Неточные совпадения
Между
ними были люди мягкие и люди суровые, люди мрачные и люди веселые, люди хлопотливые и люди флегматические, люди слезливые (один с суровым лицом, насмешливый до наглости; другой с деревянным лицом, молчаливый и равнодушный ко всему; оба
они при мне
рыдали несколько раз, как истерические женщины, и не от своих дел, а среди разговоров
о разной разности; наедине, я уверен, плакали часто), и люди, ни от чего не перестававшие быть спокойными.
Сколь сладко неязвительное чувствование скорби! Колико сердце
оно обновляет и оного чувствительность. Я
рыдал вслед за ямским собранием, и слезы мои были столь же для меня сладостны, как исторгнутые из сердца Вертером…
О мой друг, мой друг! почто и ты не зрел сея картины? ты бы прослезился со мною. И сладость взаимного чувствования была бы гораздо усладительнее.
Не зная покою ни ночью, ни днем,
Рыдая над бедным сироткой,
Всё буду я думать
о муже моем
Да слышать упрек
его кроткий.
Он рыдал как дитя, как женщина. Рыдания теснили грудь
его, как будто хотели ее разорвать. Грозный старик в одну минуту стал слабее ребенка.
О, теперь уж
он не мог проклинать;
он уже не стыдился никого из нас и, в судорожном порыве любви, опять покрывал, при нас, бесчисленными поцелуями портрет, который за минуту назад топтал ногами. Казалось, вся нежность, вся любовь
его к дочери, так долго в
нем сдержанная, стремилась теперь вырваться наружу с неудержимою силою и силою порыва разбивала все существо
его.
— Целая семья животных! — перебил Александр. — Один расточает вам в глаза лесть, ласкает вас, а за глаза… я слышал, что
он говорит обо мне. Другой сегодня с вами
рыдает о вашей обиде, а завтра зарыдает с вашим обидчиком; сегодня смеется с вами над другим, а завтра с другим над вами… гадко!
Он немедленно объяснил мне, что плач и рыдания означают мысль
о потере Иерусалима и что закон предписывает при этой мысли как можно сильнее
рыдать и бить себя в грудь.
Когда стали погружать в серую окуровскую супесь тяжёлый гроб и чернобородый пожарный, открыв глубочайшую красную пасть, заревел, точно выстрелил: «Ве-еч…» — Ммтвей свалился на землю,
рыдая и биясь головою
о чью-то жёсткую, плешивую могилу, скупо одетую дёрном.
Его обняли цепкие руки Пушкаря, прижали щекой к медным пуговицам. Горячо всхлипывая, солдат вдувал
ему в ухо отрывистые слова...
— Кто тут?.. что за полуночники такие?.. — но, узнав Анастасью, вскрикнул от радости и побежал доложить
о ней игуменье. Путешественники сошли с лошадей. Анастасья молчала, Юрий также; но, когда через несколько минут ворота отворились и надобно было расставаться, вся твердость
их исчезла. Анастасья,
рыдая, упала на грудь Милославского.
— Полно, — сказал
он, обратясь к старухе, которая
рыдала и причитала, обнимая ноги покойника, — не печалься
о том, кто от греха свободен!.. Не тревожь
его своими слезами… Душа
его еще между нами… Дай ей отлететь с миром, без печали… Была, знать, на то воля господня… Богу хорошие люди угодны…
Ирина(
рыдая). Куда? Куда все ушло? Где
оно?
О, боже мой, боже мой! Я все забыла, забыла… У меня перепуталось в голове… Я не помню, как по-итальянски окно или вот потолок… Все забываю, каждый день забываю, а жизнь уходит и никогда не вернется, никогда, никогда мы не уедем в Москву… Я вижу, что не уедем…
Не одна 30-летняя вдова
рыдала у ног
его, не одна богатая барыня сыпала золотом, чтоб получить одну
его улыбку… в столице, на пышных праздниках, Юрий с злобною радостью старался ссорить своих красавиц, и потом, когда
он замечал, что одна из
них начинала изнемогать под бременем насмешек,
он подходил, склонялся к ней с этой небрежной ловкостью самодовольного юноши, говорил, улыбался… и все ее соперницы бледнели…
о как Юрий забавлялся сею тайной, но убивственной войною! но что
ему осталось от всего этого? — воспоминания? — да, но какие? горькие, обманчивые, подобно плодам, растущим на берегах Мертвого моря, которые, блистая румяной корою, таят под нею пепел, сухой горячий пепел! и ныне сердце Юрия всякий раз при мысли об Ольге, как трескучий факел, окропленный водою, с усилием и болью разгоралось; неровно, порывисто
оно билось в груди
его, как ягненок под ножом жертвоприносителя.
— Касатик ты мой! — говорила,
рыдая, баба. — Нешто я
о своем горе убиваюсь… ох, рожоной ты мой… мне на тебя смотреть-то горько… ишь заел
он тебя… злодей, совсем… как погляжу я на тебя… индо сердечушко изнывает… и не тот ты стал… ох… — И тут она, опустившись на лавку, затянула нараспев: — Ох, горькая наша долюшка… и пошла-то я за тебя горькой сиротинушкой, на беду-то, на кручину лютую…
И когда теперь припомнил «ни с того ни с сего» Вельчанинов
о том, как старикашка
рыдал и закрывался руками как ребенок, то
ему вдруг показалось, что как будто
он никогда и не забывал этого.
Все тихо; ночь; луной украшен
Лазурный юга небосклон,
Старик Земфирой пробужден:
«
О мой отец, Алеко страшен:
Послушай, сквозь тяжелый сон
И стонет, и
рыдает он».
Он плакал, и так как
ему было стыдно слез,
он как-то рычал, чтобы не
рыдать.
Он спрятал голову в колени и плакал, вытирая глаза
о свои грязные тиковые штаны.
Головщик наш Арефа тут же стоял и сразу
его послушал и ударил: «Отверзу уста», а другие подхватили, и мы катавасию кричим, бури вою сопротивляясь, а Лука смертного страха не боится и по мостовой цепи идет. В одну минуту
он один первый пролет перешел и на другой спущается… А далее? далее объяла
его тьма, и не видно: идет
он или уже упал и крыгами проклятыми
его в пучину забуровило, и не знаем мы: молить ли
о его спасении или
рыдать за упокой
его твердой и любочестивой души?
Один козак, бывший постарее всех других, с седыми усами, подставивши руку под щеку, начал
рыдать от души
о том, что у
него нет ни отца, ни матери и что
он остался одним-один на свете. Другой был большой резонер и беспрестанно утешал
его, говоря: «Не плачь, ей-богу не плачь! что ж тут… уж бог знает как и что такое». Один, по имени Дорош, сделался чрезвычайно любопытен и, оборотившись к философу Хоме, беспрестанно спрашивал
его...
О чем была
его кручина?
Рыдал ли
он рыданьем сына,
Давно отчаявшись обнять
Свою тоскующую мать,
И невеселая картина
Ему являлась: старый дом
Стоит в краю деревни бедной,
И голова старухи бледной
Видна седая под окном.
Вздыхает, молится, гадает
и смотрит, смотрит, и двойной
В окошко рамы не вставляет
Старушка позднею зимой.
А сколько, глядя на дорогу,
Уронит слез — известно богу!
Но нет! и бог
их не считал!
А то бы радость ей послал!
Звуки всё плакали, плыли; казалось, что вот-вот
они оборвутся и умрут, но
они снова возрождались, оживляя умирающую ноту, снова поднимали её куда-то высоко; там она билась и плакала, падала вниз; фальцет безрукого оттенял её агонию, а Таня всё пела, и Костя опять
рыдал, то обгоняя её слова, то повторяя
их, и, должно быть, не было конца у этой плачущей и молящей песни — рассказа
о поисках доли человеком.
И
он бился головой
о край стола и
рыдал бурно, мучительно, как человек, который никогда не плачет. И
он поднял голову, уверенный, что сейчас свершится чудо и жена заговорит и пожалеет
его.
И с
ними другого Гаральда вдова
Рыдает, стеня, Ярославна,
Рыдает: «
О, горе! зачем я жива,
Коль сгинул Гаральд мой державный...
И Гида
рыдает: «
О, горе! убит
Отец мой, норманном сражённый!
В плену
его веси, и взяты на щит
Саксонские девы и жёны...
— Так и сказал, — ответила Аграфена Петровна. — Терзается, убивается, даже
рыдает навзрыд. «Один, — говорит, — свет, одна услада мне в жизни была, и ту по глупости своей потерял». В последний раз, как мы виделись, волосы даже рвал на себе… Да скажи ты мне, Дуня, по истинной правде, не бывало ль прежде у вас с
ним разговоров
о том, что ты
ему по душе пришлась? Не сказывал ли
он тебе про свои намеренья?
— Вспоминала я про
него, — почти вовсе неслышным голосом ответила Дуня крепко обнимавшей ее Аграфене Петровне. — В прошлом году во все время, что, помнишь, с нами в одной гостинице жил,
он ни слова не вымолвил, и я тоже… Ты знаешь. И вдруг уехал к Фленушке. Чего не вытерпела, чего не перенесла я в ту пору… Но и тебе даже ни слова
о том не промолвила, а с кем же с другим было мне говорить… Растерзалась тогда вся душа моя. — И,
рыдая, опустилась в объятья подруги.
Он не знал, для чего обнимал ее,
он не давал себе отчета, почему
ему так неудержимо хотелось целовать ее, целовать ее всю, но
он целовал ее, плача,
рыдая и обливая своими слезами, и исступленно клялся любить ее, любить во веки веков. «Облей землю слезами радости твоея и люби сии слезы твои»… — прозвенело в душе
его.
О чем плакал
он?
О,
он плакал в восторге своем даже и об этих звездах, которые сияли
ему из бездны, и не стыдился исступления сего»…
Я снова знаю, как
он приходит; когда я мальчишкой пас чужих жеребят, я видел
его и еще, когда кантонистом в казармах
рыдал я раз ночью
о своей крестьянке-матери.
— Потом
он подошел к трупу и стал у изголовья гроба, и в это время вдруг отец Спиридонова вбежал,
рыдая, в зал, упал пред гробом на колени и закричал: «
О, кто же
им ответит за тебя, что я тебя любил, а не твое богатство?» И тихий голос отвечал скромно: «Я».
Сегодня после ужина Вера с Лидой играли в четыре руки Пятую симфонию Бетховена. Страшная эта музыка: глубоко-тоскующие звуки растут, перебивают друг друга и обрываются,
рыдай; столько тяжелого отчаяния в
них. Я слушал и думал
о себе.
Хочу ли я!
Он спрашивал хочу ли я?..
О, Боже всесильный! Я готова была крикнуть
ему,
рыдая: «Да, да, возьми меня, возьми отсюда, мой дорогой, мой любимый отец! Тут, в институте, ночь и темень, а там, в Гори, жизнь, свет и солнце!»
— Барбалэ,
о Барбалэ, зачем
они приехали? —
рыдала я, зарывая голову в грязный передник всегда мне сочувствующей старой служанки.
И я
рыдал,
рыдал, вспоминая
о милых ногах моих, моих быстрых, сильных ногах. Кто отнял
их у меня, кто смел
их отнять!
Отец, после почти ласковой встречи — мы не говорим
о матери, которая,
рыдая, повисла на шее своего любимца — на другой же день по приезде, заговорил с
ним о его делах.
Народ сделал около
него кружок, ахает, рассуждает; никто не думает
о помощи. Набегают татары, продираются к умирающему, вопят,
рыдают над
ним. Вслед за
ними прискакивает сам царевич Даньяр.
Он слезает с коня, бросается на тело своего сына, бьет себя в грудь, рвет на себе волосы и наконец, почуяв жизнь в сердце своего сына, приказывает своим слугам нести
его домой. Прибегает и Антон, хочет осмотреть убитого —
его не допускают.
Минкина несколько секунд осталась стоять на коленях среди комнаты; затем встала и тихо, с опущенною головою, вышла из комнаты. На пороге она полуобернулась и бросила на графиню злобный торжествующий взгляд. Последняя
его не заметила: она лежала ничком на кровати, уткнувшись лицом в подушки, и беззвучно
рыдала,
о чем издали красноречиво свидетельствовало конвульсивно приподымавшееся ее худенькое тельце.
— Милый, родной ты братец мой, — могла она только сказать,
рыдая. Она не смела произнести имя жениха, не только что просить
о нем; стыд девический, а более строгий обычай запрещал говорить ей то, что у нее было на душе. Ей, девице, позволено было только плакать об отце или брате; слезы, посвященные другому мужчине, хоть бы и жениху, сочли бы за преступление. Но в немногих словах ее было столько скорби, столько моления, что брат не мог не понять,
о чем так крушилась Анастасия.
Она не договорила, не зная, что делать, бросилась к ногам Волынского, обвила
их своими руками, целовала
их,
рыдала, молила
его о чем-то без слов. Но здесь силы вовсе оставили ее; она не могла выдержать страшной борьбы природы с желанием сохранить дочери ее почетное место в свете; она не смела назвать себя, цыганку, матерью княжны Лелемико… и в страшных судорогах распростерлась у ног Волынского.
— Сейчас смерть, уничтожение, — думает Лаилиэ и, забывая свое решение выдержать мужественно спокойствие до конца,
рыдая, молит
о пощаде. Но никто не слушает
его.
Она вздохнула и тихо развела ладонями. И вздохнула с нею вся низкая придавленная комната, и заметались в тоске ночные тени, бесшумною толпою окружавшие
о. Василия.
Они рыдали безумно, простирали бессильные руки, и молили
о пощаде,
о милости,
о правде.