Неточные совпадения
И вдруг мы с нею оба обнялись и, ничего более не говоря друг другу, оба заплакали.
Бабушка отгадала, что я хотел все мои маленькие деньги извести в этот день не для себя. И когда это мною было сделано, то
сердце исполнилось такою радостию, какой я не испытывал до того еще ни одного раза. В этом лишении себя маленьких удовольствий для пользы других я впервые испытал то, что люди называют увлекательным словом — полное счастие, при котором ничего больше не хочешь.
— Знаю, и это мучает меня…
Бабушка! — почти с отчаянием молила Вера, — вы убьете меня, если у вас
сердце будет болеть обо мне…
Например, если б
бабушка на полгода или на год отослала ее с глаз долой, в свою дальнюю деревню, а сама справилась бы как-нибудь с своими обманутыми и поруганными чувствами доверия, любви и потом простила, призвала бы ее, но долго еще не принимала бы ее в свою любовь, не дарила бы лаской и нежностью, пока Вера несколькими годами, работой всех сил ума и
сердца, не воротила бы себе права на любовь этой матери — тогда только успокоилась бы она, тогда настало бы искупление или, по крайней мере, забвение, если правда, что «время все стирает с жизни», как утверждает Райский.
«А когда после? — спрашивала она себя, медленно возвращаясь наверх. — Найду ли я силы написать ему сегодня до вечера? И что напишу? Все то же: „Не могу, ничего не хочу, не осталось в
сердце ничего…“ А завтра он будет ждать там, в беседке. Обманутое ожидание раздражит его, он повторит вызов выстрелами, наконец, столкнется с людьми, с
бабушкой!.. Пойти самой, сказать ему, что он поступает „нечестно и нелогично“… Про великодушие нечего ему говорить: волки не знают его!..»
— Непременно, Вера!
Сердце мое приютилось здесь: я люблю всех вас — вы моя единственная, неизменная семья, другой не будет!
Бабушка, ты и Марфенька — я унесу вас везде с собой — а теперь не держите меня! Фантазия тянет меня туда, где… меня нет! У меня закипело в голове… — шепнул он ей, — через какой-нибудь год я сделаю… твою статую — из мрамора…
— Подите, подите к
бабушке: она вам даст! — пугала Марфенька. — Вы очень боитесь?
Сердце бьется?
«Это не
бабушка!» — с замиранием
сердца, глядя на нее, думал он. Она казалась ему одною из тех женских личностей, которые внезапно из круга семьи выходили героинями в великие минуты, когда падали вокруг тяжкие удары судьбы и когда нужны были людям не грубые силы мышц, не гордость крепких умов, а силы души — нести великую скорбь, страдать, терпеть и не падать!
Отчего же милее? Может быть,
бабушка теперь щадит ее, думалось Вере, оттого, что ее женское, глубокое
сердце открылось состраданию. Ей жаль карать бедную, больную, покаявшуюся, — и она решилась покрыть ее грех христианским милосердием.
У Райского болела душа пуще всех прежних его мук.
Сердце замирало от ужаса и за
бабушку, и за бедную, трепетную, одинокую и недоступную для утешения Веру.
Он понял теперь
бабушку. Он вошел к ней с замирающим от волнения
сердцем, забыл отдать отчет о том, как он передал Крицкой рассказ о прогулке Веры в обрыве, и впился в нее жадными глазами.
Райский еще раз рассмеялся искренно от души и в то же время почти до слез был тронут добротой
бабушки, нежностью этого женского
сердца, верностью своим правилам гостеприимства и простым, указываемым
сердцем, добродетелям.
— Да чем, чем, что у тебя на уме, что на
сердце? — говорила тоже почти с отчаянием
бабушка, — разве не станет разумения моего, или
сердца у меня нет, что твое счастье или несчастье… чужое мне!..
— Да, «ключи», — вдруг ухватилась за слово
бабушка и даже изменилась в лице, — эта аллегория — что она значит? Ты проговорился про какой-то ключ от
сердца: что это такое, Борис Павлыч, — ты не мути моего покоя, скажи, как на духу, если знаешь что-нибудь?
— Я сначала попробовал полететь по комнате, — продолжал он, — отлично! Вы все сидите в зале, на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы на меня кричать, пуще всех
бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение!
Сердце бьется, кровь замирает, глаза видят далеко. Я то поднимусь, то опущусь — и, когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за куста, в меня целится из ружья Марк…
У
бабушки отлегло от
сердца.
— Не мне, а женщине пришла эта мысль, и не в голову, а в
сердце, — заключил Райский, — и потому теперь я не приму вашей руки…
Бабушка выдумала это…
Как он ни затрогивает ее ум, самолюбие, ту или другую сторону
сердца — никак не может вывести ее из круга ранних, девических понятий, теплых, домашних чувств, логики преданий и преподанных
бабушкой уроков.
— Вы или
бабушка правду сказали: мы больше не дети, и я виноват только тем, что не хотел замечать этого, хоть
сердце мое давно заметило, что вы не дитя…
Наконец Тит Никоныч расшаркался, поцеловал у ней руку и уехал.
Бабушка велела готовить постель и не глядела на Райского. Она сухо пожелала ему «покойной ночи», чувствуя себя глубоко оскорбленной и в
сердце, и в самолюбии.
К Полине Карповне Райский не показывался, но она показывалась к нему в дом, надоедая то ему — своими пресными нежностями, то
бабушке — непрошеными советами насчет свадебных приготовлений и особенно — размышлениями о том, что «брак есть могила любви», что избранные
сердца, несмотря на все препятствия, встречаются и вне брака, причем нежно поглядывала на Райского.
— Ну,
бабушка,
сердце повеселить приехали, — говорил Штофф. — Ну, что у вас тут нового?
Невидимо течет по улице сонная усталость и жмет, давит
сердце, глаза. Как хорошо, если б
бабушка пришла! Или хотя бы дед. Что за человек был отец мой, почему дед и дядья не любили его, а
бабушка, Григорий и нянька Евгенья говорят о нем так хорошо? А где мать моя?
Первый раз он бил
бабушку на моих глазах так гадко и страшно. Предо мною, в сумраке, пылало его красное лицо, развевались рыжие волосы: в
сердце у меня жгуче кипела обида, и было досадно, что я не могу придумать достойной мести.
— Кровь ты моя,
сердце мое, — шептала
бабушка.
Иногда меня трогает за
сердце эта слепая, всё примиряющая доброта, а иногда очень хочется, чтобы
бабушка сказала какое-то сильное слово, что-то крикнула.
После этих похорон в жизни Райнеров произошла большая перемена. Старик как-то осунулся и неохотно занимался с сыном. В дом переехала старушка-бабушка, забывшая счет своим годам, но отсутствие Марьи Михайловны чувствовалось на каждом шагу. Более всех отдавалось оно в
сердце молодого Райнера.
Видя мать бледною, худою и слабою, я желал только одного, чтоб она ехала поскорее к доктору; но как только я или оставался один, или хотя и с другими, но не видал перед собою матери, тоска от приближающейся разлуки и страх остаться с дедушкой,
бабушкой и тетушкой, которые не были так ласковы к нам, как мне хотелось, не любили или так мало любили нас, что мое
сердце к ним не лежало, овладевали мной, и мое воображение, развитое не по летам, вдруг представляло мне такие страшные картины, что я бросал все, чем тогда занимался: книжки, камешки, оставлял даже гулянье по саду и прибегал к матери, как безумный, в тоске и страхе.
Но дедушка возразил, и как будто с
сердцем, что это все пустяки, что ведь дети не чужие и что кому же, как не родной
бабушке и тетке, присмотреть за ними.
Бабушка же и тетушка ко мне не очень благоволили, а сестрицу мою любили; они напевали ей в уши, что она нелюбимая дочь, что мать глядит мне в глаза и делает все, что мне угодно, что «братец — все, а она — ничего»; но все такие вредные внушения не производили никакого впечатления на любящее
сердце моей сестры, и никакое чувство зависти или негодования и на одну минуту никогда не омрачали светлую доброту ее прекрасной души.
Я посмотрел по направлению руки
бабушки и, увидев сюртук St.-Jérôme’a, отвернулся и не трогался с места, снова начиная ощущать замирание
сердца.
У Арины Петровны так и захолонуло
сердце: «Почуяла Лиса Патрикевна, что мертвечиной пахнет!» — подумалось ей; девицы тоже струсили и как-то беспомощно жались к
бабушке.
Дед и
бабушка снова переехали в город. Я пришел к ним, настроенный сердито и воинственно, на
сердце было тяжело, — за что меня сочли вором?
— Солнышко мое! — с глубокой нежностью произнесла Олеся. — Уж за одни твои слова спасибо тебе… Отогрел ты мое
сердце… Но все-таки замуж я за тебя не пойду… Лучше уж я так пойду с тобой, если не прогонишь… Только не спеши, пожалуйста, не торопи меня. Дай мне денька два, я все это хорошенько обдумаю… И с
бабушкой тоже нужно поговорить.
Зотушка наклонился к руке Фени, и на эту горячую руку посыпались из его глаз крупные слезы… Вот почему он так любил эту барышню Феню и она тоже любила его!.. Вот почему он
сердцем слышал сгущавшуюся над ее головой грозу, когда говорил, что ей вместе с
бабушкой Татьяной будут большие слезы… А Феню точно облегчило невольно сделанное признание. Она дольше обыкновенного осталась в сознании и ласкала своего дядю, как ушибившегося ребенка.
Аксюша. Я не могу тебе сказать с чего, я неученая. А пусто, вот и все. По-своему я так думаю, что с детства меня грызет горе да тоска; вот, должно быть, подле сердца-то у меня и выело, вот и пусто. Да все я одна; у другой мать есть,
бабушка, ну хоть нянька или подруга; все-таки есть с кем слово сказать о жизни своей, а мне не с кем, — вот у меня все и копится. Плакать я не плачу, слез у меня нет, и тоски большой нет, а вот, говорю я тебе, пусто тут, у
сердца. А в голове все дума. Думаю, думаю.
Бабушка считала эту волю для себя священною и повиновалась ей, но
сердце ее не лежало к институту.
При появлении этой добродушной толстой фигуры Дон-Кихот громко щелкнул каблуками и повернулся к нему спиной…
Бабушка теперь уже не могла усмирять расходившегося дворянина: она выслушивала, как губернатор репрезентовал ей заезжего гостя и потом как сам гость, на особом французском наречии, на котором говорят немцы, сказал княгине очень хитро обдуманное приветствие с комплиментами ее уму,
сердцу и значению.
— Есть, — отвечала
бабушка, — и я сама имею счастие многих знать с духом и с благородным
сердцем, но только все они вроссыпь приходят… Склейки нет, без призвания к делу наша дворянская сила в пустоцвет идет, а заботливые люди чудаками кажутся. Вон у меня человека видите… вон тот, что у окна с предводителем стоит разговаривает… Рогожин, бедный дворянин, весьма замечательный.
— Все у нее, бедной, корчи в
сердце делались, — говорила
бабушка.
— Да, — поддерживала
бабушка, — умеренность большое дело: всего и счастлив только один умеренный, но надо не от мяса одного удерживаться. Это пост для глаз человеческих, а души он не пользует: лошади никогда мяса не едят, а всё как они скоты, то скотами и остаются; а надо во всем быть умеренною и свою нетерпеливость и другие страсти на
сердце своем приносить во всесожжение богу, а притом, самое главное, о других помнить.
Преданный Патрикей возроптал против этого и стал энергически отказываться, но
бабушка принудила его молчать, сказав, что все это нужно для нее, так как «неблагодарность тягчит
сердце человека».
— Да, Крестьян Иванович, позвольте же мне теперь, говорю, удалиться. Да тут, чтоб уж разом двух воробьев одним камнем убить, — как срезал молодца-то на
бабушках, и обращаюсь к Кларе Олсуфьевне (дело-то было третьего дня у Олсуфья Ивановича), а она только что романс пропела чувствительный, — говорю, дескать, «чувствительно пропеть вы романсы изволили, да только слушают-то вас не от чистого
сердца». И намекаю тем ясно, понимаете, Крестьян Иванович, намекаю тем ясно, что ищут-то теперь не в ней, а подальше…
Боже! — подумал я (и прости меня, Господи, с самым злорадным смехом), — боже, да ведь каждый фридрихсдор, поставленный
бабушкою давеча, ложился болячкою на
сердце генерала, бесил Де-Грие и доводил до исступления m-lle de Cominges, у которой мимо рта проносили ложку.
Разговор ее с
бабушкой больно уколол мое
сердце.
Бабушка же Анна (жалко, что барыня не видала: она бы оценила это; для нее и было всё это сделано) прикрыла ребенка кусочком холста, поправила ему ручку своею пухлой, ловкою рукой и так потрясла головой, так вытянула губы и чувствительно прищурила глаза, так вздохнула, что всякий мог видеть ее прекрасное
сердце.
Лиза. Нет,
бабушка, позвольте! У меня давно в голове поговорить с кем-нибудь. Они уйдут, с чужими я говорить не стану, так у меня на
сердце и останется. Я и то все одна сижу да сама с собой думаю.
Несмотря на неприязнь к
бабушке, завладевшую моим
сердцем, я не могла не подивиться тому величию и гордости, какие, словно печатью, отличали стройную фигуру княгини.
Бабушка громко всхрапнула. Фифина как будто понимает. В последнем акте надо Верочке пройтись по сцене светлым лучом. Тася не спрашивает самое себя: удастся ей это или нет? Она играет в полную игру. Все вобрала она в себя, все чувства действующих лиц. Ее
сердце и болит, и радуется, и наполняется надеждой, верой в свою молодость. Если б вот так ей сыграть на настоящей сцене в Малом театре!.. Господи!
Он горел желанием поступить в военную службу и, быть может, не вмешайся в его судьбу две дамские прихоти, сперва его
бабушки, поклонницы «Московских ведомостей», а затем его матери, хранившей в своем
сердце воспоминание о танцах с миловидными и чистенькими лицеистами, по той дороге, которую определил ему отец, при корпусном воспитании, его жизнь сложилась бы иначе и несомненные способности и духовные силы, таившиеся в этом пылком юноше, получили бы другое направление.
— А не хочется мне,
бабушка, умирать еще, — сверкнула больная воспаленными глазами, — уж кажется, куда жизнь не красна, а впереди еще хуже страшная, неизвестная каторга, а все жить хочется, надежда все еще в
сердце ютится и мысль, мысль, сама знаю нелепая: авось лучше будет, из головы не выходит…