Неточные совпадения
Вечером в субботу, накануне Светло-Христова Воскресения,
священник с дьяконом и дьячком, как они
рассказывали, насилу проехав на санях по лужам и земле те три версты, которые отделяли церковь от тетушкиного дома, приехали служить заутреню.
Говоря это, он достал с воза теплые вязаные перчатки и подал их мне. Я взял перчатки и продолжал работать. 2 км мы шли вместе, я чертил, а крестьянин
рассказывал мне про свое житье и ругательски ругал всех и каждого. Изругал он своих односельчан, изругал жену, соседа, досталось учителю и
священнику. Надоела мне эта ругань. Лошаденка его шла медленно, и я видел, что при таком движении к вечеру мне не удастся дойти до Имана. Я снял перчатки, отдал их возчику, поблагодарил его и, пожелав успеха, прибавил шагу.
Я
рассказал ему об отказе
священника.
Я
рассказал ему дело, он мне налил чашку чая и настоятельно требовал, чтоб я прибавил рому; потом он вынул огромные серебряные очки, прочитал свидетельство, повернул его, посмотрел с той стороны, где ничего не было написано, сложил и, отдавая
священнику, сказал: «В наисовершеннейшем порядке».
Священники, которых я видел на Амуре, едят в пост скоромное, и, между прочим, про одного из них, в белом шёлковом кафтане, мне
рассказывали, что он занимается золотым хищничеством, соперничая со своими духовными чадами.
Священник выпил четыре чашки, беспрестанно отирая платком свою лысину,
рассказал, между прочим, что купец Авошников пожертвовал семьсот рублей на позолоту церковного «кумпола», и сообщил верное средство против веснушек.
— Прошу прислушать, однако, — сказал он, усадив гостей. — Ну, святий отче,
рассказывайте! — прибавил он, относясь к
священнику.
— Я к нему тогда вошла, — начала m-lle Прыхина, очень довольная, кажется, возможностью
рассказать о своих деяниях, — и прямо ему говорю: «Петр Ермолаевич, что, вы вашу жену намерены оставить без куска хлеба, за что, почему, как?» — просто к горлу к нему приступила. Ну, ему, как видно, знаете, все уже в жизни надоело. «Эх, говорит, давайте перо, я вам подпишу!». Батюшка-священник уже заранее написал завещание; принесли ему, он и подмахнул все состояние Клеопаше.
Вихров несказанно обрадовался этому вопросу. Он очень подробным образом стал ей
рассказывать свое путешествие, как он ехал с
священником, как тот наблюдал за ним, как они, подобно низамским убийцам [Низамские убийцы. — Низамы — название турецких солдат регулярной армии.], ползли по земле, — и все это он так живописно описал, что Юлия заслушалась его; у нее глаза даже разгорелись и лицо запылало: она всегда очень любила слушать, когда Вихров начинал говорить — и особенно когда он доходил до увлечения.
И действительно, когда Федор Михайлович узнал о том, что было в гимназии, и призванный им сын отперся от всего, он поехал к директору и,
рассказав всё дело, сказал, что поступок законоучителя в высшей степени предосудителен и он не оставит этого так. Директор пригласил
священника, и между им и Федором Михайловичем произошло горячее объяснение.
Я попросил его
рассказать мне, как причащают, что говорит в это время
священник и что должен был делать я.
Почтмейстер Михаил Аверьяныч, слушая его, уже не говорил: «Совершенно верно», а в непонятном смущении бормотал: «Да, да, да…» и глядел на него задумчиво и печально; почему-то он стал советовать своему другу оставить водку и пиво, но при этом, как человек деликатный, говорил не прямо, а намеками,
рассказывая то про одного батальонного командира, отличного человека, то про полкового
священника, славного малого, которые пили и заболели, но, бросив пить, совершенно выздоровели.
Она чувствовала, что я понимаю ее, и выливала передо мной все, что угнетало ее душу, все, что она не могла
рассказать кому-нибудь дома, даже своему
священнику.
Вечера с Васей мы проводили за бильярдом, а весь день с утра читали, не выходя из библиотеки. До григорьевской библиотеки, со времени гимназии, я ни одной книги в руки не брал и теперь читал без передышки. Пьяная компания перевелась. Евстигнеев опять поступил на телеграф, Дорошка Рыбаков женился на актрисе Орловой и с ней вошел в состав нашей летней труппы. Оба крошечного роста, невзрачные и удивительно скромные и благовоспитанные.
Рассказывали, что, когда их венчали,
священник сказал им вместо поучения...
— И послушайте, вот что мне
рассказывал один
священник, — продолжала она с одушевлением.
Умный и весьма наблюдательный
священник, которому печальная обязанность поручает последние дни осужденных на смерть, говорил пишущему эти строки, что ему никогда не случалось видеть осужденного в таком настроении, о каком Виктор Гюго так неловко
рассказывает в своем «Dernier jour d'un condamné».
Вероятно, под влиянием дяди Петра Неофитовича, отец взял ко мне семинариста Петра Степановича, сына мценского соборного
священника. О его влиянии на меня сказать ничего не могу, так как в скорости по водворении в доме этот скромный и, вероятно, хорошо учившийся юноша попросил у отца беговых дрожек, чтобы сбегать во мценский собор, куда, как уведомлял его отец, ждали владыку. Вернувшись из города, Петр Степанович
рассказывал, что дорогой туда сочинил краткое приветствие архипастырю на греческом языке.
— Стол вместе с нами всегда, —
рассказывали батенька, однако ж вполголоса, потому что сами видели, что проторговались, дорогонько назначили, — стол с нами, кроме банкетов: тогда он обедает с шляхтою; жить в панычевской; для постели войлок и подушка. В зимние вечера одна свеча на три дня. В месяц раз позволение проездиться на таратайке к знакомым
священникам, не далее семи верст. С моих плеч черкеска, какая бы ни была, и по пяти рублей от хлопца, то есть пятнадцать рублей в год.
Теперь нет уголка во всей России, где бы не
рассказывали о том, как, при начале дела освобождения, помещичьи крестьяне собирали сходки и отправляли депутации — или к помещику, или к
священнику, или даже к земским властям, чтобы разузнать, что и как намерены решить насчет их…
Другая же половина такта — жалость. Не знаю почему, но, вопреки их страшности,
священники мне всегда казались немножко — дети. Так же, как и дедушки. Как детям (или дедушке)
рассказывать — гадости? Или страшности?
Когда я, одиннадцати лет, в Лозанне, на своей первой и единственной настоящей исповеди
рассказала об этом католическому
священнику — невидимому и так потом и не увиденному — он, верней тот, за черной решеткой, те черные глаза из-за черной решетки сказали мне...
Долго воспоминая свадьбу Висленева,
священник, покусывая концы своей бороды, качал в недоумении головой и, вздыхая, говорил: «все хорошо, если это так пройдет», но веселый дьякон и смешливый дьячок, как люди более легкомысленные, забавлялись насчет несчастного Висленева: дьякон говорил, что он при этом браке только вполне уразумел, что «тайна сия велика есть», а дьячок
рассказывал, что его чуть Бог сохранил, что он не расхохотался, возглашая в конце Апостола: «а жена да боится своего мужа».
Под страхом смертной казни и «взяв с
священника клятвенное обещание», что он вечно будет молчать обо всем, что увидит и о чем услышит, князь Голицын
рассказал ему о пленнице и поручил постараться довести ее на исповеди до раскаяния и полного признания в том, кто она такая в действительности, кто подал ей мысль назваться дочерью императрицы Елизаветы Петровны и кто были сообщники в ее замыслах.
Она только
рассказала ему, что еще во младенчестве была унесена одним
священником и какими-то женщинами из России, что по проискам ее врагов была отравлена, так что рвотными едва успели спасти ее жизнь.
Я ей
рассказывала о том, какой был неурожай на овес, какой у нас славный в селе
священник, о том, как глупая Гапка боится русалок, о любимой собаке Милке, о том, как Гнедко болел зимой и как его лечил кучер Андрей, и о многом-многом другом.
Припоминаю один инцидент, который впоследствии был связующим звеном с моим изучением нашего раскола старообрядчества. На вечернем журфиксе у
священника Раевского я познакомился с одним русским химиком. Мы разговорились, и он мне как"бытописателю"
рассказал про курьезных соседей своих по отелю — депутатов старообрядцев из Белой Криницы, живущих в Вене по делу об освобождении их от воинской повинности.
Успокоившись, она
рассказала ему ход болезни его отца, жояговор докторов, посещение о. Иоанна, и желание князя видеться с ним, выраженное после беседы с знаменитым
священником. Князь Виктор выслушал все это более чем хладнокровно.
То, что я вам
рассказал, слово в слово, записано тогда в рингенскую церковную книгу, сам
священник тут же руку приложил.
Грек Христофор, придя в Иерусалим, свел Баранщикова к греческим
священникам и
рассказал им о его злополучной участи и о невольном (будто бы) магометанстве.
И это приводило его в ярость; он кричал, божился, поминая черта так же часто, как и Бога, и начинал
рассказывать такие отвратительные и грязные подробности, что самые старые
священники краснели и негодовали.