Неточные совпадения
Она по-прежнему якшается с
студентами, особенно с молодыми
русскими физиками и химиками, которыми наполнен Гейдельберг и которые, удивляя на первых порах наивных немецких профессоров своим трезвым взглядом на вещи, впоследствии удивляют тех же самых профессоров своим совершенным бездействием и абсолютною ленью.
«Почти старик уже. Он не видит, что эти люди относятся к нему пренебрежительно. И тут чувствуется глупость: он должен бы для всех этих людей быть ближе, понятнее
студента». И, задумавшись о Дьяконе, Клим впервые спросил себя: не тем ли Дьякон особенно неприятен, что он, коренной
русский церковник, сочувствует революционерам?
Среди
русских нередко встречались сухощавые бородачи, неприятно напоминавшие Дьякона, и тогда Самгин ненадолго, на минуты, но тревожно вспоминал, что такую могучую страну хотят перестроить на свой лад люди о трех пальцах, расстриженные дьякона, истерические пьяницы, веселые
студенты, каков Маракуев и прочие; Поярков, которого Клим считал бесцветным, изящный, солидненький Прейс, который, наверно, будет профессором, — эти двое не беспокоили Клима.
Немцы, в числе которых были люди добрые и ученые, как Лодер, Фишер, Гильдебрандт и сам Гейм, вообще отличались незнанием и нежеланием знать
русского языка, хладнокровием к
студентам, духом западного клиентизма, ремесленничества, неумеренным курением сигар и огромным количеством крестов, которых они никогда не снимали.
Едва я успел в аудитории пять или шесть раз в лицах представить
студентам суд и расправу университетского сената, как вдруг в начале лекции явился инспектор,
русской службы майор и французский танцмейстер, с унтер-офицером и с приказом в руке — меня взять и свести в карцер. Часть
студентов пошла провожать, на дворе тоже толпилась молодежь; видно, меня не первого вели, когда мы проходили, все махали фуражками, руками; университетские солдаты двигали их назад,
студенты не шли.
Американская YMCA способствовала образованию
Русского христианского студенческого движения (наименование не точное, так как оно не состоит из
студентов).
По диванам и козеткам довольно обширной квартиры Райнера расселились: 1)
студент Лукьян Прорвич, молодой человек, недовольный университетскими порядками и желавший утверждения в обществе коммунистических начал, безбрачия и вообще естественной жизни; 2) Неофит Кусицын,
студент, окончивший курс, — маленький, вострорыленький, гнусливый человек, лишенный средств совладать с своим самолюбием, также поставивший себе обязанностью написать свое имя в ряду первых поборников естественной жизни; 3) Феофан Котырло, то, что поляки характеристично называют wielke nic, [Букв.: великое ничто (польск.).] — человек, не умеющий ничего понимать иначе, как понимает Кусицын, а впрочем, тоже коммунист и естественник; 4) лекарь Сулима, человек без занятий и без определенного направления, но с непреодолимым влечением к бездействию и покою; лицом черен, глаза словно две маслины; 5) Никон Ревякин, уволенный из духовного ведомства иподиакон, умеющий везде пристроиваться на чужой счет и почитаемый неповрежденным типом широкой
русской натуры; искателен и не прочь действовать исподтишка против лучшего из своих благодетелей; 6) Емельян Бочаров, толстый белокурый
студент, способный на все и ничего не делающий; из всех его способностей более других разрабатывается им способность противоречить себе на каждом шагу и не считаться деньгами, и 7) Авдотья Григорьевна Быстрова, двадцатилетняя девица, не знающая, что ей делать, но полная презрения к обыкновенному труду.
Студент, слушавший их внимательно, при этих словах как-то еще мрачней взглянул на них. Занавес между тем поднялся, и кто не помнит, как выходил обыкновенно Каратыгин [Каратыгин Василий Андреевич (1802—1853) —
русский актер-трагик, игра которого отличалась чрезвычайным рационализмом.] на сцену? В «Отелло» в совет сенаторов он влетел уж действительно черным вороном, способным заклевать не только одну голубку, но, я думаю, целое стадо гусей. В райке и креслах захлопали.
В Александровском училище нет даже и следов того, что в других военных школах, особенно в привилегированных, называется «цуканьем» и состоит в грубом, деспотическом и часто даже унизительном обращении старшего курса с младшим: дурацкий обычай, собезьяненный когда-то, давным-давно, у немецких и дерптских
студентов, с их буршами и фуксами, и обратившийся на
русской черноземной почве в тупое, злобное, бесцельное издевательство.
Московские известия я давал в редакцию по междугородному телефону к часу ночи, и моим единственным помощником был сербский
студент Милан Михайлович Бойович, одновременно редактировавший журнал «Искры», приложение к «
Русскому слову», и сотрудничавший в радикальной сербской газете «Одъек».
— Мы там нанялись в работники к одному эксплуататору; всех нас,
русских, собралось у него человек шесть —
студенты, даже помещики из своих поместий, даже офицеры были, и всё с тою же величественною целью.
Попробуй я завещать мою кожу на барабан, примерно в Акмолинский пехотный полк, в котором имел честь начать службу, с тем чтобы каждый день выбивать на нем пред полком
русский национальный гимн, сочтут за либерализм, запретят мою кожу… и потому ограничился одними
студентами.
Удивительнее всего то, что студенты-медики на голодный желудок изучали свою гигиену, которая так любезно предлагает самые рациональные методы питания, а относительно самой обыкновенной
русской каши глухо молчит.
Из разговоров их я также узнал, что Яковкин был прямо сделан ординарным профессором
русской истории и назначался инспектором
студентов, о чем все говорили с негодованием, считая такое быстрое возвышение Яковкина незаслуженным по ограниченности его ученых познаний.
— На первой лекции адъюнкт-профессор Городчанинов сказал нам пошлое, надутое приветствие и, для лучшего ознакомления с
студентами, предложил нам, чтоб всякий из нас сказал, какого
русского писателя он предпочитает другим и какое именно место в этом писателе нравится ему более прочих.
Есть в России заслуженный профессор Николай Степанович такой-то, тайный советник и кавалер; у него так много
русских и иностранных орденов, что когда ему приходится надевать их, то
студенты величают его иконостасом.
Старший адъютант дивизионного штаба, объясняя мне, что я записан на службе вольноопределяющимся действительным
студентом из иностранцев, сказал, что мне нужно, в видах производства в офицеры, принять присягу на
русское подданство и исполнить это в ближайшем комендантском управлении, т. е. в Киеве.
Но действительными хозяевами в квартире Деренковых были
студенты университета, духовной академии, ветеринарного института, — шумное сборище людей, которые жили в настроении забот о
русском народе, в непрерывной тревоге о будущем России.
Ходил Мухоедов необыкновенно быстро, вечно торопился куда-то, без всякой цели вскакивал с места и садился, часто задумывался о чем-то и совершенно неожиданно улыбался самой безобидной улыбкой — словом, это был тип старого
студента, беззаботного, как птица, вечно веселого, любившего побеседовать «с хорошим человеком», выпить при случае, а потом по горло закопаться в университетские записки и просиживать за ними ночи напролет, чтобы с грехом пополам сдать курсовой экзамен; этот тип уже вывелся в
русских университетах, уступив место другому, более соответствующему требованиям и условиям нового времени.
Ей же, кажется, принадлежат и следующие статьи, отмеченные подписью «Англоман»: «Письмо англомана» (ч. II, стр. 257–261); «Предложение об исправлении английского языка, перевод с английского, с примечаниями относительно языка
русского» (ч. III, стр. 1–38); перевод стихов оксфордского
студента к портрету Локка (стр. 72–73).
Семеро
студентов, в том числе и я, продолжали ходить в высший
русский класс к Ибрагимову (прежде в гимназии у него был средний, а высший занимал Л. С. Левицкий) и должны были явиться на гимназический экзамен, назначенный последним, заключительным.
Я мог бы сослаться также на польских
студентов, посылаемых ежегодно в
русские университеты для удаления от родных влияний; пусть они расскажут, как принимали их
русские товарищи.
Вскоре после того один
студент, писавший в «Молву» письма о том, что он «Молве» очень сочувствует, а петербургских журналов не терпит за то, что они ограничиваются случайными воззрениями своих случайных сотрудников, — этот самый
студент от лица всего Петербургского университета называл С. Т. Аксакова другом человечества и
русского народа и даже «мерилом истины и справедливости».
339–343.], пародия Батюшкова на «Певца во стане
русских воинов» [Пародия Батюшкова на «Певца во стане
русских воинов» Жуковского — «Певец в Беседе славянороссов» (или «Певец в Беседе любителей
русского слова») — была опубликована М. Н. Лонгиновым в «Современнике», 1856, кн. V.] и пр.; так представлены были (в «Записках» г. Лонгинова [Речь идет о «Библиографических записках» М. Н. Лонгинова, печатавшихся в «Современнике» в 1856–1857 гг. (см. также «Сочинения М. Н. Лонгинова», т. I, M. 1915).], в «Сборнике»
студентов СПб. университета) новые интересные сведения о мартинистах, о Радищеве, о Новикове [О Радищеве см. заметку М. Н. Лонгинова «Алексей Михайлович Кутузов и Александр Николаевич Радищев (1749–1802)» в кн. VIII «Современника» за 1856 г.
Сомневались исключительно почти одни только старые
студенты, которые уже по трех-четырехлетнему опыту знали, что польские
студенты всегда, за весьма и весьма ничтожными исключениями, избегали общества
студентов русских и старались по возможности не иметь с ними никакого общего дела.
— Где-то я читал, что московский старец, Михаил Петрович Погодин, любил говорить и писать: «так, мол,
русская печь печет».
Студент медицины… потом угодил как-то в не столь отдаленные места, затем сделался аптекарским гез/елем. А потом глядь — и капитан, по Волге бегает!
Водил он приятельство со своим товарищем по Парижской консерватории певцом Гассье, который незадолго перед тем пропел целый оперный сезон в Москве, когда там была еще императорская Итальянская опера. Этот южанин, живший в гражданском браке с красивой англичанкой, отличался большим добродушием и с юмором рассказывал мне о своих успехах в Москве, передразнивая, как московские
студенты из райка выкрикивали его имя с
русским произношением.
Наукой, как желал работать я, никто из них не занимался, но все почти кончили курс, были дельными медиками, водились и любители музыки, в последние 50-е годы стали читать
русские журналы, а немецкую литературу знали все-таки больше, чем рядовые
студенты в Казани, Москве или Киеве.
Я узнал обо всем этом позднее; но, когда являлся к нему и
студентом, и уже профессиональным писателем, — никак бы не мог подумать, что этот высокоприличный
русский джентльмен с такой чопорной манерой держать себя и холодноватым тоном мог быть героем даже и не похождений только, а разных эротических затей.
Русских почти что вы не видали — по крайней мере настоящих
студентов.
Не знаю, выдавались ли такие же эпохи в дальнейших судьбах
русской колонии с таким оживлением, и светским, и литературно-художественным. Вряд ли. Что-то я не слыхал этого потом от дерптских
русских — бывших
студентов и не
студентов, с какими встречался до последнего времени.
Водилось несколько поляков из
студентов, имевших в России разные истории (с одним из них я занимался по-польски), несколько
русских, тоже с какими-то «историями», но какими именно — мы в это не входили; в том числе даже и какие-то купчики и обыватели, совершенно уже неподходящие к студенческому царству.
В Ницце годами водил я знакомство с А.Л.Эльсницем, уроженцем Москвы, тамошним
студентом, который из-за какой-то истории во время волнений скрылся за границу, стал учиться медицине в Швейцарии и Франции, приобрел степень доктора и, уже женатый на
русской и отцом семейства, устроился прочно в Ницце, где к нему перешла и практика доктора Якоби.
На моих двух факультетах, сначала физико-математическом, потом медицинском, можно было учиться гораздо серьезнее и успешнее. Я уже говорил, что натуралисты и математики выбирали себе специальности, о каких даме и слыхом не слыхали
студенты русских университетов, то, что теперь называется:"предметная система".
Из моих товарищей по нижегородской гимназии я нашел здесь Г-ва, моего одноклассника. В гимназии он шел далеко не из первых, а в Петербурге из него вышел дельный студент-юрист, работавший уже по истории
русского права, погруженный в разбирание актов XVI и XVII веков.
Русское общество в тогдашнем Дерпте, все знакомства, какие имел я в течение пяти лет, и их влияние на мое развитие. Наши светские знакомства, театральное любительство, характер светскости, отношение к нам,
студентам,
русских семейств и все развивавшаяся связь с тем, что происходило внутри страны, в наших столицах.
Из
русских ко мне явился сам отрекомендоваться как земляку, нижегородцу и бывшему казанскому
студенту — молодой магистрант химии Т-ров, теперь крупный администратор в министерстве финансов после долгой карьеры профессора химии.
В первый раз мне привелось видеть его, когда я, еще дерптским
студентом, привозил свою первую комедию"Фразеры"(как уже упоминал выше) в Петербург, и попал я к Я.П.Полонскому, одному из редакторов"
Русского слова".
Город жил так, как описано в моем романе. Там ничего не прибавлено и не убавлено. Внешняя жизнь вообще была тихая; но не тише, чем в средних
русских губернских городах, даже бойчее по езде
студентов на парных пролетках и санях, особенно когда происходили периодические попойки и загородные экскурсии.
Он мог подаваться, особенно после событий 1861–1862 годов, в сторону охранительных идей, судить неверно, пристрастно обо многом в тогдашнем общественном и чисто литературном движении; наконец, у него не было широкого всестороннего образования, начитанность, кажется, только по-русски (с прибавкой, быть может, кое-каких французских книг), но в пределах тогдашнего
русского «просвещения» он был совсем не игнорант, в нем всегда чувствовался московский
студент 40-х годов: он был искренно предан всем лучшим заветам нашей литературы, сердечно чтил Пушкина, напечатал когда-то критический этюд о Гоголе, увлекался с юных лет театром, считался хорошим актером и был прекраснейший чтец «в лицах».
По-английски я стал учиться еще в Дерпте,
студентом, но с детства меня этому языку не учили. Потом я брал уроки в Петербурге у известного учителя, которому выправлял
русский текст его грамматики. И в Париже в первые зимы я продолжал упражняться, главным образом, в разговорном языке. Но когда я впервые попал на улицы Лондона, я распознал ту давно известную истину, что читать, писать и даже говорить по-английски — совсем не то, что вполне понимать всякого англичанина.
Немец-гимназист из других городов края, попадая в дерптские
студенты, устраивался по своим средствам и привычкам сразу без всяких хлопот и если в корпорации делал долги и тратил сравнительно много, то"диким"мог проживать меньше, чем проживали мы и в
русских провинциальных университетских городах.
Их экзаменовали и из
русского языка при поступлении в
студенты.
Вторую половину 60-х годов я провел всего больше в Париже, и там в Латинском квартале я и ознакомился с тогдашней очень немногочисленной
русской эмиграцией. Она сводилась к кучке молодежи, не больше дюжины, — все «беженцы», имевшие счеты с полицией. Был тут и офицер, побывавший в польских повстанцах, и просто беглые
студенты за разные истории; были, кажется, два-три индивида, скрывшиеся из-за дел совсем не политических.
Лучшие тогдашние
студенты все-таки были не больше, как старательные ученики, редко шедшие дальше записывания лекций и чтения тех скудных пособий, какие тогда существовали на
русском языке.
Но в последние три года, к 1858 году, меня, дерптского
студента, стало все сильнее забирать стремление не к научной, а к литературной работе. Пробуждение нашего общества, новые журналы, приподнятый интерес к художественному изображению
русской жизни, наплыв освобождающих идей во всех смыслах пробудили нечто более трепетное и теплое, чем чистая или прикладная наука.
И эти полухохлы и другие братья славяне из бедных
студентов по необходимости льнули к тому очагу
русского воздействия, который представлял собою дом тогдашнего настоятеля посольской церкви, протоиерея Раевского.
В славянофилах я никогда не состоял. Не увлекался никогда и идеей панславизма, но охотно пошел на приглашение
студентов общества галицийских
русских"Основа" — иметь у них беседы о
русской литературе.
Всю эту смуту заварил новый министр Путятин со своими"матрикулами", которых
русские университеты до того не знали, и
студенты посмотрели на это как на что-то унизительное и архиполицейское.
Я до сих пор не знаю — сколько тогда значилось в Дерпте"казенных"
студентов среди немцев, поляков, эстонцев и латышей; но среди
русских — ни буршей, ни"диких" — не помню ни одного.