Неточные совпадения
Она услыхала порывистый звонок Вронского и поспешно утерла эти слезы, и не только утерла слезы, но
села к лампе и развернула книгу, притворившись спокойною. Надо было показать ему, что она недовольна тем, что он не вернулся, как обещал, только недовольна, но никак не показывать ему своего
горя и, главное, жалости о себе. Ей можно было жалеть о себе, но не ему о ней. Она не хотела борьбы, упрекала его
за то, что он хотел бороться, но невольно сама становилась в положение борьбы.
Наконец я ей сказал: «Хочешь, пойдем прогуляться на вал? погода славная!» Это было в сентябре; и точно, день был чудесный, светлый и не жаркий; все
горы видны были как на блюдечке. Мы пошли, походили по крепостному валу взад и вперед, молча; наконец она
села на дерн, и я
сел возле нее. Ну, право, вспомнить смешно: я бегал
за нею, точно какая-нибудь нянька.
— Так — уютнее, — согласилась Дуняша, выходя из-за ширмы в капотике, обшитом мехом; косу она расплела, рыжие волосы богато рассыпались по спине, по плечам, лицо ее стало острее и приобрело в глазах Клима сходство с мордочкой лисы. Хотя Дуняша не улыбалась, но неуловимые, изменчивые глаза ее
горели радостью и как будто увеличились вдвое. Она
села на диван, прижав голову к плечу Самгина.
Он принимался чуть не сам рубить мачтовые деревья, следил прилежнее
за работами на пильном заводе, сам, вместо приказчиков, вел книги в конторе или
садился на коня и упаривал его, скача верст по двадцати взад и вперед по лесу, заглушая свое
горе и все эти вопросы, скача от них дальше, — но с ним неутомимо, как свистящий осенний ветер, скакал вопрос: что делается на той стороне Волги?
Я понял, что меня обманули в мою пользу,
за что в дороге потом благодарил не раз, молча
сел на лошадь и молча поехал по крутой тропинке в
гору.
Тучи в этот день были еще гуще и непроницаемее. Отцу Аввакуму надо было ехать назад. С сокрушенным сердцем
сел он в карету Вандика и выехал, не видав Столовой
горы. «Это меня
за что-нибудь Бог наказал!» — сказал он, уезжая. Едва прошел час-полтора, я был в ботаническом саду, как вдруг вижу...
В Могилеве, на станции, встречаю фельдъегеря, разумеется, тотчас спрашиваю его: не знает ли он чего-нибудь о Пушкине. Он ничего не мог сообщить мне об нем, а рассказал только, что
за несколько дней до его выезда
сгорел в Царском
Селе Лицей, остались одни стены и воспитанников поместили во флигеле. [Пожар в здании Лицея был 12 мая.] Все это вместе заставило меня нетерпеливо желать скорей добраться до столицы.
Старик Райнер все слушал молча, положив на руки свою серебристую голову. Кончилась огненная, живая речь, приправленная всеми едкими остротами красивого и горячего ума. Рассказчик
сел в сильном волнении и опустил голову. Старый Райнер все не сводил с него глаз, и оба они долго молчали. Из-за
гор показался серый утренний свет и стал наполнять незатейливый кабинет Райнера, а собеседники всё сидели молча и далеко носились своими думами. Наконец Райнер приподнялся, вздохнул и сказал ломаным русским языком...
Вечер пришел, я и вышел,
сел на крутом берегу над речкою, а
за рекою весь дом огнями
горит, светится, и праздник идет; гости гуляют, и музыка гремит, далеко слышно.
Этот псевдоним имел свою историю. Н.И. Пастухов с семьей, задолго до выхода своей газеты, жил на даче в
селе Волынском
за Дорогомиловской заставой. После газетной работы по ночам,
за неимением денег на извозчика, часто ходил из Москвы пешком по Можайке, где грабежи были не редкость, особенно на Поклонной
горе. Уж очень для грабителей место было удобное — издали все кругом видно.
— А эти столбы и мозаический пол взяты в подражание храму Соломона; большая звезда означает тот священный огонь, который постоянно
горел в храме… — начала было дотолковывать gnadige Frau, но, заметив, что Сусанна была очень взволнована, остановилась и,
сев с нею рядом, взяла ее
за руку.
— Леса — пустое дело, — говорит Осип, — это имение барское, казенное; у мужика лесов нет. Города
горят — это тоже не великое дело, в городах живут богатые, их жалеть нечего! Ты возьми
села, деревни, — сколько деревень
за лето
сгорит! Может — не меньше сотни, вот это — убыток!
Осенний тихо длился вечер. Чуть слышный из-за окна доносился изредка шелест, когда ветер на лету качал ветки у деревьев. Саша и Людмила были одни. Людмила нарядила его голоногим рыбаком, — синяя одежда из тонкого полотна, — уложила на низком ложе и
села на пол у его голых ног, босая, в одной рубашке. И одежду, и Сашино тело облила она духами, — густой, травянистый и ломкий у них был запах, как неподвижный дух замкнутой в
горах странно-цветущей долины.
— Да так,
горе взяло! Житья не было от приказчика; взъелся на меня
за то, что я не снял шапки перед его писарем, и ну придираться!
За все про все отвечай Хомяк — мочушки не стало! До нас дошел слух, будто бы здесь набирают вольницу и хотят крепко стоять
за веру православную; вот я помолился святым угодникам, да и тягу из
села; а сирот господь бог не покинет.
И после этого как проспался да все это понял, что наделал, так пошел с
горя в казенное
село, на ярмарку, да там совсем и замутился: отлепил от иконы свечку в церкви и начал при всех
за обеднею трубку закуривать.
Чрез несколько минут коляска поднялась на Пулковскую
гору, и вскоре
за обширным зверинцем закраснелся вдали колоссальный дворец Царского
Села, некогда удивлявший путешественников своей позлащенной кровлею и азиатским великолепием.
Солнце
садится за лесом, луга закрываются на ночь фатой из тумана; зеленые сосны чернеют, а там где-нибудь замелькают кресты, и встает
за горой городочек, покрытый соломой, — вот ты и вся здесь, родная картинка, а тепло на душе каждый раз, когда про тебя вспомянется.
— Поди, поди лучше сюда и
сядь!.. Сиди и слушай, — начинал голос, — я не пойду
за тебя замуж ни
за что; понимаешь: низа что на свете! Пусть мать, пусть сестры, пусть бабушка, пусть все просят, пусть они стоят передо мною на коленях, пускай умрут от
горя — я не буду твоей женой… Я сделаю все, все, но твоего несчастья… нет… ни
за что! нет, ни
за что на свете!
Рейтары были уже совсем близко, у Калмыцкого брода через Яровую, когда Белоус, наконец, поднялся. Он сам отправился в затвор и вывел оттуда Охоню. Она покорно шла
за ним. Терешка и Брехун долго смотрели, как атаман шел с Охоней на
гору, которая поднималась сейчас
за обителью и вся поросла густым бором. Через час атаман вернулся,
сел на коня и уехал в тот момент, когда Служнюю слободу с другого конца занимали рейтары [Рейтары — солдаты-кавалеристы.]. Дивья обитель была подожжена.
— Про… уйди ты!.. уйди к дьяволу! — вдруг крикнул Челкаш и
сел на песке. Лицо у него было бледное, злое, глаза мутны и закрывались, точно он сильно хотел спать. — Чего тебе еще? Сделал свое дело… иди! Пошел! — и он хотел толкнуть убитого
горем Гаврилу ногой, но не смог и снова свалился бы, если бы Гаврила не удержал его, обняв
за плечи. Лицо Челкаша было теперь в уровень с лицом Гаврилы. Оба были бледны и страшны.
Всю головушку разломило! Горе-то
горем, а тут хлопоты еще. Да, да, хлопот-то что! ай, ай, ай! Сбилась с ног, совсем сбилась! Дела-то много, а в голове все не то… И там нужно, и здесь нужно, а ухватиться не знаю
за что… Право… да… (
Садится задумавшись.) Какой это жених, какой жених… ах, ах, ах!.. Где тут любви ждать!.. На богатство что ли она польстится?.. Она теперь девушка в самой поре, сердчишко ведь тоже, чай, бьется иногда. Ей бы теперь хоть бедненького, да друга милого… Вот бы и житье… вот бы и рай…
— Врешь! Эк ты, Матюшка, спорить горазд; сейчас
за горою будет
село Бубрино, а от него всего четыре версты до заставы…
Мало-помалу показалась речка с угловатыми своими загибами, потом ветлы и кровля мельницы, еще выше — потянулись поля с знакомым осинником, потом снова все это попряталось одно
за другим; вот уже исчезли мельница, господский дом,
село, а вот и избушка Антона начала уходить
за горою…
Только раз, под вечер, иду я из Якимовки, — скот у мужиков описывал
за долги, — вышел из рощи к
селу, гляжу — а на солнечном закате
горит мой дом, — как свеча
горит!
Уж близко роковое поле.
Кому-то пасть решит судьба?
Вдруг им послышалась стрельба;
И каждый миг всё боле, боле,
И пушки голос громовой
Раздался скоро
за горой.
И вспыхнул князь, махнул рукою:
«Вперед! — воскликнул он, —
за мною!»
Сказал и бросил повода.
Нет! так прекрасен никогда
Он не казался! повелитель,
Герой по взорам и речам,
Летел к опасным он врагам,
Летел, как ангел-истребитель;
И в этот миг, скажи,
Селим,
Кто б не последовал
за ним?
Селим всё слышал на
горе;
Стремглав, в пещеру он вбегает:
«Они! они!» он восклицает,
И князя нежною рукой
Влечет он быстро
за собой.
Развесив одну
гору теста, замесив другую, мы
сели пить чай; Коновалов сунул руку
за пазуху и спросил меня...
Река была в версте от деревни, извилистая, с чудесными кудрявыми берегами,
за нею опять широкий луг, стадо, длинные вереницы белых гусей, потом, так же как на этой стороне, крутой подъем на
гору, а вверху, на
горе,
село с пятиглавою церковью и немного поодаль господский дом.
Девку опять
за занавеску уводят:
горе горевать, свой девичий век обвывать, а батька с маткой
сядут за стол дочку пропивать, и пьянство тут, государь мой милостивый, у нас, дураков-мужиков, бывает шибкое; все, значит, от жениха идет; только, сердечный, повертывайся, не жалей денежек, приезжай, значит, припасенный.
А Бурана нашего первый солдат из ружья убил. Не вовсе убил, — помаялся старик еще малое время, да недолго. Пока солнце
за гору село, из старика и дух вон. Страсть было жалко!..
— Дай досказать… Помни, мимо млина не идите, лучше попод
горой пройти — на млине работники рано встают. Возле панских прясел человек будет держать четырех лошадей. Так двух Бузыга возьмет в повод, а на одну ты
садись и езжай
за ним до Крешева. Ты слушай, что тебе Бузыга будет говорить. Ничего не бойся. Пойдешь назад, — если тебя спросят, куда ходил? — говори: ходили с дедом в казенный лес лыки драть… Ты только не бойся, Василь…
В рассказах о нечистоте местных нравов много неправды, он презирал их и знал, что такие рассказы в большинстве сочиняются людьми, которые сами бы охотно грешили, если б умели; но когда дама
села за соседний стол в трех шагах от него, ему вспомнились эти рассказы о легких победах, о поездках в
горы, и соблазнительная мысль о скорой, мимолетной связи, о романе с неизвестною женщиной, которой не знаешь по имени и фамилии, вдруг овладела им.
За рекою, на жёлтых буграх песка, вытянулся ряд тёмных изб, ослепительно
горели на солнце стёкла окон,
за селом поднималось зелёное облако леса. По эту сторону, на берегу, около маленького челнока возился мужик.
Николай быстро спустился с
горы,
сел в лодку и, широко взмахивая веслами, погнал её против течения, словно убегая от чего-то, что неотступно гналось
за ним.
Сели, смотрим — деревенька наша как парчой и золотом на серой земле вышита. Опускается
за рекой могучее светило дня, жарко
горят перекрытые новой соломой крыши изб, красными огнями сверкают стёкла окон, расцветилась, разыгралась земля всеми красками осеннего наряда, и ласково-сине над нею бархатное небо. Тихо и свежо. Выступают из леса вечерние тени, косо и бесшумно ложатся на нас и на звонкую землю — сдвинулись мы потеснее, для тепла.
— Верно! Только надо это понять, надо её видеть там, где её знают, где её, землю, любят. Это я, братцы мои, видел! Это и есть мой поворот. Началась эта самая война — престол, отечество, то, сё —
садись в скотский вагон! Поехали. С год время ехали, под
гору свалились… Вот китайская сторона… Смотрю — господи! да разве сюда
за войной ездить? Сюда
за умом!
За умом надобно ездить, а не драться, да!
Ради вольности веселой
Собралися мы сюда.
Вспомним
горы, вспомним долы,
Наши нивы, наши
села.
И в стране, в стране чужой
Мы пируем пир веселый
И
за родину мы пьем…
Мы пируем…
У Петра Михайлыча забилось сердце. Он встал и пошел
за Власичем в переднюю, а оттуда в залу. В этой громадной, угрюмой комнате был только фортепьян да длинный ряд старинных стульев с бронзой, на которые никто никогда не
садился. На фортепьяне
горела одна свеча. Из залы молча прошли в столовую. Тут тоже просторно и неуютно; посреди комнаты круглый стол из двух половинок на шести толстых ногах и только одна свеча. Часы в большом красном футляре, похожем на киот, показывали половину третьего.
«Шел Лойко нога
за ногу, повеся голову и опустив руки, как плети, и, придя в балку к ручью,
сел на камень и охнул. Так охнул, что у меня сердце кровью облилось от жалости, но всё ж не подошел к нему. Словом
горю не поможешь — верно?! То-то! Час он сидит, другой сидит и третий не шелохнется — сидит.
В стороне от больших городов,
Посреди бесконечных лугов,
За селом, на
горе невысокой,
Вся бела, вся видна при луне,
Церковь старая чудится мне,
И на белой церковной стене
Отражается крест одинокий.
Я как выслушал его, как был — встал, подошел к окну, засветил светильню да и
сел работу тачать. Жилетку чиновнику, что под нами жил, переделывал. А у самого так вот и
горит, так и ноет в груди. То есть легче б, если б я всем гардеробом печь затопил. Вот и почуял, знать, Емеля, что меня зло схватило
за сердце. Оно, сударь, коли злу человек причастен, так еще издали чует беду, словно перед грозой птица небесная.
Недалеко косовица — зеленый покос, не
за горами и жнитво, озимая пахота,
сев.
Села на коленочки, начала выворачивать. Да ручонки тонкие, как прутики, — ничего силы нет. Бросила камень, заплакала. Принялся опять Жилин
за замок, а Дина
села подле него на корточках,
за плечо его держит. Оглянулся Жилин, видит — налево
за горой зарево красное загорелось, месяц встает. «Ну, — думает, — до месяца надо лощину пройти, до лесу добраться». Поднялся, бросил камень. Хоть в колодке, — да надо идти.
Сняли татары седло, сбрую.
Сел татарин с красной бородой на лошадь, а другие подсадили Жилина к нему на седло; а чтобы не упал, притянули его ремнем
за пояс к татарину и повезли в
горы.
Песня
за песней, игра
за игрой, а у степенных людей беседа живей да живей. Малы ребятки, покинувши козны и крегли,
за иную игру принялись. Расходились они на две ватажки, миршенская становилась под
горой задом к
селу, одаль от них к речке поближе другая ватажка сбиралась — якимовская.
Под
горой вдоль речки в два ряда тянутся кузницы, а на
горе за селом к одному месту скучилось десятков до трех ветряных мельниц.
А тут начальство стало и молокан и Божьих людей ссылать
за Кавказ и
селить по деревням, что настроены на подножьях
горы Араратской.
Степан рванулся и ударил Марью кулаком; ударил так, с
горя. Удар пришелся как раз по животу. Марья ёкнула, ухватилась
за живот и
села на землю.
По небу ползли тяжелые черные тучи: в
горах шел снег. От фанзы Кивета поднималась кверху беловатая струйка дыма. Там кто-то рубил дрова, и звук топора звонко доносился на эту сторону реки. Когда мы подошли к дому, стрелки обступили Глеголу. Он начал им рассказывать, как все случилось, а я пошел прямо к себе, разделся и
сел за работу.
— Светильник без масла долго не
горит? — спросила она шепотом Подозерова,
садясь возле него на свое прежнее место. Советую помнить, что я сказала: и в поцелуях, и в объятиях ум имеет великое значение! А теперь, господа, — добавила она громко, — пьем
за здоровье того, кто
за кого хочет, и простите
за плохой ужин, каким я вас накормила.