Неточные совпадения
— Черт знает как это все, — пробормотал Дронов, крепко поглаживая выцветшие
рыжие волосы на черепе. — Помню — нянька рассказывала жития разных преподобных отшельниц, великомучениц, они
уходили из богатых семей, от любимых мужей, детей, потом римляне мучили их, травили зверями…
И, являясь к
рыжему учителю, он впивался в него, забрасывая вопросами по закону божьему, самому скучному предмету для Клима. Томилин выслушивал вопросы его с улыбкой, отвечал осторожно, а когда Дронов
уходил, он, помолчав минуту, две, спрашивал Клима словами Глафиры Варавки...
Общее впечатление главный управляющий произвел на своих будущих сослуживцев неблагоприятное. Не успел человек приехать и сейчас к делам бросился. «Погоди, брат, упыхаешься, а новая метла только сначала чисто метет». Наружность тоже не понравилась, особенно правый глаз… Старик бухгалтер, когда начальство
ушло, заявил, что «в царствии святых несть
рыжих, а косых, а кривых и подавно».
Мать смотрела на него сверху вниз и ждала момента, когда удобнее
уйти в комнату. Лицо у мужика было задумчивое, красивое, глаза грустные. Широкоплечий и высокий, он был одет в кафтан, сплошь покрытый заплатами, в чистую ситцевую рубаху,
рыжие, деревенского сукна штаны и опорки, надетые на босую ногу. Мать почему-то облегченно вздохнула. И вдруг, подчиняясь чутью, опередившему неясную мысль, она неожиданно для себя спросила его...
Было уже за полночь, когда они стали расходиться. Первыми
ушли Весовщиков и
рыжий, это снова не понравилось матери.
— Нет, не выкупа! — отвечал
рыжий песенник. — Князя, вишь, царь обидел, хотел казнить его; так князь-то от царя и
ушел к нам; говорит: я вас, ребятушки, сам на Слободу поведу; мне, говорит, ведомо, где казна лежит. Всех, говорит, опричников перережем, а казною поделимся!
Я сделал это и снова увидал ее на том же месте, также с книгой в руках, но щека у нее была подвязана каким-то
рыжим платком, глаз запух. Давая мне книгу в черном переплете, закройщица невнятно промычала что-то. Я
ушел с грустью, унося книгу, от которой пахло креозотом и анисовыми каплями. Книгу я спрятал на чердак, завернув ее в чистую рубашку и бумагу, боясь, чтобы хозяева не отняли, не испортили ее.
Часто, бывало, хозяин
уходил из магазина в маленькую комнатку за прилавком и звал туда Сашу; приказчик оставался глаз на глаз с покупательницей. Раз, коснувшись ноги
рыжей женщины, он сложил пальцы щепотью и поцеловал их.
Ещё раз поклонился двум мохнатым холмам в спутанной
рыжей траве и
ушёл бок о бок с Любой, молчаливой и грустной.
Когда он спорить не в силе, то
уходит прочь, вскинув
рыжую башку и злобно сжав зубы; так и тут сделал.
— Фокыч, пущай он поисть, а там и
уходит… А, Фокыч? — обратилась баба к
рыжему.
— Не то чтоб жаль; но ведь, по правде сказать, боярин Шалонский мне никакого зла не сделал; я ел его хлеб и соль. Вот дело другое, Юрий Дмитрич, конечно, без греха мог бы
уходить Шалонского, да, на беду, у него есть дочка, так и ему нельзя… Эх, черт возьми! кабы можно было, вернулся бы назад!.. Ну, делать нечего… Эй вы, передовые!.. ступай! да пусть рыжий-то едет болотом первый и если вздумает дать стречка, так посадите ему в затылок пулю… С богом!
«В морду даст!» — подумал Евсей, глядя на суровое лицо и нахмуренные
рыжие брови. Он попробовал встать,
уйти — и не мог, окованный страхом.
— Беги, черт сиволапый, лови его, поколя не
ушел, а то шуба пропадет! — посоветовал другой барышник мужику, который бросился в толпу, но мартышки с шубой и след простыл…
Рыжий барышник с товарищами направился в трактир спрыснуть успешное дельце.
— Нет-ста, Никита Пахомыч! — отвечал
рыжий мужик. —
Ушли, пострелы! A бают, они с утра до самых полуден уж буянили, буянили на барском дворе. Приказчика в гроб заколотили. Слышь ты, давай им все калачей, а на наш хлеб так и плюют.
— Мы, Пахомыч, — сказал
рыжий мужик, — захватили одного живьем. Кто его знает? баит по-нашему и стоит в том, что он православный. Он наговорил нам с три короба: вишь,
ушел из Москвы, и русской-то он офицер, и вовсе не якшается с нашими злодеями, и то и се, и дьявол его знает! Да все лжет, проклятый! не верьте; он притоманный француз.
Весёлый плотник умер за работой; делал гроб утонувшему сыну одноглазого фельдшера Морозова и вдруг свалился мёртвым. Артамонов пожелал проводить старика в могилу, пошёл в церковь, очень тесно набитую рабочими, послушал, как строго служит
рыжий поп Александр, заменивший тихого Глеба, который вдруг почему-то расстригся и
ушёл неизвестно куда. В церкви красиво пел хор, созданный учителем фабричной школы Грековым, человеком похожим на кота, и было много молодёжи.
Он
ушел. Гаврила осмотрелся кругом. Трактир помещался в подвале; в нем было сыро, темно, и весь он был полон удушливым запахом перегорелой водки, табачного дыма, смолы и еще чего-то острого. Против Гаврилы, за другим столом, сидел пьяный человек в матросском костюме, с
рыжей бородой, весь в угольной пыли и смоле. Он урчал, поминутно икая, песню, всю из каких-то перерванных и изломанных слов, то страшно шипящих, то гортанных. Он был, очевидно, не русский.
Маша с каждым днем начала более и более соглашаться с матерью, — тем более, что Сергей Петрович действительно день ото дня становился к ней холоднее: кроме того, что часто
уходил на целые дни из дому, но даже когда бывал дома, то или молчал, или спал, и никогда уже с ней не играл — ни в ладошки, ни в
рыжего кота, и вместе с тем беспрестанно настаивал, чтобы она требовала от матери имения.
На траве у корней тускло светились капли росы, ночная тьма всё торопливее
уходила с дороги в лес, обнажая
рыжий песок, прошитый чёрными корнями.
Из-под расстёгнутой красной рубахи видна была широкая, смуглая грудь работника, дышавшая глубоко и ровно,
рыжие усы насмешливо пошевеливались, белые частые зубы сверкали из-под усов, синие большие глаза хитро прищурились, и весь Кузьма показался своему хозяину таким гордым и важным, что мельнику захотелось поскорее
уйти от него, чтоб засыпка не заметил своего превосходства над хозяином.
Когда горничная походя сняла с чужой форточки
рыжего кота, который сидел и зевал, и он потом три дня жил у нас в зале под пальмами, а потом
ушел и никогда не вернулся — это любовь.
Юлиан Мастакович, весь покраснев от досады и злости, пугал
рыжего мальчика, который,
уходя от него всё дальше и дальше, не знал — куда забежать от страха.
Ночь
уходила; пропели последние петухи; Михаил Андреевич Бодростин лежал бездыханный в большой зале, а Иосаф Платонович Висленев сидел на изорванном кресле в конторе; пред ним, как раз насупротив, упираясь своими ногами в ножки его кресла, помещался огромный
рыжий мужик, с длинною палкой в руках и дремал, у дверей стояли два другие мужика, тоже с большими палками, и оба тоже дремали, между тем как под окнами беспрестанно шмыгали дворовые женщины и ребятишки, старавшиеся приподняться на карниз и заглянуть чрез окно на убийцу, освещенного сильно нагоревшим сальным огарком.
— Стойте, чёрт вас возьми! Если эти козлы-тенора не перестанут рознить, то я
уйду! Глядеть в ноты,
рыжая! Вы,
рыжая, третья с правой стороны! Я с вами говорю! Если не умеете петь, то за каким чёртом вы лезете на сцену со своим вороньим карканьем? Начинайте сначала!
— Господи, какие у этого
рыжего глаза! Какие пустые дырки! — Она нервно повела плечами. — Ой, какие тяжелые глаза! Да, он и пытать будет, и застрелит, если кто
уйдет, — все!
Работали с бешеной быстротой. Только что работница кончала одну колодку, уже на ленте подплывала к ней новая колодка. Малейшее промедление — и получался завал. Лелька стояла и смотрела. Перед нею, наклонившись, толстая девушка с
рыжими завитками на веснущатой шее обтягивала «рожицею» перед колодки. С каждым разом дивчина отставала все больше, все дальше
уходила каждая колодка. Дивчина нервничала.