Неточные совпадения
Она дрожала и бледнела.
Когда ж падучая звезда
По небу темному летела
И рассыпалася, — тогда
В смятенье Таня торопилась,
Пока звезда еще катилась,
Желанье
сердца ей
шепнуть.
Когда случалось где-нибудь
Ей встретить черного монаха
Иль быстрый заяц меж полей
Перебегал дорогу ей,
Не зная, что начать со страха,
Предчувствий горестных полна,
Ждала несчастья уж она.
Весь вечер Ленский был рассеян,
То молчалив, то весел вновь;
Но тот, кто музою взлелеян,
Всегда таков: нахмуря бровь,
Садился он за клавикорды
И брал на них одни аккорды,
То, к Ольге взоры устремив,
Шептал: не правда ль? я счастлив.
Но поздно; время ехать. Сжалось
В нем
сердце, полное тоской;
Прощаясь с девой молодой,
Оно как будто разрывалось.
Она глядит ему в лицо.
«Что с вами?» — «Так». — И на крыльцо.
Она будила его чувственность, как опытная женщина, жаднее, чем деловитая и механически ловкая Маргарита, яростнее, чем голодная, бессильная Нехаева. Иногда он чувствовал, что сейчас потеряет сознание и, может быть, у него остановится
сердце. Был момент, когда ему казалось, что она плачет, ее неестественно горячее тело несколько минут вздрагивало как бы от сдержанных и беззвучных рыданий. Но он не был уверен, что это так и есть, хотя после этого она перестала настойчиво
шептать в уши его...
— Поблекнет! — чуть слышно
прошептала она, краснея. Она бросила на него стыдливый, ласковый взгляд, взяла обе его руки, крепко сжала в своих, потом приложила их к своему
сердцу.
— Вы не будете замечать их, —
шептал он, — вы будете только наслаждаться, не оторвете вашей мечты от него, не сладите с
сердцем, вам все будет чудиться, чего с вами никогда не было.
Он удивился этой просьбе и задумался. Она и прежде просила, но шутя, с улыбкой. Самолюбие
шепнуло было ему, что он постучался в ее
сердце недаром, что оно отзывается, что смущение и внезапная, неловкая просьба не говорить о любви — есть боязнь, осторожность.
— Непременно, Вера!
Сердце мое приютилось здесь: я люблю всех вас — вы моя единственная, неизменная семья, другой не будет! Бабушка, ты и Марфенька — я унесу вас везде с собой — а теперь не держите меня! Фантазия тянет меня туда, где… меня нет! У меня закипело в голове… —
шепнул он ей, — через какой-нибудь год я сделаю… твою статую — из мрамора…
Закипит ярость в
сердце Райского, хочет он мысленно обратить проклятие к этому неотступному образу Веры, а губы не повинуются, язык
шепчет страстно ее имя, колена гнутся, и он закрывает глаза и
шепчет...
«Он холодный, злой, без
сердца!» — заключил Райский. Между прочим, его поразило последнее замечание. «Много у нас этаких!» —
шептал он и задумался. «Ужели я из тех: с печатью таланта, но грубых, грязных, утопивших дар в вине… „одна нога в калоше, другая в туфле“, — мелькнуло у него бабушкино живописное сравнение. — Ужели я… неудачник? А это упорство, эта одна вечная цель, что это значит? Врет он!»
— Неблагодарный! —
шептала она и прикладывала руку к его
сердцу, потом щипала опять за ухо или за щеку и быстро переходила на другую сторону.
— Да, я воспитан, —
прошептал я, едва переводя дух.
Сердце мое колотилось и, конечно, не от одного вина.
«Если ты действительно любишь ее, —
шептал ему внутренний голос, — то полюбишь и его, потому что она счастлива с ним, потому что она любит его…» Гнетущее чувство смертной тоски сжимало его
сердце, и он подолгу не спал по ночам, тысячу раз передумывая одно и то же.
— Надя… —
шептала задыхающимся голосом Верочка, хватаясь рукой за грудь, из которой
сердце готово было выскочить: так оно билось. — Приехал… Привалов!..
«Дура ты, вот ведь кого ты любишь», — так сразу и
шепнуло сердце.
— Кровь ты моя,
сердце мое, —
шептала бабушка.
— Что с вами? — промолвил Лаврецкий и услышал тихо рыдание.
Сердце его захолонуло… Он понял, что значили эти слезы. — Неужели вы меня любите? —
прошептал он и коснулся ее коленей.
Они сидели возле Марфы Тимофеевны и, казалось, следили за ее игрой; да они и действительно за ней следили, — а между тем у каждого из них
сердце росло в груди, и ничего для них не пропадало: для них пел соловей, и звезды горели, и деревья тихо
шептали, убаюканные и сном, и негой лета, и теплом.
— Не девушкой я за тебя выходила замуж… —
шептали побелевшие губы. — Нет моей в том вины, а забыть не могла. Чем ты ко мне ласковее, тем мне страшнее. Молчу, а у самой
сердце кровью обливается.
Лиза молча глядела на вспыхивающую и берущуюся черным пеплом бумагу. В душе ее происходила ужасная мука. «Всех ты разогнала и растеряла», —
шептало ей чувство, болезненно сжимавшее ее
сердце.
— Ничего, ничего, дорогая Любочка, — быстро
прошептал Лихонин, задерживаясь в дверях кабинета, — ничего, сестра моя, это всё люди свои, хорошие, добрые товарищи. Они помогут тебе, помогут нам обоим. Ты не гляди, что они иногда шутят и врут глупости. А
сердца у них золотые.
Этот нежный и страстный романс, исполненный великой артисткой, вдруг напомнил всем этим женщинам о первой любви, о первом падении, о позднем прощании на весенней заре, на утреннем холодке, когда трава седа от росы, а красное небо красит в розовый цвет верхушки берез, о последних объятиях, так тесно сплетенных, и о том, как не ошибающееся чуткое
сердце скорбно
шепчет: «Нет, это не повторится, не повторится!» И губы тогда были холодны и сухи, а на волосах лежал утренний влажный туман.
— Душно! —
прошептала она, —
сердце теснит… душно!
— Душа у него так и тает,
сердце томительно надрывается, всемогущая мировая скорбь охватывает все существо, а уста бессознательно
шепчут:"Подлец я! великий, неисправимый подлец!"И что ж, пройдет какой-нибудь час или два — смотришь, он и опять при исполнении обязанностей!
Ромашов близко нагнулся над головой, которая исступленно моталась у него на коленях. Он услышал запах грязного, нездорового тела и немытых волос и прокислый запах шинели, которой покрывались во время сна. Бесконечная скорбь, ужас, непонимание и глубокая, виноватая жалость переполнили
сердце офицера и до боли сжали и стеснили его. И, тихо склоняясь к стриженой, колючей, грязной голове, он
прошептал чуть слышно...
В это самое время мой камердинер
шепнул мне на ухо, что меня дожидается в передней полицеймейстер. Хотя я имел душу и
сердце всегда открытыми, а следовательно, не знал за собой никаких провинностей, которые давали бы повод к знакомству с полицейскими властями, однако ж встревожился таинственностью приемов, употребленных в настоящем случае, тем более что Горехвастов внезапно побледнел и начал дрожать.
На третий, на четвертый день то же. А надежда все влекла ее на берег: чуть вдали покажется лодка или мелькнут по берегу две человеческие тени, она затрепещет и изнеможет под бременем радостного ожидания. Но когда увидит, что в лодке не они, что тени не их, она опустит уныло голову на грудь, отчаяние сильнее наляжет на душу… Через минуту опять коварная надежда
шепчет ей утешительный предлог промедления — и
сердце опять забьется ожиданием. А Александр медлил, как будто нарочно.
— В пьяном виде Липутину. Липутин изменник. Я открыл ему
сердце, —
прошептал бедный капитан.
«Да как же это возможно», —
прошептал он в глубоком и пугливом недоумении, однако вошел в избу. «Elle l’а voulu», [Она этого хотела (фр.).] — вонзилось что-то в его
сердце, и он опять вдруг забыл обо всем, даже о том, что вошел в избу.
— Это не настоящее пальто… это спектр его! —
шепнул мне Глумов, — внутри оно у нас… в
сердцах наших… Все равно, как жаждущему вода видится, так и нам… Все видели?
— Попался! — давя его,
шептал Кожемякин, но от волнения
сердце остановилось, руки ослабели, вор, извиваясь, вылез из-под него и голосом Дроздова
прошептал...
— Она, брат, иногда заговаривается, —
шепнул мне дядя, тоже отчасти потерявшийся, — но это ничего, она это так; это от доброго
сердца. Ты, главное, на
сердце смотри.
«О мой брат, мой друг, мой милый!..» —
шептали ее губы, и она сама не знала, чье это
сердце, его ли, ее ли, так сладостно билось и таяло в ее груди.
— Господи! Что же такое случилось? —
прошептал я, входя с замиранием
сердца в сени.
— Друг, я погибаю… — трагически
прошептал Пепко, порываясь идти за ней. — О ты, которая цветка весеннего свежей и которой черных глаз глубина превратила меня в чернила… «Гафиз убит, а что его сгубило? Дитя, свой черный глаз бы ты спросила»… Я теперь в положении священной римской империи, которая мало-помалу, не вдруг, постепенно, шаг за шагом падала, падала и, наконец, совсем разрушилась. О, моя юность, о, мое неопытное
сердце…
Приближалась Пасха. До Страстной недели оставалось всего одна неделя, одна небольшая неделя. В дортуарах вечером разнесся слух, что нас распустят не в субботу, а в четверг. Я уеду и увижу мать!..
Сердце мое трепетало и билось. Тревожные ощущения эти еще более усилились, когда в среду один из лакеев, утирая меня полотенцем,
шепнул мне...
Прочь! разве это всё — ты надо мной смеялся,
И я повеселиться рад.
Недавно до меня случайно слух домчался,
Что счастлив ты, женился и богат.
И горько стало мне — и
сердце зароптало,
И долго думал я: за что ж
Он счастлив — и
шепталоМне чувство внятное: иди, иди, встревожь!
И стал я следовать, мешаяся с толпой
Без устали, всегда повсюду за тобой,
Всё узнавал — и наконец
Пришел трудам моим конец.
Послушай — я узнал — и — и открою
Тебе я истину одну…
— Почему, ежели ты сыт — ты свят, ежели ты учён — прав? —
шептал Павел, стоя против Ильи,
сердце к
сердцу. И оглядывался по сторонам, точно чувствуя близость врага, который скомкал жизнь его.
— Поехали!.. —
прошептал мужик со страхом и торопливо перекрестился. А Фома, тихонько посмеиваясь, испытывал жуткое чувство, остро и жгуче щекотавшее ему
сердце какой-то странной, приятной и сладкой боязнью.
Три недели тому назад я назвал ее моей невестою, и когда через несколько дней после этого, отправляясь для окончания необходимых дел в Петербург, я стал прощаться с нею, когда в первый раз она позволила мне прижать ее к моему
сердцу и кротким, очаровательным своим голосом
шепнула мне: «Приезжай скорей назад, мой друг!» — тогда, о! тогда все мои трехмесячные страдания, все ночи, проведенные без сна, в тоске, в мучительной неизвестности, — все изгладилось в одно мгновение из моей памяти!..
— Но, помилуйте, как же это? Ведь он все говорит про сон, —
прошептала Анна Николаевна встревоженной и слегка побледневшей Марье Александровне. Увы! У Марьи Александровны, и без этих предостережений, давно уже ныло и трепетало
сердце.
Минут на пять переставала
шептать и вздыхать и неопределенно замолкала: и в эти пять минут переставало биться
сердце у Линочки в мучительном ожидании.
Оба встали: уже нельзя было без страха вспомнить, как это они чуть не заснули, не выставив караула. От страха начинало биться
сердце. Матрос торопливо снаряжался и уже у двери
шепнул...
Друг твоего отца отрыл старинную тяжбу о землях и выиграл ее и отнял у него всё имение; я видал отца твоего перед кончиной; его седая голова неподвижная, сухая, подобная белому камню, остановила на мне пронзительный взор, где горела последняя искра жизни и ненависти… и мне она осталась в наследство; а его проклятие живо, живо и каждый год пускает новые отрасли, и каждый год всё более окружает своею тенью семейство злодея… я не знаю, каким образом всё это сделалось… но кто, ты думаешь, кто этот нежный друг? — как, небо!.. в продолжении 17-ти лет ни один язык не
шепнул ей: этот хлеб куплен ценою крови — твоей — его крови! и без меня, существа бедного, у которого вместо души есть одно только ненасытимое чувство мщения, без уродливого нищего, это невинное
сердце билось бы для него одною благодарностью.
— Боже! —
прошептала вздрогнув несчастная девушка,
сердце сжалось… и смутное подозрение пробудилось в нем; она встала; ноги ее подгибались… она хотела сделать шаг и упала на колени…
Какими тайными путями пришел он от чувства гордой и безграничной свободы к этой нежной и страстной жалости? Он не знал и не думал об этом. И жалел ли он их, своих милых товарищей, или что-то другое, еще более высокое и страстное таили в себе его слезы, — не знало и этого его вдруг воскресшее, зазеленевшее
сердце. Плакал и
шептал...
— Мне страшно, прекрасный мой! —
прошептала Суламифь. — Темный ужас проник в мою душу… Я не хочу смерти… Я еще не успела насладиться твоими объятиями… Обойми меня… Прижми меня к себе крепче… Положи меня, как печать, на
сердце твоем, как печать, на мышце твоей!..
— Не к добру это, —
прошептала она, — не к добру. Ты заметил, — обратилась она ко мне, — он говорит, а сам будто от солнца все щурится; знай: это примета дурная. У такого человека тяжело на́
сердце бывает и несчастье ему грозит. Поезжай послезавтра с Викентием Осиповичем и с Сувениром.
— В то, что я вас люблю, —
прошептал старик, прижимая руку к
сердцу.
Присутствующая толпа стояла, пораженная неразрешимым для нее недоумением; одна мать Байцуровой прочитала разгадку всего этого в сокровенных тайниках дочерниного
сердца. Она сжала дочернину руку и
шепнула...
— Я знаю эту здешнюю могилку-с, и мы оба по краям этой могилы стоим, только на моем краю больше, чем на вашем, больше-с… —
шептал он как в бреду, все продолжая себя бить в
сердце, — больше-с, больше-с — больше-с…