Неточные совпадения
В десяти шагах от прежнего места с жирным хорканьем и особенным дупелиным выпуклым звуком
крыльев поднялся один дупель. И вслед за выстрелом тяжело шлепнулся белою
грудью о мокрую трясину. Другой не дождался и сзади Левина поднялся без собаки.
Из заросли поднялся корабль; он всплыл и остановился по самой середине зари. Из этой дали он был виден ясно, как облака. Разбрасывая веселье, он пылал, как вино, роза, кровь, уста, алый бархат и пунцовый огонь. Корабль шел прямо к Ассоль.
Крылья пены трепетали под мощным напором его киля; уже встав, девушка прижала руки к
груди, как чудная игра света перешла в зыбь; взошло солнце, и яркая полнота утра сдернула покровы с всего, что еще нежилось, потягиваясь на сонной земле.
Лицо Свидригайлова искривилось в снисходительную улыбку; но ему было уже не до улыбки. Сердце его стукало, и дыхание спиралось в
груди. Он нарочно говорил громче, чтобы
скрыть свое возраставшее волнение; но Дуня не успела заметить этого особенного волнения; уж слишком раздражило ее замечание о том, что она боится его, как ребенок, и что он так для нее страшен.
На нем широкая ночная рубаха, рукава ее сбиты на плечи, точно измятые
крылья, незастегнутый ворот обнажает
грудь.
Тагильский вытер платком лысину и надел шляпу. Самгин, наоборот, чувствовал тягостный сырой холод в
груди, липкую, почти ледяную мокрядь на лице. Тревожил вопрос: зачем этот толстяк устроил ему свидание с Безбедовым? И, когда Тагильский предложил обедать в ресторане, Самгин пригласил его к себе, пригласил любезно, однако стараясь
скрыть, что очень хочет этого.
Угловатые движенья девушки заставляли рукава халата развеваться, точно
крылья, в ее блуждающих руках Клим нашел что-то напомнившее слепые руки Томилина, а говорила Нехаева капризным тоном Лидии, когда та была подростком тринадцати — четырнадцати лет. Климу казалось, что девушка чем-то смущена и держится, как человек, захваченный врасплох. Она забыла переодеться, халат сползал с плеч ее, обнажая кости ключиц и кожу
груди, окрашенную огнем лампы в неестественный цвет.
Агафья Матвеевна собственноручно
кроила, подкладывала ватой и простегивала их, припадая к работе своею крепкой
грудью, впиваясь в нее глазами, даже ртом, когда надо было откусить нитку, и трудилась с любовью, с неутомимым прилежанием, скромно награждая себя мыслью, что халат и одеяла будут облекать, греть, нежить и покоить великолепного Илью Ильича.
— Сова встрепенулась
крыльями и носом почесала себе
грудь…
Его пронимала дрожь ужаса и скорби. Он, против воли, группировал фигуры, давал положение тому, другому, себе добавлял, чего недоставало, исключал, что портило общий вид картины. И в то же время сам ужасался процесса своей беспощадной фантазии, хватался рукой за сердце, чтоб унять боль, согреть леденеющую от ужаса кровь,
скрыть муку, которая готова была страшным воплем исторгнуться у него из
груди при каждом ее болезненном стоне.
Помнится, я видел однажды, вечером, во время отлива, на плоском песчаном берегу моря, грозно и тяжко шумевшего вдали, большую белую чайку: она сидела неподвижно, подставив шелковистую
грудь алому сиянью зари, и только изредка медленно расширяла свои длинные
крылья навстречу знакомому морю, навстречу низкому, багровому солнцу: я вспомнил о ней, слушая Якова.
Утром Матвей подал мне записку. Я почти не спал всю ночь, с волнением распечатал я ее дрожащей рукой. Она писала кротко, благородно и глубоко печально; цветы моего красноречия не
скрыли аспика, [аспида (от фр. aspic).] в ее примирительных словах слышался затаенный стон слабой
груди, крик боли, подавленный чрезвычайным усилием. Она благословляла меня на новую жизнь, желала нам счастья, называла Natalie сестрой и протягивала нам руку на забвение прошедшего и на будущую дружбу — как будто она была виновата!
Средний кроншнеп весь серо-пестрый и покрыт бледно-коричневыми пятнами или крапинами; на спине и
крыльях, особенно на крайней их половине, крапины гораздо крупнее и темно-коричневее, а на шее, голове и
груди мельче, желтоватее и светлее; брюхо почти белое, кроме редких коричневых, весьма красивых копьеобразных пятен; подбой
крыльев, идущий около папоротки, состоит из чисто-белых мелких перышек, и изнанка остальных больших перьев бледно-серая, очень красивая и явственно повторяет узор верхней стороны
крыльев.
Через минуту я опять услышал шум и увидел одного из только что дравшихся орланов. Он сел на коряжину недалеко от меня, и потому я хорошо мог его рассмотреть. В том, что это был именно один из забияк, я не сомневался. Испорченное
крыло, взъерошенное оперение на
груди и запекшаяся кровь с правой стороны шеи говорили сами за себя.
Сильно уставший, победитель или побежденный, он сидел теперь с опущенными
крыльями, широко раскрытым клювом и тяжело дышал. С четверть часа, если не больше, отдыхал орлан. Потом он стал клювом оправлять перья в
крыльях, выбрасывая испорченные, и приводить в порядок свой наряд на
груди. Этой процедурой он занимался довольно долго. Я сидел и терпеливо наблюдал за ним и не шевелился.
Все три девицы Епанчины были барышни здоровые, цветущие, рослые, с удивительными плечами, с мощною
грудью, с сильными, почти как у мужчин, руками, и, конечно вследствие своей силы и здоровья, любили иногда хорошо покушать, чего вовсе и не желали
скрывать.
Стан высокий, стройный и роскошный, античная
грудь, античные плечи, прелестная ручка, волосы черные, черные как вороново
крыло, и кроткие, умные голубые глаза, которые так и смотрели в душу, так и западали в сердце, говоря, что мы на все смотрим и все видим, мы не боимся страстей, но от дерзкого взора они в нас не вспыхнут пожаром.
Страх давно уже овладевал мною, но я боролся с ним и
скрывал, сколько мог; когда же берег стал уходить из глаз моих, когда мы попали на стрежень реки и страшная громада воды, вертящейся кругами, стремительно текущей с непреодолимою силою, обхватила со всех сторон и понесла вниз, как щепку, нашу косную лодочку, — я не мог долее выдерживать, закричал, заплакал и спрятал свое лицо на
груди матери.
— На
грудьГолову
скрыла мамаша,
Тяжко вздыхает, дрожит —
И зарыдала…
Стрижи и белогрудые ласточки, как будто с намерением остановить нас, реют вокруг брички и пролетают под самой
грудью лошадей; галки с растрепанными
крыльями как-то боком летают по ветру; края кожаного фартука, которым мы застегнулись, начинают подниматься, пропускать к нам порывы влажного ветра и, размахиваясь, биться о кузов брички.
Он не договорил, поднял ее и крепко обнял. Она судорожно прижалась к его
груди и
скрыла на его плече свою голову.
Раздражение, всегда дремотно таившееся в усталых
грудях, просыпалось, требовало выхода, торжествуя, летало по воздуху, все шире расправляя темные
крылья, все крепче охватывая людей, увлекая их за собой, сталкивая друг с другом, перерождаясь в пламенную злобу.
— Зачем?.. — отвечала Настенька,
скрывая на
груди его свое пылавшее лицо.
Протопоп, слушавший начало этих речей Николая Афанасьича в серьезном, почти близком к безучастию покое, при последней части рассказа, касающейся отношений к нему прихода, вдруг усилил внимание, и когда карлик, оглянувшись по сторонам и понизив голос, стал рассказывать, как они написали и подписали мирскую просьбу и как он, Николай Афанасьевич, взял ее из рук Ахиллы и «
скрыл на своей
груди», старик вдруг задергал судорожно нижнею губой и произнес...
— Так вот как она строго жизнь наша стоит! — говорил отец, почёсывая
грудь. — И надо бы попроще как, подружнее жить, а у нас все напрягаются, чтобы чужими грехами свои перед богом оправдать али
скрыть, да и выискивают грехи эти, ровно вшей в одежде у соседа, нехорошо! И никто никого не жалеет, зверьё-зверьём!
Там, в дымном облаке, катилось, подпрыгивая, тёмное пятно, и — когда горбина дороги
скрывала его — сердце точно падало в
груди. Вот возок взъехал на последний холм, закачался на нём и пропал из глаз.
«И подошел он, расправил
крылья, вздохнул всей
грудью, сверкнул очами и — вниз скатился.
Юрий едва мог
скрывать свое негодование: кровь кипела в его жилах, он менялся беспрестанно в лице; правая рука его невольно искала рукоятку сабли, а левая, крепко прижатая к
груди, казалось, хотела удержать сердце, готовое вырваться наружу. Когда очередь дошла до него, глаза благородного юноши заблистали необыкновенным огнем; он окинул беглым взором всех пирующих и сказал твердым голосом...
При вести таковой задумчив пребываешь;
Вздыханья тяжкие в
груди своей
скрываешь,
И горесть мрачная в чертах твоих видна!
Оба не договорили… Началось то другое, чего он боялся, чтò разрывало сразу всё, что они говорили. Я бросился к ней, всё еще
скрывая кинжал, чтобы он не помешал мне ударить ее в бок под
грудью. Я выбрал это место с самого начала. В ту минуту, как я бросился к ней, он увидал, и, чего я никак не ждал от него, он схватил меня за руку и крикнул...
Совершенно уверен был в том!..» А между тем,
скрывая от всех, он ходил в Казанский собор, когда там никого не было народу, становился на колени перед образом Казанской божьей матери и горячо молился: «Богородица, богородица, я в тебя не верил прежде, а теперь верую и исповедаю тя! — говорил он, колотя себя в
грудь и сворачивая несколько в «славянский тон».
Услыхав это, Домна Осиповна, как ни старалась, не могла
скрыть своего волнения: у нее губы дрожали и
грудь волновалась.
Движения женщины стали быстрее, судорожней; она так извивалась, как будто хотела спрыгнуть с рояля и — не могла; её подавленные крики стали гнусавее и злей; особенно жутко было видеть, как волнисто извиваются её ноги, как резко дёргает она головою, а густые волосы её, взмётываясь над плечами, точно
крылья, падают на
грудь и спину звериной шкурой.
Чувство брезгливости к отцу, к его обнаженной, точно из мыла слепленной
груди, покрытой плесенью седоватых волос, тоже мешало жить Якову, это чувство трудно было прятать,
скрыть. Он изредка должен был напоминать себе...
— Совершенно верно. «Ну, — говорит Липонтий, — я тебе дам средство. Будешь ты здоров через два дня. Вот тебе французские горчишники. Один налепишь на спину между
крыл, другой — на
грудь. Подержишь десять минут, сымешь. Марш! Действуй!» Забрал тот горчишники и уехал. Через два дня появляется на приеме.
Дух занимался в
груди господина Голядкина; словно на
крыльях летел он вслед за своим быстро удалявшимся неприятелем.
— А ты, должно быть, очень сильный, братец. Гляди, в будущем году из первых силачей станешь. Только ты, наверно, силу
скрываешь. Грудь-то,
грудь у тебя какая молодецкая!
Размахнул лес зелёные
крылья и показывает обитель на
груди своей. На пышной зелени ярко вытканы зубчатые белые стены, синие главы старой церкви, золотой купол нового храма, полосы красных крыш; лучисто и призывно горят кресты, а над ними — голубой колокол небес, звонит радостным гомоном весны, и солнце ликует победы свои.
После обеда, в семь часов, в комнату его вошла Прасковья Федоровна, одетая как на вечер, с толстыми, подтянутыми
грудями и с следами пудры на лице. Она еще утром напоминала ему о поездке их в театр. Была приезжая Сарра Бернар, и у них была ложа, которую он настоял, чтоб они взяли. Теперь он забыл про это, и ее наряд оскорбил его. Но он
скрыл свое оскорбление, когда вспомнил, что он сам настаивал, чтоб они достали ложу и ехали, потому что это для детей воспитательное эстетическое наслаждение.
Бурмистров сидит, обняв колена руками, и, закрыв глаза, слушает шум города. Его писаное лицо хмуро, брови сдвинуты, и
крылья прямого крупного носа тихонько вздрагивают. Волосы на голове у него рыжеватые, кудрявые, а брови — темные; из-под рыжих душистых усов красиво смотрят полные малиновые губы. Рубаха на
груди расстегнута, видна белая кожа, поросшая золотистою шерстью; крепкое, стройное и гибкое тело его напоминает какого-то мягкого, ленивого зверя.
Яковлев поднялся с кресел, стал в позицию перед Дмитревским, ударил себя рукою в
грудь и голосом Отелло произнес: «Правды требую, правды!»
Скрывая негодование, Дмитревский с убийственным хладнокровием отвечал: «Если ты непременно хочесь знать правду, дуса моя, то я скажу тебе, что роль Отеллы ты играесь как сапожник».
— Тут она еще крепче, еще с большим стремлением прижалась к нему и в неудержимом, судорожном чувстве целовала ему плечо, руки,
грудь; наконец, как будто в отчаянье, закрылась руками, припала на колени и
скрыла в его коленях свою голову.
Я чувствую неведомые силы,
Готов один поднять всю Русь на плечи,
Готов орлом лететь на супостата,
Забрать под
крылья угнетенных братий
И
грудью в бой кровавый и последний.
Вторую же сумеречную бабочку можно назвать Собачья Голова (Stellatarum), по необыкновенно бородастой
груди, мохнатому брюшку и задним красновато-желтым крылушкам; верхние же
крылья не сходны с описанием Блуменбаха: они не белые и черные, как он говорит, а самого простого серого цвета, как у всех обыкновенных свечных, ночных бабочек. Остальных сумеречных, тоже очень красивых, не часто попадающихся бабочек, пойманных Панаевым, мы определить и назвать не могли.
Только серые бакланы неторопливо, деловито держались по следу нашей лодки, то припадая
грудью к воде, то трепыхая на месте
крыльями и погружая в воду тонкие красные лапки.
Скрывали тоже и стыдились, что бы там сердце их ни чувствовало, а протопопица эта и говорит: «Матушка, болтают, аки бы от вас подано на супруга в полицию прошение, и супруг ваш найден в таком-то доме и с такой-то женщиной…» Голубушка Ольга Николавна, как услыхали это, побледнели, как мертвая, выслали эту протопопицу от себя, ударили себя в
грудь.
Трамблян нерешительно протянул правую руку к бутылке и… о, счастье! Пустяков увидал на его
груди орден. И то был не Станислав, а целая Анна! Значит, и француз сжульничал! Пустяков засмеялся от удовольствия, сел на стул и развалился… Теперь уже не было надобности
скрывать Станислава! Оба грешны одним грехом, и некому, стало быть, доносить и бесславить…
Проносимся по узкой, по-утреннему оживленной улице, что упирается в мечеть, и выбегаем за селение, на крутой обрыв над самой бездной. Гуль-Гуль останавливается, тяжело переводя дух. Она очень хорошенькая сейчас, Гуль-Гуль — с ее разгоревшимся от бега детским личиком. Голубой, из тончайшего сукна бешмет ловко охватывает гибкую девичью фигурку. Густые, черные, как вороново
крыло, волосы десятками косичек струятся вдоль
груди и спины. Гуль-Гуль смеется, но в ее красивых глазах — прежняя печаль.
Сердце Вассы то билось тяжелым молотом в
груди, то трепетало, как
крылья раненой птички… О, эти ужасные минуты!
— Яйца… яйца курицу учат… — сквозь счастливые слезы проговорил граф и обнял жену, которая рада была
скрыть на его
груди свое пристыженное лицо».
— Эльфы… светлые маленькие эльфы в голубом пространстве… Как хорошо… Люда… смотри! Вот горы… синие и белые наверху… Как эльфы кружатся быстро… быстро!.. Хорош твой сон, Люда… А вот орел… Он близко машет
крыльями… большой кавказский орел… Он хватает эльфа… меня… Люда!.. Ах, страшно… страшно… больно!.. Когти… когти!.. Он впился мне в
грудь… больно… больно…