Неточные совпадения
— Подите, подите к
бабушке: она вам даст! — пугала Марфенька. — Вы очень боитесь?
Сердце бьется?
Как он ни затрогивает ее ум, самолюбие, ту или другую сторону
сердца — никак не может вывести ее из круга ранних, девических понятий, теплых, домашних чувств, логики преданий и преподанных
бабушкой уроков.
Райский еще раз рассмеялся искренно от души и в то же время почти до слез был тронут добротой
бабушки, нежностью этого женского
сердца, верностью своим правилам гостеприимства и простым, указываемым
сердцем, добродетелям.
У
бабушки отлегло от
сердца.
— Да, «ключи», — вдруг ухватилась за слово
бабушка и даже изменилась в лице, — эта аллегория — что она значит? Ты проговорился про какой-то ключ от
сердца: что это такое, Борис Павлыч, — ты не мути моего покоя, скажи, как на духу, если знаешь что-нибудь?
— Вы или
бабушка правду сказали: мы больше не дети, и я виноват только тем, что не хотел замечать этого, хоть
сердце мое давно заметило, что вы не дитя…
— Знаю, и это мучает меня…
Бабушка! — почти с отчаянием молила Вера, — вы убьете меня, если у вас
сердце будет болеть обо мне…
— Да чем, чем, что у тебя на уме, что на
сердце? — говорила тоже почти с отчаянием
бабушка, — разве не станет разумения моего, или
сердца у меня нет, что твое счастье или несчастье… чужое мне!..
К Полине Карповне Райский не показывался, но она показывалась к нему в дом, надоедая то ему — своими пресными нежностями, то
бабушке — непрошеными советами насчет свадебных приготовлений и особенно — размышлениями о том, что «брак есть могила любви», что избранные
сердца, несмотря на все препятствия, встречаются и вне брака, причем нежно поглядывала на Райского.
— Я сначала попробовал полететь по комнате, — продолжал он, — отлично! Вы все сидите в зале, на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы на меня кричать, пуще всех
бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение!
Сердце бьется, кровь замирает, глаза видят далеко. Я то поднимусь, то опущусь — и, когда однажды поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за куста, в меня целится из ружья Марк…
— Не мне, а женщине пришла эта мысль, и не в голову, а в
сердце, — заключил Райский, — и потому теперь я не приму вашей руки…
Бабушка выдумала это…
У Райского болела душа пуще всех прежних его мук.
Сердце замирало от ужаса и за
бабушку, и за бедную, трепетную, одинокую и недоступную для утешения Веру.
Наконец Тит Никоныч расшаркался, поцеловал у ней руку и уехал.
Бабушка велела готовить постель и не глядела на Райского. Она сухо пожелала ему «покойной ночи», чувствуя себя глубоко оскорбленной и в
сердце, и в самолюбии.
«Это не
бабушка!» — с замиранием
сердца, глядя на нее, думал он. Она казалась ему одною из тех женских личностей, которые внезапно из круга семьи выходили героинями в великие минуты, когда падали вокруг тяжкие удары судьбы и когда нужны были людям не грубые силы мышц, не гордость крепких умов, а силы души — нести великую скорбь, страдать, терпеть и не падать!
Например, если б
бабушка на полгода или на год отослала ее с глаз долой, в свою дальнюю деревню, а сама справилась бы как-нибудь с своими обманутыми и поруганными чувствами доверия, любви и потом простила, призвала бы ее, но долго еще не принимала бы ее в свою любовь, не дарила бы лаской и нежностью, пока Вера несколькими годами, работой всех сил ума и
сердца, не воротила бы себе права на любовь этой матери — тогда только успокоилась бы она, тогда настало бы искупление или, по крайней мере, забвение, если правда, что «время все стирает с жизни», как утверждает Райский.
Отчего же милее? Может быть,
бабушка теперь щадит ее, думалось Вере, оттого, что ее женское, глубокое
сердце открылось состраданию. Ей жаль карать бедную, больную, покаявшуюся, — и она решилась покрыть ее грех христианским милосердием.
«А когда после? — спрашивала она себя, медленно возвращаясь наверх. — Найду ли я силы написать ему сегодня до вечера? И что напишу? Все то же: „Не могу, ничего не хочу, не осталось в
сердце ничего…“ А завтра он будет ждать там, в беседке. Обманутое ожидание раздражит его, он повторит вызов выстрелами, наконец, столкнется с людьми, с
бабушкой!.. Пойти самой, сказать ему, что он поступает „нечестно и нелогично“… Про великодушие нечего ему говорить: волки не знают его!..»
Он понял теперь
бабушку. Он вошел к ней с замирающим от волнения
сердцем, забыл отдать отчет о том, как он передал Крицкой рассказ о прогулке Веры в обрыве, и впился в нее жадными глазами.
— Непременно, Вера!
Сердце мое приютилось здесь: я люблю всех вас — вы моя единственная, неизменная семья, другой не будет!
Бабушка, ты и Марфенька — я унесу вас везде с собой — а теперь не держите меня! Фантазия тянет меня туда, где… меня нет! У меня закипело в голове… — шепнул он ей, — через какой-нибудь год я сделаю… твою статую — из мрамора…
Неточные совпадения
И вдруг мы с нею оба обнялись и, ничего более не говоря друг другу, оба заплакали.
Бабушка отгадала, что я хотел все мои маленькие деньги извести в этот день не для себя. И когда это мною было сделано, то
сердце исполнилось такою радостию, какой я не испытывал до того еще ни одного раза. В этом лишении себя маленьких удовольствий для пользы других я впервые испытал то, что люди называют увлекательным словом — полное счастие, при котором ничего больше не хочешь.
— Ну,
бабушка,
сердце повеселить приехали, — говорил Штофф. — Ну, что у вас тут нового?
Невидимо течет по улице сонная усталость и жмет, давит
сердце, глаза. Как хорошо, если б
бабушка пришла! Или хотя бы дед. Что за человек был отец мой, почему дед и дядья не любили его, а
бабушка, Григорий и нянька Евгенья говорят о нем так хорошо? А где мать моя?
Первый раз он бил
бабушку на моих глазах так гадко и страшно. Предо мною, в сумраке, пылало его красное лицо, развевались рыжие волосы: в
сердце у меня жгуче кипела обида, и было досадно, что я не могу придумать достойной мести.
— Кровь ты моя,
сердце мое, — шептала
бабушка.