Неточные совпадения
Ну, положим, даже не братьев, не единоверцев, а просто детей, женщин, стариков;
чувство возмущается, и
русские люди бегут, чтобы помочь прекратить эти ужасы.
— Не знаю, я не пробовал подолгу. Я испытывал странное
чувство, — продолжал он. — Я нигде так не скучал по деревне,
русской деревне, с лаптями и мужиками, как прожив с матушкой зиму в Ницце. Ницца сама по себе скучна, вы знаете. Да и Неаполь, Сорренто хороши только на короткое время. И именно там особенно живо вспоминается Россия, и именно деревня. Они точно как…
У [
русского] человека, даже и у того, кто похуже других, все-таки
чувство справедливо.
Но как ни исполнен автор благоговения к тем спасительным пользам, которые приносит французский язык России, как ни исполнен благоговения к похвальному обычаю нашего высшего общества, изъясняющегося на нем во все часы дня, конечно, из глубокого
чувства любви к отчизне, но при всем том никак не решается внести фразу какого бы ни было чуждого языка в сию
русскую свою поэму.
Связь с этой женщиной и раньше уже тяготила его, а за время войны Елена стала возбуждать в нем определенно враждебное
чувство, — в ней проснулась трепетная жадность к деньгам, она участвовала в каких-то крупных спекуляциях, нервничала, говорила дерзости, капризничала и — что особенно возбуждало Самгина — все более резко обнаруживала презрительное отношение ко всему
русскому — к армии, правительству, интеллигенции, к своей прислуге — и все чаще, в разных формах, выражала свою тревогу о судьбе Франции...
— «У нас,
русских, нет патриотизма, нет
чувства солидарности со своей нацией, уважения к ней, к ее заслугам пред человечеством», — это сказано Катковым.
— Правильная оценка. Прекрасная идея. Моя идея. И поэтому:
русская интеллигенция должна понять себя как некое единое целое. Именно. Как, примерно, орден иоаннитов, иезуитов, да! Интеллигенция, вся, должна стать единой партией, а не дробиться! Это внушается нам всем ходом современности. Это должно бы внушать нам и
чувство самосохранения. У нас нет друзей, мы — чужестранцы. Да. Бюрократы и капиталисты порабощают нас. Для народа мы — чудаки, чужие люди.
«Устроился и — конфузится, — ответил Самгин этой тишине, впервые находя в себе благожелательное
чувство к брату. — Но — как запуган идеями
русский интеллигент», — мысленно усмехнулся он. Думать о брате нечего было, все — ясно! В газете сердито писали о войне, Порт-Артуре, о расстройстве транспорта, на шести столбцах фельетона кто-то восхищался стихами Бальмонта, цитировалось его стихотворение «Человечки...
Понимая, как трагична судьба еврейства в России, он подозревал, что психика еврея должна быть заражена и обременена
чувством органической вражды к
русскому, желанием мести за унижения и страдания.
В складе польской души
русских всегда поражает условная элегантность и сладость, недостаток простоты и прямоты и отталкивает
чувство превосходства и презрения, от которых не свободны поляки.
И даже в эту страшную войну, когда
русское государство в опасности, нелегко
русского человека довести до сознания этой опасности, пробудить в нем
чувство ответственности за судьбу родины, вызвать напряжение энергии.
В сфере же внутренно-духовной
русской душе все еще мешает подойти к душе польской
чувство чуждости и враждебности, вызываемое латинско-католической прививкой к славянской душе, создавшей польский национальный лик.
Русская национальная мысль питалась
чувством богоизбранности и богоносности России.
Национальное
чувство искалечено у нас,
русских, нашим внутренним рабством, у поляков — их внешним рабством.
От
русской души необъятные
русские пространства требовали смирения и жертвы, но они же охраняли
русского человека и давали ему
чувство безопасности.
Эти апокалиптические, пророчественные ожидания находятся в противоречии с тем
чувством, что
русские уже град свой имеют и что град этот — «святая Русь».
Народничество, столь характерное для
русской мысли и проявляющееся в разнообразных формах, предполагает уже отщепенство и
чувство оторванности от народной жизни.
Только настоящее понимание может быть освобождающим, оно избавляет от давящих отрицательных
чувств, и следует вникнуть и нам,
русским, и полякам, почему
русской душе всегда так трудно было полюбить душу польскую, почему польская душа с таким презрением относилась к душе
русской?
Русская лень, беспечность, недостаток инициативы, слабо развитое
чувство ответственности с этим связаны.
Но в отношении к жизни
русской интеллигенции, да и вообще
русских людей есть как бы преобладание женственного, господства
чувства женственного сострадания, женственных «частных» оценок, женственного отвращения к истории, к жестокости и суровости всего исторического, к холоду и огню восходящего ввысь духа.
Польша шла на
русский Восток с
чувством своего культурного превосходства.
Русские и поляки боролись не только за землю и за разное
чувство жизни.
Мы,
русские, вдохновлены великой и справедливой войной, но мы не пережили еще непосредственного страха за судьбу родины, у нас не было такого
чувства, что отечество в опасности.
Может ли
русский мужик против образованного человека
чувство иметь?
Тон общества менялся наглазно; быстрое нравственное падение служило печальным доказательством, как мало развито было между
русскими аристократами
чувство личного достоинства. Никто (кроме женщин) не смел показать участия, произнести теплого слова о родных, о друзьях, которым еще вчера жали руку, но которые за ночь были взяты. Напротив, являлись дикие фанатики рабства, одни из подлости, а другие хуже — бескорыстно.
Разумеется, что при такой обстановке я был отчаянный патриот и собирался в полк; но исключительное
чувство национальности никогда до добра не доводит; меня оно довело до следующего. Между прочими у нас бывал граф Кенсона, французский эмигрант и генерал-лейтенант
русской службы.
Православие славянофилов, их исторический патриотизм и преувеличенное, раздражительное
чувство народности были вызваны крайностями в другую сторону. Важность их воззрения, его истина и существенная часть вовсе не в православии и не в исключительной народности, а в тех стихиях
русской жизни, которые они открыли под удобрением искусственной цивилизации.
У них и у нас запало с ранних лет одно сильное, безотчетное, физиологическое, страстное
чувство, которое они принимали за воспоминание, а мы — за пророчество:
чувство безграничной, обхватывающей все существование любви к
русскому народу,
русскому быту, к
русскому складу ума. И мы, как Янус или как двуглавый орел, смотрели в разные стороны, в то время как сердце билось одно.
Тогда в Кремле еще были представители старой
русской интеллигенции: Каменев, Луначарский, Бухарин, Рязанов, и их отношение к представителям интеллигенции, к писателям и ученым, не примкнувшим к коммунизму, было иное, чем у чекистов, у них было
чувство стыдливости и неловкости в отношении к утесняемой интеллектуальной России.
Я приносил с собой свое личное и
русское катастрофическое
чувство жизни и истории, отношение к каждой теме по существу, а не через культурное отражение.
Если от Мережковского меня отталкивала двойственность, переходящая в двусмысленность, отсутствие волевого выбора, злоупотребление литературными схемами, то от Флоренского отталкивал его магизм, первоощущение заколдованности мира, вызывающее не восстание, а пассивное мление, отсутствие темы о свободе, слабое
чувство Христа, его стилизация и упадочность, которую он ввел в
русскую религиозную философию.
Из сада в ответ ей летела идиотски гнусная
русская ругань, смысл которой, должно быть, недоступен разуму и
чувству скотов, изрыгающих ее.
Но это сознание всегда сопровождается пессимистическим
чувством русских грехов и
русской тьмы, иногда сознанием, что Россия летит в бездну.
Но были люди, которым было свойственно сильное
чувство греха, которым не была чужда
русская социальная тема и которые обнаружили гениальное творчество.
Вообще у
русских было сравнительно слабо иерархическое
чувство, или оно существовало в отрицательной форме низкопоклонства, т. е. опять-таки порока, а не добродетели.
У Тютчева было целое обоснованное теократическое учение, которое по грандиозности напоминает теократическое учение Вл. Соловьева. У многих
русских поэтов было
чувство, что Россия идет к катастрофам. Еще у Лермонтова, который выражал почти славянофильскую веру в будущее России, было это
чувство. У него есть страшное стихотворение...
У Гоголя было сильное
чувство зла, и это
чувство совсем не было исключительно связано с общественным злом, с
русским политическим режимом, оно было глубже.
Белинский был самым значительным
русским критиком и единственным из
русских критиков, обладавшим художественной восприимчивостью и эстетическим
чувством.
Но славянофилы поставили перед
русским сознанием задачу преодоления абстрактной мысли, перехода к конкретности, требование познания не только умом, но также
чувством, волей, верой.
Русским людям давно уже было свойственно
чувство, скорее
чувство, чем сознание, что Россия имеет особенную судьбу, что
русский народ — народ особенный.
У
русских нет того иерархического
чувства, которое есть у западных людей, его нет ни в какой области.
Русская религиозная философия особенно настаивает на том, что философское познание есть познание целостным духом, в котором разум соединяется с волей и
чувством и в котором нет рационалистической рассеченности.
Сам Достоевский был писателем петровского периода
русской истории, он более петербургский, чем московский писатель, у него было острое
чувство особенной атмосферы города Петра, самого фантастического из городов.
У
русских — иное
чувство земли, и самая земля иная, чем у Запада.
Русские же, менее чувственные по природе, представляют себе совсем иное — ценность
чувства, не зависящего от социального закона, свободу и правдивость.
Хомяков идеализировал историческое
русское православие и часто бывал несправедлив к католичеству, но у него было верное
чувство церкви, бесконечно свободное.
Пока я плыл по Амуру, у меня было такое
чувство, как будто я не в России, а где-то в Патагонии или Техасе; не говоря уже об оригинальной, не
русской природе, мне всё время казалось, что склад нашей
русской жизни совершенно чужд коренным амурцам, что Пушкин и Гоголь тут непонятны и потому не нужны, наша история скучна и мы, приезжие из России, кажемся иностранцами.
Мы старались показать, что и как охватывает он в
русской жизни своим художническим
чувством, в каком виде он передает воспринятое и прочувствованное им, и какое значение в наших понятиях должно придавать явлениям, изображаемым в его произведениях.
Не из одного ведь тщеславия, не всё ведь от одних скверных тщеславных
чувств происходят
русские атеисты и
русские иезуиты, а и из боли духовной, из жажды духовной, из тоски по высшему делу, по крепкому берегу, по родине, в которую веровать перестали, потому что никогда ее и не знали!
— Это, — говорит, — ваше величество, точно, что работа очень тонкая и интересная, но только нам этому удивляться с одним восторгом
чувств не следует, а надо бы подвергнуть ее
русским пересмотрам в Туле или в Сестербеке, — тогда еще Сестрорецк Сестербеком звали, — не могут ли наши мастера сего превзойти, чтобы англичане над
русскими не предвозвышались.