Неточные совпадения
— Ну вот ей-Богу, — улыбаясь сказал Левин, — что не могу найти в своей
душе этого чувства сожаления о своей
свободе!
Оставшись один и вспоминая разговоры этих холостяков, Левин еще раз спросил себя: есть ли у него в
душе это чувство сожаления о своей
свободе, о котором они говорили? Он улыбнулся при этом вопросе. «
Свобода? Зачем
свобода? Счастие только в том, чтобы любить и желать, думать ее желаниями, ее мыслями, то есть никакой
свободы, — вот это счастье!»
Ведь она хлеб черный один будет есть да водой запивать, а уж
душу свою не продаст, а уж нравственную
свободу свою не отдаст за комфорт; за весь Шлезвиг-Гольштейн не отдаст, не то что за господина Лужина.
— Полно, папаша, полно, сделай одолжение! — Аркадий ласково улыбнулся. «В чем извиняется!» — подумал он про себя, и чувство снисходительной нежности к доброму и мягкому отцу, смешанное с ощущением какого-то тайного превосходства, наполнило его
душу. — Перестань, пожалуйста, — повторил он еще раз, невольно наслаждаясь сознанием собственной развитости и
свободы.
— А потом мы догадались, что болтать, все только болтать о наших язвах не стоит труда, что это ведет только к пошлости и доктринерству; [Доктринерство — узкая, упрямая защита какого-либо учения (доктрины), даже если наука и жизнь противоречат ему.] мы увидали, что и умники наши, так называемые передовые люди и обличители, никуда не годятся, что мы занимаемся вздором, толкуем о каком-то искусстве, бессознательном творчестве, о парламентаризме, об адвокатуре и черт знает о чем, когда дело идет о насущном хлебе, когда грубейшее суеверие нас
душит, когда все наши акционерные общества лопаются единственно оттого, что оказывается недостаток в честных людях, когда самая
свобода, о которой хлопочет правительство, едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться дурману в кабаке.
— И вот, наконец, мы видим, что эти вековые попытки ограничить
свободу роста
души привели нас к социализму и угрожают нам страшной властью равенства.
Один из них воспользовался первой минутой
свободы, хлопнул раза три крыльями и пропел, как будто хотел
душу отвести; другие, менее терпеливые, поют, сидя у хозяев под мышками.
Нехлюдов уставился на свет горевшей лампы и замер. Вспомнив всё безобразие нашей жизни, он ясно представил себе, чем могла бы быть эта жизнь, если бы люди воспитывались на этих правилах, и давно не испытанный восторг охватил его
душу. Точно он после долгого томления и страдания нашел вдруг успокоение и
свободу.
И здесь, как и везде, в вопросе о
свободе и рабстве
души России, о ее странничестве и ее неподвижности, мы сталкиваемся с тайной соотношения мужественного и женственного.
Достоевский, по которому можно изучать
душу России, в своей потрясающей легенде о Великом Инквизиторе был провозвестником такой дерзновенной и бесконечной
свободы во Христе, какой никто еще в мире не решался утверждать.
Полная восторгом
душа его жаждала
свободы, места, широты.
Хороший секрет, славно им пользоваться, и не мудрено, только надобно иметь для этого чистое сердце и честную
душу, да нынешнее понятие о правах человека, уважение к
свободе того, с кем живешь.
Радость
Души моей, Купава, сиротинка
Свою гульбу-свободу отгулял.
Победная головка докачалась
До милых рук, долюбовались очи
До милых глаз, домаялось сердечко
До теплого приюта.
И вместе с радостью прибытия, с предчувствием долгой
свободы в
душе стоит смутное сознание, что на эти два месяца мы становимся «гарнолужскими паничами».
Киреевский, им выражена так: «Внутреннее сознание, что есть в глубине
души живое общее сосредоточие для всех отдельных сил разума, и одно достойное постигать высшую истину — такое сознание постоянно возвышает самый образ мышления человека: смиряя его рассудочное самомнение, оно не стесняет
свободы естественных законов его мышления; напротив, укрепляет его самобытность и вместе с тем добровольно подчиняет его вере».
В
душе мира совершается сдвиг в сторону царства
свободы и благодати.
Но сама учащая церковь властна, волюнтаристична, она берет на себя ответственность за
души пасомых и сознает свою
свободу.
По плану творения космос дан как задача, как идея, которую должна творчески осуществить
свобода тварной
души.
Свобода, прежде всего
свобода — вот
душа христианской философии и вот что не дается никакой другой, отвлеченной и рационалистической философии.
Только там, в католичестве, есть настоящее водительство
душами со всей жутью, которую несет за собою снятие бремени
свободы с
души человеческой.
О квакеры! если бы мы имели вашу
душу, мы бы сложилися и, купив сих несчастных, даровали бы им
свободу.
— Вы посмотрите, какой ужас! Кучка глупых людей, защищая свою пагубную власть над народом, бьет,
душит, давит всех. Растет одичание, жестокость становится законом жизни — подумайте! Одни бьют и звереют от безнаказанности, заболевают сладострастной жаждой истязаний — отвратительной болезнью рабов, которым дана
свобода проявлять всю силу рабьих чувств и скотских привычек. Другие отравляются местью, третьи, забитые до отупения, становятся немы и слепы. Народ развращают, весь народ!
И ему вдруг нетерпеливо, страстно, до слез захотелось сейчас же одеться и уйти из комнаты. Его потянуло не в собрание, как всегда, а просто на улицу, на воздух. Он как будто не знал раньше цены
свободе и теперь сам удивлялся тому, как много счастья может заключаться в простой возможности идти, куда хочешь, повернуть в любой переулок, выйти на площадь, зайти в церковь и делать это не боясь, не думая о последствиях. Эта возможность вдруг представилась ему каким-то огромным праздником
души.
Ромашов знал, что и сам он бледнеет с каждым мгновением. В голове у него сделалось знакомое чувство невесомости, пустоты и
свободы. Странная смесь ужаса и веселья подняла вдруг его
душу кверху, точно легкую пьяную пену. Он увидел, что Бек-Агамалов, не сводя глаз с женщины, медленно поднимает над головой шашку. И вдруг пламенный поток безумного восторга, ужаса, физического холода, смеха и отваги нахлынул на Ромашова. Бросаясь вперед, он еще успел расслышать, как Бек-Агамалов прохрипел яростно...
Идеалы,
свобода, порывы
души — все забыто, все принесено в жертву рабству.
На некоторое время
свобода, шумные сборища, беспечная жизнь заставили его забыть Юлию и тоску. Но все одно да одно, обеды у рестораторов, те же лица с мутными глазами; ежедневно все тот же глупый и пьяный бред собеседников и, вдобавок к этому, еще постоянно расстроенный желудок: нет, это не по нем. Слабый организм тела и
душа Александра, настроенная на грустный, элегический тон, не вынесли этих забав.
Любовь,
душа всея природы,
Теки сердца в нас воспалить,
Из плена в царствие
свободыОдна ты можешь возвратить.
Когда твой ясный луч сияет,
Масон и видит, и внимает.
Ты жизнь всего, что существует;
Ты внутренний, сокрытый свет;
Но тот, кто в мире слепотствует,
Твердит: «Любви правдивой нет...
Когда деспот от власти отрекался,
Желая Русь как жертву усыпить,
Чтобы потом верней ее сгубить,
Свободы голос вдруг раздался,
И Русь на громкий братский зов
Могла б воспрянуть из оков.
Тогда, как тать ночной, боящийся рассвета,
Позорно ты бежал от друга и поэта,
Взывавшего: грехи жидов,
Отступничество униатов,
Вес прегрешения сарматов
Принять я на
душу готов,
Лишь только б русскому народу
Мог возвратить его
свободу!
Ура!
— Слушай ты, Дыма, что тебе скажет Матвей Лозинский. Пусть гром разобьет твоих приятелей, вместе с этим мерзавцем Тамани-голлом, или как там его зовут! Пусть гром разобьет этот проклятый город и выбранного вами какого-то мэра. Пусть гром разобьет и эту их медную
свободу, там на острове… И пусть их возьмут все черти, вместе с теми, кто продает им свою
душу…
И поэтому, как для того, чтобы вернее обеспечить жизнь, собственность,
свободу, общественное спокойствие и частное благо людей, так и для того, чтобы исполнить волю того, кто есть царь царствующих и господь господствующих, мы от всей
души принимаем основное учение непротивления злу злом, твердо веруя, что это учение, отвечая всем возможным случайностям и выражая волю бога, в конце концов должно восторжествовать над всеми злыми силами.
Я надышаться не могу. В этом воздухе все:
свобода, творчество, счастье, призыв к жизни, размах
души…
Несмотря на усталость, он долго не мог заснуть: как тяжелый свинец, неизъяснимая грусть лежала на его сердце; все светлые мечты, все радостные надежды,
свобода, счастие отечества — все, что наполняло восторгом его
душу, заменилось каким-то мрачным предчувствием.
Но теперь обстоятельства переменились. Гришка мог отправляться в Комарево, когда заблагорассудится, пребывать там, сколько
душе угодно, пожалуй, хоть вовсе туда переселиться. Можно, следовательно, надеяться, что он употребит с пользой свою
свободу. Под руководством такого наставника, как Захар, он, без сомнения, пойдет быстрыми шагами к просвещению и не замедлит постигнуть тайну «приличного обращенья».
— Между нами, — продолжал Литвинов, не докончив начатой речи, — между нами всегда была полная откровенность; я слишком уважаю вас, чтобы лукавить с вами; я хочу доказать вам, что умею ценить возвышенность и
свободу вашей
душе, и хотя я… хотя, конечно…
Заметив в себе недовольство, они стараются прогнать его; но, видя, что оно не проходит, кончают тем, что дают полную
свободу высказаться новым требованиям, возникающим в
душе, и затем уже не успокоятся, пока не достигнут их удовлетворения.
Всюду блеск, простор и
свобода, весело зелены луга, ласково ясно голубое небо; в спокойном движении воды чуется сдержанная сила, в небе над нею сияет щедрое солнце мая, воздух напоен сладким запахом хвойных деревьев и свежей листвы. А берега всё идут навстречу, лаская глаза и
душу своей красотой, и всё новые картины открываются на них.
— Вы уже знаете о новой хитрости врагов, о новой пагубной затее, вы читали извещение министра Булыгина о том, что царь наш будто пожелал отказаться от власти, вручённой ему господом богом над Россией и народом русским. Всё это, дорогие товарищи и братья, дьявольская игра людей, передавших
души свои иностранным капиталистам, новая попытка погубить Русь святую. Чего хотят достигнуть обещаемой ими Государственной думой, чего желают достичь — этой самой — конституцией и
свободой?
— Неправда, и — протестую!
Свобода нужна честным людям не для того, чтобы
душить друг друга, но чтобы каждый мог защищать себя от распространённого насилия нашей беззаконной жизни!
Свобода — богиня разума, и — довольно уже пили нашу кровь! Я протестую! Да здравствует
свобода!
Анна Михайловна, закрыв рот батистовым платком, смеялась от всей
души, глядя на «свободного художника, потерявшего
свободу».
В ее теперешней веселости было что-то детское, наивное, точно та радость, которую во время нашего детства пригнетали и заглушали суровым воспитанием, вдруг проснулась теперь в
душе и вырвалась на
свободу.
Агния. Очень весело. Да и то еще приятно думать, что вот через год через два муж умрет, не два же века ему жить; останешься ты молодой вдовой с деньгами на полной
свободе, чего
душа хочет.
Я желал возненавидеть человечество — и поневоле стал презирать его;
душа ссыхалась; ей нужна была
свобода, степь, открытое небо… ужасно сидеть в белой клетке из кирпичей и судить о зиме и весне по узкой тропинке, ведущей из келий в церковь; не видать ясное солнце иначе, как сквозь длинное решетчатое окно, и не сметь говорить о том, чего нет в такой-то книге…
Признаюсь, хоронить таких людей, как Беликов, это большое удовольствие. Когда мы возвращались с кладбища, то у нас были скромные, постные физиономии; никому не хотелось обнаружить этого чувства удовольствия, — чувства, похожего на то, какое мы испытывали давно-давно, еще в детстве, когда старшие уезжали из дому и мы бегали по саду час-другой, наслаждаясь полною
свободой. Ах,
свобода,
свобода! Даже намек, даже слабая надежда на ее возможность дает
душе крылья, не правда ли?
Но, чтобы различать красоту
души и оригинальность личности, для этого нужно несравненно более самостоятельности и
свободы, чем у наших женщин, тем более барышень, — и уж во всяком случае больше опыта.
Все это высказывалось порывисто, прерывалось страшным судорожным кашлем, после которого Гаврило Степаныч должен был отдыхать и пить какие-то успокоительные капли; Александра Васильевна мало принимала участия в этом разговоре, предоставляя мужу полную
свободу высказать все, что у него накипело на
душе.
Тогда в
душе моей всё возвысилось и осветилось иначе, все речи Михайловы и товарищей его приняли иной смысл. Прежде всего — если человек за веру свою готов потерять
свободу и жизнь, значит — он верует искренно и подобен первомученикам за Христов закон.
— А у меня ещё до этой беды мечта была уйти в монастырь, тут я говорю отцу: «Отпустите меня!» Он и ругался и бил меня, но я твёрдо сказал: «Не буду торговать, отпустите!» Будучи напуган Лизой, дал он мне
свободу, и — вот, за четыре года в третьей обители живу, а — везде торговля, нет
душе моей места! Землёю и словом божьим торгуют, мёдом и чудесами… Не могу видеть этого!
— Хочешь ли ты указать мне, что ради праха и золы погубил я
душу мою, — этого ли хочешь? Не верю, не хочу унижения твоего, не по твоей воле горит, а мужики это подожгли по злобе на меня и на Титова! Не потому не верю в гнев твой, что я не достоин его, а потому, что гнев такой не достоин тебя! Не хотел ты подать мне помощи твоей в нужный час, бессильному, против греха. Ты виноват, а не я! Я вошёл в грех, как в тёмный лес, до меня он вырос, и — где мне найти
свободу от него?
Я — молчу, а несказанно рад; для меня это
свобода от всего, что тяготило
душу, а главное — от дорогого тестя. Дома — радость Ольгина; плачет и смеётся, милая, хвалит меня и ласкает, словно я медведя убил.
Разрывается
душа моя надвое: хочу оставаться с этими людьми, тянет меня идти проверять новые мысли мои, искать неизвестного, который похитил
свободу мою и смутил дух мой.