
Гоголя, только измени малость, по-другому все поставь да поменьше сделай, в листовку. И всякому интересно, что Тарас Бульба, а ни какой не другой. И всякому лестно будет, какая, мол, это новая такая Бульба! Тут, брат, важно заглавие, а содержание — наплевать, все равно прочтут, коли деньги заплачены. И за контрафакцию не привлекут, и все-таки Бульба — он Бульба и есть, а слова-то другие.
В этих
словах намечается уже религиозная драма, пережитая
Гоголем. Лермонтов не был ренессансным человеком, как был Пушкин и, может быть, один лишь Пушкин, да и то не вполне. Русская литература пережила влияние романтизма, который есть явление западноевропейское. Но по-настоящему у нас не было ни романтизма, ни классицизма. У нас происходил все более и более поворот к религиозному реализму.
— Боже мой, боже мой! — воскликнул он, забегав по комнате. — Этот
Гоголь ваш — лакей какой-то!.. Холоп! У него на сцене ругаются непристойными
словами!.. Падают!.. Разбивают себе носы!.. Я еще Грибоедову говорил: «Для чего это ты, мой милый, шлепнул на пол Репетилова — разве это смешно?» Смешно разве это? — кричал Александр Иванович.
Читатели, как видно из
слов Живина: «…раскуси, что там написано», — придавали стихотворению аллегорическое значение, разумея под «старым домом» Россию, под «недовольным стариком» — Николая I. «…как сказал
Гоголь, «…равно чудны стекла…» — неточная цитата из VII главы первой части «Мертвых душ»: «…равно чудны стекла, озирающие солнцы и передающие движенья незамеченных насекомых…»] и раскуси, что там написано.
О, тут совсем не то, что с Пушкиными,
Гоголями, Мольерами, Вольтерами, со всеми этими деятелями, приходившими сказать свое новое
слово!
Прежде
Гоголь в беседе с близкими знакомыми выражал много добродушия и охотно вдавался во все капризы своего юмора и воображения; теперь он был очень скуп на
слова, и все, что ни говорил, говорил, как человек, у которого неотступно пребывала в голове мысль, что «с
словом надобно обращаться честно», или который исполнен сам к себе глубокого почтения.
В повести
Гоголя «Майская ночь, или Утопленница» молодой казак Левко, вызывая из хаты свою милую Галю разными нежными
словами, между прочим говорит: «Сердце мое, рыбка моя, ожерелье!
Через неделю я получил от Погодина тетрадку обратно со
словами: «
Гоголь сказал, это несомненное дарование».
Кто же наконец сдвинет их с места этим всемогущим
словом «вперед!», о котором так мечтал
Гоголь и которого так давно и томительно ожидает Русь?
Гоголя: «Что ж делать, это уж так ему бог дал, что ни скажет
слово, то соврет.
Слова же Погодина, что если б он изрезал в куски «Ревизора» и рассовал его по углам своего журнала, то
Гоголь не имел бы права сердиться, ясно показывают натуру Погодина, который, ссудив деньгами
Гоголя, считал себя вправе поступать с его великим творением по собственному произволу.
Через полчаса вдруг двери отворились, вбежал
Гоголь и с
словами: «Ах, здравствуйте, Дмитрий Максимович!..» — протянул ему обе руки, кажется даже обнял его, и началась самая дружеская беседа приятелей, не видавшихся давно друг с другом…
Он принял его с отверстыми объятьями, с криком и похвалами; несколько раз принимался целовать
Гоголя, потом кинулся обнимать меня, бил кулаком в спину, называл хомяком, сусликом и пр. и пр.; одним
словом, был вполне любезен по-своему.
Если мои записки войдут когда-нибудь, как материал, в полную биографию
Гоголя, то, конечно, читатели будут изумлены, что приведенные мною сейчас два письма, написанные
словами, вырванными из глубины души, написанные
Гоголем к лучшим друзьям его, ценившим так высоко его талант, были приняты ими с ропотом и осуждением, тогда как мы должны были за счастье считать, что судьба избрала нас к завидной участи: успокоить дух великого писателя, нашего друга, помочь ему кончить свое высокое творение, в несомненное, первоклассное достоинство которого и пользу общественную мы веровали благоговейно.
После объяснилось, что Погодин пилил, мучил
Гоголя не только
словами, но даже записками, требуя статей себе в журнал и укоряя его в неблагодарности, которые посылал ежедневно к нему снизу наверх.
Когда
Гоголь садился вместе с Васьковым, то сейчас притворялся спящим и в четверо суток не сказал ни одного
слова; а Васьков, любивший спать днем, любил поговорить вечером и ночью.
Потом
Гоголь обратился ко мне с просьбами старательно вслушиваться во все суждения и отзывы о «Мертвых душах», предпочтительно дурные, записывать их из
слова в
слово и все без исключения сообщать ему в Италию.
Впрочем, я не вполне поверил его
словам, потому что на его переезд достаточно было одного часа, и у меня осталось сомнение, что
Гоголь колебался взять у меня деньги и, может быть, даже пробовал достать их у кого-нибудь другого, На другой день мы назначили ехать с ним в Патриотический институт.
От 6 и 8 февраля. «Книгу
Гоголя мы прочли окончательно, иные статьи даже по три раза; беру назад прежние мои похвалы некоторым письмам или, правильнее сказать, некоторым местам: нет ни одного здорового
слова, везде болезнь или в развитии, или в зерне». «
Гоголь не перестает занимать меня с утра до вечера…».
Но
Гоголь был недоволен моим заступлением и, сказав мне: «Сами вы ничего заметить не хотите или не замечаете, а другому замечать мешаете…», просил Погодина продолжать и очень внимательно его слушал, не возражая ни одним
словом.
Все, что можно сказать в объяснение такой странности, заключается в одном
слове: не было полной доверенности к
Гоголю.
Я удостоверен, что они были получены
Гоголем, потому что в одном своем письме Погодин очень неделикатно напоминает об них
Гоголю, тогда как он дал честное
слово нам, что
Гоголь никогда не узнает о нашей складчине; но вот что непостижимо: когда финансовые дела
Гоголя поправились, когда он напечатал свои сочинения в четырех томах, тогда он поручил все расплаты Шевыреву и дал ему собственноручный регистр, в котором даже все мелкие долги были записаны с точностью; об этих же двух тысячах не упомянуто; этот регистр и теперь находится у Шевырева.
Письмо это утверждает обращение
Гоголя к России;
слова «к русской груди моей» это доказывают.
Что же собственно разумел
Гоголь под
словами: «к каким чудным пользам и благу вело меня то, что называют в свете неудачами», то это обстоятельство осталось для меня неизвестным.
Он заговаривал с своим соседом, но мнимоспящий
Гоголь не отвечал ни
слова.
Из института мы завезли
Гоголя на его квартиру у Жуковского, который жил во дворце, потому что
Гоголь, давши
слово обедать с нами у Карташевских, сказал нам, что ему нужно чем-то дома распорядиться.
В один вечер сидели мы в ложе Большого театра; вдруг растворилась дверь, вошел
Гоголь и с веселым, дружеским видом, какого мы никогда не видели, протянул мне руку с
словами: «Здравствуйте!» Нечего говорить, как мы были изумлены и обрадованы.
Статья называлась: «Несколько
слов о поэме
Гоголя: „Похождения Чичикова, или Мертвые души“».
«Ну что, — спросил я Загоскина, — как понравился тебе
Гоголь?» — «Ах, какой милый, — закричал Загоскин, — милый, скромный, да какой, братец, умница!..» и пр. и пр.; а
Гоголь ничего не сказал, кроме самых обиходных, пошлых
слов.
Гоголь встретил меня следующими
словами: «Вы теперь сироты, и я привез макарон, сыру и масла, чтоб вас утешить.
Гоголь у нас обедал, после обеда часа два сидел у меня в кабинете и занимался поправкою корректур, в которых он не столько исправлял типографические ошибки, сколько занимался переменою
слов, а иногда и целых фраз.
Не знаю, заметил ли он это движение, только, сказав несколько
слов, что он опять в Москве на короткое время,
Гоголь уехал.
Мы были у Загоскина также поутру; он по-прежнему принял
Гоголя очень радушно и любезничал по-своему; а
Гоголь держал себя также по-своему, то есть говорил о совершенных пустяках и ни
слова о литературе, хотя хозяин заговаривал о ней не один раз.
В 1839 году Погодин ездил за границу, имея намерение привезти с собою
Гоголя. Он ни
слова не писал нам о свидании с
Гоголем, и хотя мы сначала надеялись, что они воротятся в Москву вместе, но потом уже потеряли эту надежду. Мы жили лето на даче в Аксиньине, в десяти верстах от Москвы. 29 сентября вдруг получаю я следующую записку от Михаила Семеновича Щепкина...
Меня не было дома, когда его получили; зато
слова письмо от
Гоголя радостно и шумно встретили меня, когда я воротился.
В одну минуту несколько трубок и биноклей обратились на нашу ложу, и
слова «
Гоголь,
Гоголь» разнеслись по креслам.
Слова самого
Гоголя утверждают меня в том мнении, что он начал писать «Мертвые души» как любопытный и забавный анекдот; что только впоследствии он узнал, говоря его
словами, «на какие сильные мысли и глубокие явления может навести незначащий сюжет»; что впоследствии, мало-помалу, составилось это колоссальное создание, наполнившееся болезненными явлениями нашей общественной жизни; что впоследствии почувствовал он необходимость исхода из этого страшного сборища человеческих уродов, необходимость — примирения…
Я хотел даже заставить
Гоголя объясниться с Княжевичем, но последний упросил меня этого не делать и даже взял с меня честное
слово, что я и наедине не стану говорить об этом с
Гоголем.
Двадцать девятого ноября, перед обедом,
Гоголь привозил к нам своих сестер. Их разласкали донельзя, даже больная моя сестра встала с постели, чтоб принять их; но это были такие дикарки, каких и вообразить нельзя. Они стали несравненно хуже, чем были в институте: в новых длинных платьях совершенно не умели себя держать, путались в них, беспрестанно спотыкались и падали, от чего приходили в такую конфузию, что ни на один вопрос ни
слова не отвечали. Жалко было смотреть на бедного
Гоголя.
В самую эту минуту вошел половой и на предложенный нами вопрос отвечал точно то же, что говорил
Гоголь, многое даже теми же самыми
словами.
В пояснении строк: «Пропажа их <писем> исходит из того же источника, из которого выходили разные вести о вас, много причинившие вашей маменьке горя», и
слов самого
Гоголя: «У маменьки есть неблагоприятели, которые уже не раз ее смущали какими-нибудь глупыми слухами обо мне, зная, что этим более всего можно огорчить ее», следует привести выписку из письма Веры Сергеевны к М. Г. Карташевской от 31 мая 1849 года...
Павловы не поехали за границу, да и не думали ехать, а
Гоголь счел их пустые
слова за настоящее намерение.
Под
словами «и то, что я приобрел в теперешний приезд мой в Москву»
Гоголь разумеет дружбу со мной и моим семейством; а под
словами юноша, полный всякой благодати, — Константина.
Мы не верили глазам своим, не видя ни одного замаранного
слова, но
Гоголь не видел в этом ничего необыкновенного и считал, что так тому и следовало быть.
— Видно, в
словах моих и на лице моем выражалось столько чувства правды, что лицо
Гоголя не только прояснилось, но сделалось лучезарным.
В
словах моих, что отсутствие
Гоголя может продолжаться почти три года, заключается ясное доказательство, что он никогда не говорил мне о своем отъезде на пять лет.
Этим письмом исчерпываются материалы, предназначенные С. Т. Аксаковым для книги «История моего знакомства с
Гоголем». После смерти
Гоголя Аксаков напечатал в «Московских ведомостях» две небольшие статьи: «Письмо к друзьям
Гоголя» и «Несколько
слов о биографии
Гоголя», хронологически как бы завершающие события, о которых повествуют аксаковские мемуары (см. эти статьи в четвертом томе).