Неточные совпадения
«Разумеется», повторил он, когда
в третий раз мысль его направилась опять по тому же самому заколдованному кругу воспоминаний и мыслей, и, приложив револьвер к левой стороне
груди и сильно дернувшись всей рукой, как бы вдруг
сжимая ее
в кулак, он потянул за гашетку.
Она вышла на середину комнаты и остановилась пред Долли,
сжимая руками
грудь.
В белом пенюаре фигура ее казалась особенно велика и широка. Она нагнула голову и исподлобья смотрела сияющими мокрыми глазами на маленькую, худенькую и жалкую
в своей штопанной кофточке и ночном чепчике, всю дрожавшую от волнения Долли.
Иной, например, даже человек
в чинах, с благородною наружностию, со звездой на
груди, [Звезда на
груди — орден Станислава.] будет вам
жать руку, разговорится с вами о предметах глубоких, вызывающих на размышления, а потом, смотришь, тут же, пред вашими глазами, и нагадит вам.
Самгин движением плеча оттолкнулся от стены и пошел на Арбат,
сжав зубы, дыша через нос, — шел и слышал, что отяжелевшие ноги его топают излишне гулко. Спина и
грудь обильно вспотели; чувствовал он себя пустой бутылкой, —
в горлышко ее дует ветер, и она гудит...
— Известно что: смотрели ее, слушали ее
грудь, выходили
в другую комнату, молча пожимали плечами и,
сжав в кулак сунутую ассигнацию, застегивали фрак и проворно исчезали.
Начинает тихо, нежно: «Помнишь, Гретхен, как ты, еще невинная, еще ребенком, приходила с твоей мамой
в этот собор и лепетала молитвы по старой книге?» Но песня все сильнее, все страстнее, стремительнее; ноты выше:
в них слезы, тоска, безустанная, безвыходная, и, наконец, отчаяние: «Нет прощения, Гретхен, нет здесь тебе прощения!» Гретхен хочет молиться, но из
груди ее рвутся лишь крики — знаете, когда судорога от слез
в груди, — а песня сатаны все не умолкает, все глубже вонзается
в душу, как острие, все выше — и вдруг обрывается почти криком: «Конец всему, проклята!» Гретхен падает на колена,
сжимает перед собой руки — и вот тут ее молитва, что-нибудь очень краткое, полуречитатив, но наивное, безо всякой отделки, что-нибудь
в высшей степени средневековое, четыре стиха, всего только четыре стиха — у Страделлы есть несколько таких нот — и с последней нотой обморок!
«Мама, мама», — шептал я, вспоминая, и всю
грудь мою
сжимало, как
в тисках.
А затем как бы закоченел на месте, стиснув зубы и
сжав крестом на
груди руки. Катерина Ивановна осталась
в зале и села на указанный ей стул. Она была бледна и сидела потупившись. Рассказывали бывшие близ нее, что она долго вся дрожала как
в лихорадке. К допросу явилась Грушенька.
Это, однако ж, не все: на стене сбоку, как войдешь
в церковь, намалевал Вакула черта
в аду, такого гадкого, что все плевали, когда проходили мимо; а бабы, как только расплакивалось у них на руках дитя, подносили его к картине и говорили: «Он бачь, яка кака намалевана!» — и дитя, удерживая слезенки, косилось на картину и
жалось к
груди своей матери.
Сердце у меня
сжималось,
в груди все стояло ощущение заливающей теплоты,
в душе болело сознание разлуки, такое сильное, точно я опять расстался с живым и близким мне человеком.
Незрячие глаза расширялись, ширилась
грудь, слух еще обострялся: он узнавал своих спутников, добродушного Кандыбу и желчного Кузьму, долго брел за скрипучими возами чумаков, ночевал
в степи у огней, слушал гомон ярмарок и базаров, узнавал горе, слепое и зрячее, от которого не раз больно
сжималось его сердце…
А Павел, выбросив из
груди слово,
в которое он привык вкладывать глубокий и важный смысл, почувствовал, что горло ему
сжала спазма боевой радости; охватило желание бросить людям свое сердце, зажженное огнем мечты о правде.
Эти мысли казались ей чужими, точно их кто-то извне насильно втыкал
в нее. Они ее жгли, ожоги их больно кололи мозг, хлестали по сердцу, как огненные нити. И, возбуждая боль, обижали женщину, отгоняя ее прочь от самой себя, от Павла и всего, что уже срослось с ее сердцем. Она чувствовала, что ее настойчиво
сжимает враждебная сила, давит ей на плечи и
грудь, унижает ее, погружая
в мертвый страх; на висках у нее сильно забились жилы, и корням волос стало тепло.
На улице морозный воздух сухо и крепко обнял тело, проник
в горло, защекотал
в носу и на секунду
сжал дыхание
в груди. Остановясь, мать оглянулась: близко от нее на углу стоял извозчик
в мохнатой шапке, далеко — шел какой-то человек, согнувшись, втягивая голову
в плечи, а впереди него вприпрыжку бежал солдат, потирая уши.
Ушли они. Мать встала у окна, сложив руки на
груди, и, не мигая, ничего не видя, долго смотрела перед собой, высоко подняв брови,
сжала губы и так стиснула челюсти, что скоро почувствовала боль
в зубах.
В лампе выгорел керосин, огонь, потрескивая, угасал. Она дунула на него и осталась во тьме. Темное облако тоскливого бездумья наполнило
грудь ей, затрудняя биение сердца. Стояла она долго — устали ноги и глаза. Слышала, как под окном остановилась Марья и пьяным голосом кричала...
В сердце ее вспыхнули тоска разочарования и — радость видеть Андрея. Вспыхнули, смешались
в одно большое, жгучее чувство; оно обняло ее горячей волной, обняло, подняло, и она ткнулась лицом
в грудь Андрея. Он крепко
сжал ее, руки его дрожали, мать молча, тихо плакала, он гладил ее волосы и говорил, точно пел...
Егор Егорыч, оставшись один, хотел было (к чему он всегда прибегал
в трудные минуты своей жизни) заняться умным деланием, и когда ради сего спустил на окнах шторы, запер входную дверь,
сжал для полного безмолвия свои уста и, постаравшись сколь возможно спокойнее усесться на своем кресле, стал дышать не
грудью, а носом, то через весьма короткое время начинал уже чувствовать, что силы духа его сосредоточиваются
в области сердца, или — точнее —
в солнечном узле брюшных нервов, то есть под ложечкой; однако из такого созерцательного состояния Егор Егорыч был скоро выведен стуком, раздавшимся
в его дверь.
Она имеет свой запах — тяжелый и тупой запах пота, жира, конопляного масла, подовых пирогов и дыма; этот запах
жмет голову, как теплая, тесная шапка, и, просачиваясь
в грудь, вызывает странное опьянение, темное желание закрыть глаза, отчаянно заорать, и бежать куда-то, и удариться головой с разбега о первую стену.
Сидела она около меня всегда
в одной позе: согнувшись, сунув кисти рук между колен,
сжимая их острыми костями ног.
Грудей у нее не было, и даже сквозь толстую холстину рубахи проступали ребра, точно обручи на рассохшейся бочке. Сидит долго молча и вдруг прошепчет...
Короткая летняя ночь, доживая свой последний час, пряталась
в деревья и углы,
в развалины бубновской усадьбы, ложилась
в траву, словно тьма её, бесшумно разрываясь, свёртывалась
в клубки, принимала формы амбара, дерева, крыши, очищая воздух розоватому свету, и просачивалась
в грудь к человеку, холодно и тесно
сжимая сердце.
— Так отчего же, скажите, — возразил Бельтов, схватив ее руку и крепко ее
сжимая, — отчего же, измученный, с душою, переполненною желанием исповеди, обнаружения, с душою, полной любви к женщине, я не имел силы прийти к ней и взять ее за руку, и смотреть
в глаза, и говорить… и говорить… и склонить свою усталую голову на ее
грудь… Отчего она не могла меня встретить теми словами, которые я видел на ее устах, но которые никогда их не переходили.
Круциферская была поразительно хороша
в эту минуту; шляпку она сняла; черные волосы ее, развитые от сырого вечернего воздуха, разбросались, каждая черта лица была оживлена, говорила, и любовь струилась из ее синих глаз; дрожащая рука то
жала платок, то покидала его и рвала ленту на шляпке,
грудь по временам поднималась высоко, но казалось, воздух не мог проникнуть до легких.
Вошедший обратился с просьбой о благословении и к дьякону. Дьякон извинился. Пришлец распрямился и, не говоря более ни одного слова, отошел к печке. Здесь, как обтянутый черною эмалью, стоял он, по-наполеоновски скрестя руки, с рыжеватой шляпой у
груди, и то
жался, то распрямлялся, поднимал вверх голову и вдруг опускал ее, ворошил длинным, вниз направленным, польским усом и заворачивался
в сторону.
Юлия Сергеевна лениво поднялась и вышла, слегка прихрамывая, так как отсидела ногу.
В дверях показалась дама, худая, очень бледная, с темными бровями, одетая во все черное. Она
сжала на
груди руки и проговорила с мольбой...
Илья держал письмо
в руке и чувствовал себя виноватым пред Олимпиадой, грусть и жалость
сжимали ему
грудь и давили горло.
Тогда, надев шапку, он положил деньги
в карман, сунул руки
в рукава пальто,
сжался, наклонил голову и медленно пошёл вдоль по улице, неся
в груди оледеневшее сердце, чувствуя, что
в голове его катаются какие-то тяжёлые шары и стучат
в виски ему…
Горбун испугался гнева Ильи. Он с минуту молчал, сидя на стуле, и, тихонько почёсывая горб, глядел на племянника со страхом. Илья, плотно
сжав губы, широко раскрытыми глазами смотрел
в потолок. Терентий тщательно ощупал взглядом его кудрявую голову, красивое, серьёзное лицо с маленькими усиками и крутым подбородком, поглядел на его широкую
грудь, измерил всё крепкое и стройное тело и тихо заговорил...
Отшатнувшись от певцов, Фома смотрел на них с чувством, близким испугу, песня кипящей волной вливалась ему
в грудь, и бешеная сила тоски, вложенная
в нее, до боли
сжимала ему сердце.
Он был рад предложению; он не мог бы теперь идти к себе один, по улицам,
в темноте. Ему было тесно, тягостно
жало кости, точно не по улице он шёл, а полз под землёй и она давила ему спину,
грудь, бока, обещая впереди неизбежную, глубокую яму, куда он должен скоро сорваться и бесконечно лететь
в бездонную, немую глубину…
Мальчик тоже держал руки
сжавши на
груди, но смотрел
в бок на окно, на котором сидел белый котенок, преграциозно раскачивающий лапкою привешенное на нитке красное райское яблочко.
Рославлев не понимал сам, что происходило
в душе его; он не мог думать без восторга о своем счастии, и
в то же время какая-то непонятная тоска
сжимала его сердце; горел нетерпением прижать к
груди своей Полину и почти радовался беспрестанным остановкам, отдалявшим минуту блаженства, о которой недели две тому назад он едва смел мечтать, сидя перед огнем своего бивака.
Сердце
сжалось у меня
в груди, я понял, к чему клонится речь, понял, что беда не прошла, а пришла и что мне не уйти от казанской гимназии.
Что-то грозное пробежало по лицам, закраснелось
в буйном пламени костра, взметнулось к небу
в вечно восходящем потоке искр. Крепче
сжали оружие холодные руки юноши, и вспомнилось на мгновение, как ночью раскрывал он сорочку, обнажал молодую
грудь под выстрелы. — Да, да! — закричала душа,
в смерти утверждая жизнь. Но ахнул Петруша высоким голосом, и смирился мощный бас Колесникова, и смирился гнев, и чистая жалоба, великая печаль вновь раскрыла даль и ширь.
Рука Павла, перестав дрожать, взметнулась, он весь странно оторвался от лавки, открыл рот, тихонько взвизгнул,
сжался комом и бросился под ноги большого человека, — Артамонов с наслаждением ударил его правой ногою
в грудь и остановил; мальчик хрустнул, слабо замычал, опрокинулся на бок.
Возница только охнул
в ответ и голову втянул
в плечи. Мне сверкнуло
в глаза и оглушительно ударило. Потом второй раз и третий раз. Не помню, сколько минут трепало меня на дне саней. Я слышал дикий, визгливый храп лошадей,
сжимал браунинг, головой ударился обо что-то, старался вынырнуть из сена и
в смертельном страхе думал, что у меня на
груди вдруг окажется громадное жилистое тело. Видел уже мысленно свои рваные кишки…
В это время возница завыл...
Этот страх был хуже страха, навеянного на него Челкашом: он охватил
грудь Гаврилы крепким объятием,
сжал его
в робкий комок и приковал к скамье лодки…
— Ой, пусти кольцо: больно! — вскрикнула Катерина Львовна, когда Сергей
сжал в своей руке ее руку, и свободною рукою толкнула его
в грудь.
Гневышов (крепко
жмет руку Цыплунова и, ударяя себя
в грудь, говорит торжественно). Но, молодой человек, позвольте мне гордиться, что, выбрав вас для нее, я не ошибся! Да-с, не ошибся. (Делает знак Пирамидалову и отходит с ним на левую сторону.)
Он сказал: «Не будем говорить», — а я видела, что он всеми силами души ждал моего слова. Я хотела говорить, но не могла, что-то
жало мне
в груди. Я взглянула на него, он был бледен, и нижняя губа его дрожала. Мне стало жалко его. Я сделала усилие и вдруг, разорвав силу молчания, сковывавшую меня, заговорила голосом тихим, внутренним, который, я боялась, оборвется каждую секунду.
Вдруг
в нижнем этаже под балконом заиграла скрипка, и запели два нежных женских голоса. Это было что-то знакомое.
В романсе, который пели внизу, говорилось о какой-то девушке, больной воображением, которая слышала ночью
в саду таинственные звуки и решила, что это гармония священная, нам, смертным, непонятная… У Коврина захватило дыхание, и сердце
сжалось от грусти, и чудесная, сладкая радость, о которой он давно уже забыл, задрожала
в его
груди.
Ты
жмешь ей руку,
грудь ее <и> плечи
Целуешь
в упоеньи; ласки, речи,
Исполненные счастья и любви,
Ты чувствуешь, ты слышишь; образ милый,
Волшебный взор — всё пред тобой, как было
Еще недавно; все мечты твои
Так вероятны, что душа боится...
Ну, видя ее бедность, я дала ей тут же платье — купец один мне дарил: чудное платье, крепрошелевое, не то шикнешинетеневое, так как-то материя-то эта называлась, — но только узко оно мне
в лифике было. Шитвица-пакостница не потрафила, да я, признаться, и не люблю фасонных платьев, потому
сжимают они очень
в грудях, я все вот
в этаких капотах хожу.
Здесь печали было так много, что Назаров чувствовал, как она, точно осенний туман, обнимает всё его тело, всасывается
в грудь, теснит сердце, холодно
сжимая его, тает
в груди, поднимается к горлу потоком слёз и душит.
Он стал рукой тихо гладить ей голову, и ему нравилась эта ласка, — такая отеческая — ласка ребёнку. Матрёна
в самом деле похожа была на ребёнка: она взобралась к нему на колени и
сжалась у него на
груди в маленький, мягкий и тёплый комок.
Сердце её
сжималось от горькой думы, ей становилось жаль себя и его: она подходила к нему и, ласково, любовно заглядывая ему
в глаза, плотно прижималась к его
груди.
Матрёне хотелось ткнуться головой
в её колени и зареветь… Но она только плотно
сжала губы да провела рукой по горлу, отталкивая готовое вырваться рыдание назад
в грудь.
Если им обоим случалось нагнуться над альбомом или опереться рядом на перила балкона, следя за пароходом
в море, она всегда
жалась к нему своей большой
грудью и горячо дышала ему
в шею, причем завитки ее жестких, курчавых волос щекотали ему щеку.
Ему страстно хотелось ударить ее, свалить ее себе под ноги и втоптать
в песок, ударяя сапогами
в ее
грудь и лицо. Он
сжал кулак и оглянулся назад.
Она прижалась к юноше. Листок
Так
жмется к ветке, бурю ожидая.
Стучало сердце
в ней, как молоток,
Уста полураскрытые, пылая,
Шептали что-то. С головы до ног
Она горела.
Груди молодые
Как персики являлись наливные
Из-под сорочки… Сашкина рука
По ним бродила медленно, слегка…
Но… есть во мне к стыдливости вниманье —
И целый час я пропущу
в молчанье.
— Дело какое имеете до меня? — спросил учитель, подходя от полки к гостю и
в упор глядя на него. Лоб у него сморщился, брови хмуро съёжились. Ему хотелось кашлять, но он почему-то удерживался от этого, плотно
сжав губы. На лице у него явились бурые пятна, худая, ввалившаяся
грудь вздымалась высоко и нервно.