Взгляни на дом свой

Леонид Тишков, 2020

Лучше всего мы помним место, где родились, и сказочных существ, созданных нашей фантазией. Леонтий, главный герой романа, способен увидеть и почувствовать то, что не под силу другим жителям поселка. Для него Нижние Серги – не просто населенный пункт на окраине России, а загадочная вселенная, богатая поразительными открытиями и удивительными возможностями. Переплетая текст с рисунками и инсталляциями, Л. Тишков творит фантазийную реальность, в которой неприглядная повседневность послевоенного Урала преображается благодаря парадоксальной авторской мифологии, где человек и окружающая его обыденность связаны с большим миром крепкой невидимой связью. Леонид Тишков (р. 1953) – художник, автор многочисленных персональных выставок в галереях и музеях России и за рубежом, писатель, автор серии книг о вымышленных существах «Даблоиды», «Водолазы», детской книги «Мальчик и луна».

Городок Гагарина

В 1961 году наша семья, наконец, получила трехкомнатную квартиру в двухэтажном каменном двенадцатиквартирном доме в городке Гагарина. Вот передо мной лежит обтрепанная бумажка: Ордер номер 40 на право занятия жилой площади. Выдан гр. Тишкову А. И., место работы школа № 2, занимаемая должность преподаватель, на основании решения райисполкома имеет право вселиться на жилую площадь в доме… (нет еще почтового адреса дома, это был один из первых такого типа, через год их станет больше и все вместе они получат название «Городок Гагарина») кв. № 2 по улице Р. Люксембур (так и написано, без буквы «г», видимо, имя это уже тогда было неизвестно многим, а сейчас и подавно, однако улица существует), состоящую из трех комнат.

Квартира находилась на первом этаже, под окнами родители насыпали пару грядок для салата, морковки и редиски, огородив садик от овец и коз. Еще там росла рябина. У нас с Женей была отдельная комната с двумя кроватями с металлическими панцирными сетками, с мягкими матрасами и пикейными покрывалами. Полы, крашенные коричневой масляной краской — «суриком», были устланы «дорожками», ткаными длинными половичками. Тут и там лежали круглые коврики, вязанные крючком из разорванной на ленты старой одежды. Стены и потолок белились каждый год, коридор был покрашен зеленой масляной краской до середины стены с голубой филенкой по всей длине.

Из коридора проходишь в большую комнату, направо и налево идешь в комнаты родителей и детскую. На полу в гостиной лежала фабричная «дорожка», а в спальнях — полосатые домотканые и круглые самодельные коврики, на стенах над кроватями — ковры. В первой комнате стоял круглый стол, покрытый яркой скатертью, сверху в центре — кружевная салфетка, на ней пустая хрустальная ваза. Над столом — абажур с бахромой. Слева — огромный диван с валиками, упакованный в чехлы из серой плотной ткани. Над диваном репродукция картины «Незнакомка» Крамского, а может, «Рожь» Ивана Шишкина, одна из двух. Икон в углах не было. У дивана на беленой стене висела газетница, эта плоская штука была сделана из картона, обшита тканью, лицевая часть подбивалась ватой для объема, на ней — красивые цветы. Внутрь вставлялись газеты: «Уральский рабочий», «Учительская», «Пионерская правда», местная «Ленинское знамя», журналы: «Работница», «Здоровье». Детям также выписывали «Технику — молодежи» и «Знание — сила». «Огонек», «Правду» и «Крокодил» получали друзья родителей — Смолины, Антонина Кузьминична работала учительницей с матерью в одной школе, и Петр Григорьевич, он был начальником в ОРСе. Они делились с нами журналами, которые переплетались в огромные фолианты по годам. Принято было приносить друг другу интересные книги, журналы, «обмениваться информацией». Справа у окна стояли радиола и сервант или буфет с вазами и посудой, ее доставали, когда приходили гости. Тут же на стене — отрывной календарь на искусно выпиленной лобзиком фанерке с силуэтом белочки. Слева — фикус в кадке, потом там будет стоять телевизор.

Окна выходили на улицу Розы Люксембург, на той стороне стояли черные старинные деревянные дома, из ворот иногда выезжала телега, запряженная гнедой лошадью. На окнах висели шторы из тюля и бязи. Мать меняла шторы, соотносясь со временем года. Окна были с широкими подоконниками, крашенные белой масляной краской, на них стояли герань, фиалки, столетник и растение с большими фиолетовыми колокольчиками, кажется, глоксиния. В большой комнате, в крайнем правом углу, в полу была пропилена небольшая дырка для кота, чтобы он не терся у двери, не просился на двор, когда ему вздумается, а мог самостоятельно спуститься в подпол, чтобы справить нужду, побродить под комнатами, разгоняя мышей. Обустроенное помещение для хранения овощей, солений и банок с вареньями было только под кухней, прямо в полу была дверка с кольцом, дернешь ее — и откроется лаз в подпол, там ступеньки, лампочка, все видно, прохладно, даже уютно.

За окном загромыхало, ухнуло, покатилось по горочкам эхо. Небо вспыхнуло, там, где был свинцовый полог, сверкнуло так ярко, что показалось, лопнуло небо, и сквозь небесную трещину вылился расплавленный металл. Внутри Леонтия все перевернулось, страх сжал сердце, он соскочил с дивана, где читал «Пионерскую правду», спрятался за фикус, осторожно выглянул в окно, отодвинув штору. Из-за Кабацкой горы прямо на Леонтия надвигалась черная стена плотных грозовых облаков. Ветер рванулся с верхушки горы прямо в окно, хлопнул форточкой, Леонтий быстро закрутил защелку, чтобы форточка больше не отворилась, и бросился на кухню, открыл лаз в подпол, спустился на лестницу, щелкнул выключателем и закрыл за собой ход. Внутри подпола было прохладно, пахло картофелем, землей, кошками. Леонтий сидел на лестнице и смотрел на спираль лампочки, которая, мигнув, погасла, потом снова разгорелась. «Не гасни, не гасни! — забормотал Леонтий. — Держись, лампочка!» Наверху затрещала молния ударом пастушьего хлыста, только в тысячу раз сильнее. Гроза нависла над домом, из грузных, одутловатых облаков выплескивались молнии, разрывая небесную твердь. Но здесь, в подполе, Леонтию уже был не страшен гром, даже если электричество погаснет, он будет тихо сидеть в темноте, пока гроза не пройдет, все стихнет, тучи уйдут и выглянет солнце. Страх грозы всегда был с Леонтием, он, кажется, родился с ним, никто не понимал в семье, чего он так боялся, пытались объяснить ему, что это всего лишь атмосферное явление, гроза высоко, молния не проникнет в закрытые окна, не разрушит дом и не убьет мальчика. Но Леонтий прятался в платяной шкаф, вставая за пропахшую нафталином каракулевую шубу и драповое пальто, или заползал под кровать. Но по-настоящему он спасался только в подполе, там, только там он был спокоен, что его не убьет, не испепелит гроза, превратив в бездыханное холодное тело. Наверху с воем проносились облачные бомбардировщики, архангелы смерти, метающие молнии в людей и бродячих коров. Гроза превратила город в развалины, то там, то тут горели деревянные постройки, на улицах лежат обугленные люди, обезумевшая лошадь бежит по улице Ленина в сторону плотины, на берегу пруда перевернутые лодки, под одной сидит, скорчившись в три погибели, девочка, прижимая полосатого котенка к своей груди. Ветер несет по земле пепел сгоревшей библиотеки. Так она и будет стоять, с выбитыми окнами, безглазая, обожженная, долгие годы, и сберкасса с обрушенной крышей будет стоять, и Дом пионеров с проломленной кирпичной стеной, и раздавленный музей с некогда ажурной деревянной резьбой, и пустой кинотеатр «Авангард», потерявший вывеску. Везде в городе были видны следы грозы, следы войны: на обочинах улиц обрубки тополей, забитые фанерой окна брошенных домов, стертая с лица земли больница, — остался только фундамент, вход в здание военкомата заложен кирпичами, — дом пуст, за решетками нет никого, все ушли на фронт, так торопились, что забыли забрать государственный флаг. Флаги везде — на школе, на районной администрации, на прокуратуре и нарсуде, на спортивном зале, на психдиспансере. Это дает успокоение, кажется, что жители города не сдались, а собирают ополчение. Сейчас они спрятались в подпольях и под лестницами, но скоро гроза затихнет, прокатится по улице 22-го Партсъезда последняя шаровая молния и лопнет, догорит автозаправка, завечереет, оставшиеся в живых соберутся у неработающего фонтана в городском саду, у красной стелы «Никто не забыт — ничто не забыто». Надпись еще читалась, а металлический профиль героя сдали в металлолом, они же и сдали когда-то, а теперь молча стоят, склонив головы.

Понурят голову, постоят еще немного и разбредутся по своим норам, снимут за дверью обувку, зайдут, сядут на диван, включат телевизор и быстро забудут, что случилось днем, а когда снова громыхнет где-то за Атигом или за Орловой горой, они вздрогнут, из рук выпадет газета, они побледнеют от страха, а Леонтий опять бросится по зеленому коридору на кухню, откроет дверь в подпол и скатится вниз.

Сам коридор упирался в туалет, там был небольшой предбанник, в котором стояла круглая стиральная машина «Вятка» с резиновыми валиками для выжимания белья, а дальше, за еще одной дверкой — дощатый подиум с бетонным основанием, с деревянной крышкой, скрывавшей зловонную дырку. Раз в неделю к дому подъезжала «говновозка» для отсасывания содержимого выгребной ямы. Во время этой «процедуры» вокруг стоял тот еще запашок. Где-то Юрий Гагарин покорял космос, а у нас в Нижних Сергах канализация явно была не на высоте. Но это казалось нам верхом комфорта после уборных на заднем дворе или на краю огорода. Зимой обледенелая дырка уличного туалета являлась преддверием ада. Но зато летом можно было доставать ковшиком на длинной палке из выгребной ямы опарышей: белых личинок мух. На них очень хорошо клевал лещ.

На крохотной кухне стояла кирпичная печь, которую топили дровами, через пять лет на ее место встала газовая плита, работавшая от сжиженного баллонного газа. Откручиваешь сначала ромашковый вентиль на баллоне карминного цвета, потом спичкой поджигаешь форсунку. Пол у печи был обит жестью, на ней всегда лежали сухие дрова, щепки, завиток бересты и молоток. На ближайшей от печи доске на полу виднелось маленькое углубление — в него можно класть косточки урюка из компота и разбивать молотком, чтобы добыть коричневое вкусное ядрышко. Отопление было центральным, завод давал горячую воду в избытке: в каждой комнате висели большие чугунные батареи-«гармошки», крашенные серебряной краской. Отец умудрился врезать в отопительную трубу на кухне краник, так что зимой из него наливали кипяток в ведро для мытья посуды или стирки. Стирала мать дома, а полоскала белье на улице, у котельной, из стены которой выходила труба, из нее всегда текла холодная вода. Мать надевала черные грубые резиновые перчатки и долго, в наклон, полоскала пододеяльники, простыни, полотенца и остальное по мелочи. Зимой от влажного белья шел пар. Сушили его на общем чердаке, на длинных веревках, растянутых из угла в угол. Я помогал матери поднимать по металлической лестнице тяжелый холодный таз с бельем, открывая головой дверку чердака.

За окном как флаги враждебных государств на балконах сушат бельеу нас сегодня две простыни и пододеяльник

флаги белые — наше войско сдается без боя.

Обещайте войны не будет горы и пруд останутся здесь как были когда-то

в демидовские времена когда моих дедов привезли на подводе строить завод землю копать

последние сосны стоят на берегу как раненые солдаты

на передовой сколько их полегло обезглавленных топором супостата.

Мать просит меня принести синий таз с тяжелым влажным бельем

к проруби черной медленно колышется белая простынь в густой воде растворяясь как рыба

мы капитулируем перед черной водой

перед холодной вечностью перед ашдвао перед озером и пустотой.

Снег закрыл глаза спешились всадники ветра

черные росчерки веток царапают небо

мать кладет на лед мокрую наволочку и пар от нее поднимается.

В нем заключается истина вечная истина жизнь такая какая она есть жизнь это — пар над

прорубью вода снег и ты в валенках в цигейковой шубе рукавицы заледенели смотришь как мать

полощет белье и вся правда в том что это истина

ты тут ни при чем ты просто помог матери и это дает надежду

на вечную жизнь если есть такая под серым небом этой холодной земли

над которой поднимается облачко пара

от мокрой свежепостиранной простыни.

Чердак дома был огромный, пустой, так как старые вещи, ремки́ и другое барахло жители хранили в сарайках. Но это надо проверить, поэтому Леонтий поднялся на второй этаж, тихо прокрался по лестнице вверх, приоткрыл головой тяжелую крышку квадратного люка и вылез на чердак. Он аккуратно закрыл крышку, стараясь не шуметь, вдруг верхние соседи услышат, подумают, кто это бродит по чердаку, может, бельевой вор какой, и шагнул в темноту в сторону полукруглого окна, висевшего в темноте, как картина Вермеера. Солнечный свет еле пробивался сквозь запыленное стекло, но его было достаточно, чтобы уже привыкшие к полумраку глаза различили потолочные балки, деревянный настил двускатной крыши, ряд уходивших вдаль веревок, на которых висели темно-синие штаны с начесом, черное платье, ряд маек и байковых трусов. Вдалеке, в дальнем углу чердака, висел целый костюм, пиджак и брюки, совмещенные вместе, как будто брюки были пришиты к полам пиджака. Леонтий пошел в сторону костюма, ступал аккуратно, чтобы не шуметь и не пылить, но все равно пыль заклубилась в лучах бледного солнца, засверкала, образуя воздушные гипотенузы. Сердце его екнуло от страха, что это не костюм, а висельник, — он увидел бледные ноги, торчавшие из брюк. Но, замерший от липкого страха, пробежавшего холодной змейкой по позвоночнику, он не смог сделать ни шага, продолжая смотреть на повешенного, вытаращив глаза. Видимо, повешенный висел здесь так долго, что весь высох, потому что был чрезвычайно тонок, не образуя объема, веревка не провисала под ним дугой. И только сейчас Леонтий увидел, что у повешенного нет головы, вместо нее торчал крючок из деревянных плечиков, на которых висел пиджак, а из брюк торчали пустые носки, видимо прицепленные кем-то на прищепки, а из рукавов пиджака торчали не белые, шелудивые кулачки, а головки чеснока. Это был не висельник, а пугало, которое соорудил сосед сверху Исаев, чтобы отпугивать чертей, которые навещали его порой, когда он погружался в двухнедельный запой. Сосед был подвержен этому частому в поселке недугу, в начале запоя был буен, шумлив, однажды даже стрелял из окна по собакам, пробегавшим по улице Розы Люксембург, а в конце был смур, черен, с опухшими желтыми глазами, в которых отражались муравьиного цвета черти, прыгавшие с чердака ему в печную заглушку. Вот он и повесил пугало, оснастив его связкой чеснока, чтобы черти боялись. Леонтий засмеялся своему страху, подошел к окну и открыл створки. Яркий свет ударил ему в лицо, как из ведра, синева неба полилась сверху через проем окна, заливая чердак, как вода моря в пробоину судна. Синий свет пронизывал солнечный тоннель, в котором танцевали мириады пылинок. Леонтий выглянул в окно и увидел тысячи стрижей, сновавших перед глазами, они с яростным криком кроили ножницами крыльев синее предвечернее небо. Иногда некоторые бесстрашные стрижи устремлялись далеко вверх, чтобы задеть крылом облако, чтобы вспороть его мягкий белый живот, но не каждому это удавалось. Вот один, очень сильный, могучий стриж поднялся на недосягаемую высоту, превратившись в крестик, полоснул обоюдоострым крылом по облаку и сразу устремился вниз. Из облака, разрезанного пополам, хлынул дождь, его капли стали догонять стрижа, чтобы наказать наглеца, но стриж летел быстрее, чем могло подумать облако. Несколько капель упали на светлый шифер крыши, и тут же высохли, облако укатило восвояси, стрижи затихли, солнце медленно садилось за гору. Леонтий собрался было закрыть окно, как что-то толкнуло его в спину, дернуло и приподняло. Он взмахнул руками, схватился за рамы чердачного окна, но невероятная сила подхватила его и вытащила на крышу. За спиной захлопали крылья, два пестрых, огромных крыла крепко держали Леонтия за спину, вонзив зубы в лопатки. Мальчик попытался удержаться на краю стрехи, ухватился за ворох тонких проводов, протянутых перед чердачным окном, но гнилые телеграфные провода, истлевшие от времени и ненужных слов, порвались, как паутина. Через мгновение Леонтий летел, поднимаемый крыльями, над домом, а потом все выше, над горами, под облаками. Несколько стрижей сопровождали его первое время, но потом отстали, поняв тщетность своих усилий. Леонтий превратился в черную точку и скоро исчез в яркой позолоченной солнцем синеве небес. Его видел только один человек — сосед Исаев смотрел в окно, злорадно улыбаясь: его пугало сработало, вот как лешак напугался, наложил в штаны, не будет шастать по нашему чердаку…

Через некоторое время крылья опустили Леонтия на землю у одного из пустующих дровяников, аккуратно поставив у приоткрытой двери, разжали зубы и прыгнули во тьму строения. Там под крышей они зацепились за доски, безжизненно повисли, замерли. Так они будут висеть до поры до времени, пока кто-нибудь случайный не зайдет в этот сарай, не повернется к ним спиной, не замрет от случайной думы, от налетевшего воспоминания, размечтается о чем-то, потеряет бдительность, вот тогда крылья снова оживут и прыгнут этому человеку на спину, вцепятся в пиджак, вытащат на улицу и вздернут в небо и полетят с ним под облака, где резвятся ласточки, бороздят просторы стрижи, где можно испытать в полной мере радость полета, свободы, преодолевая ужас высоты.

Конец ознакомительного фрагмента.