Неточные совпадения
Эх! эх! придет ли времечко,
Когда (приди, желанное!..)
Дадут понять крестьянину,
Что розь портрет портретику,
Что
книга книге розь?
Когда мужик не Блюхера
И не милорда глупого —
Белинского и Гоголя
С базара понесет?
Ой люди, люди
русские!
Крестьяне православные!
Слыхали ли когда-нибудь
Вы эти имена?
То имена великие,
Носили их, прославили
Заступники народные!
Вот вам бы их портретики
Повесить в ваших горенках,
Их
книги прочитать…
Еще во времена Бородавкина летописец упоминает о некотором Ионке Козыре, который, после продолжительных странствий по теплым морям и кисельным берегам, возвратился в родной город и привез с собой собственного сочинения
книгу под названием:"Письма к другу о водворении на земле добродетели". Но так как биография этого Ионки составляет драгоценный материал для истории
русского либерализма, то читатель, конечно, не посетует, если она будет рассказана здесь с некоторыми подробностями.
Впрочем, если слово из улицы попало в
книгу, не писатель виноват, виноваты читатели, и прежде всего читатели высшего общества: от них первых не услышишь ни одного порядочного
русского слова, а французскими, немецкими и английскими они, пожалуй, наделят в таком количестве, что и не захочешь, и наделят даже с сохранением всех возможных произношений: по-французски в нос и картавя, по-английски произнесут, как следует птице, и даже физиономию сделают птичью, и даже посмеются над тем, кто не сумеет сделать птичьей физиономии; а вот только
русским ничем не наделят, разве из патриотизма выстроят для себя на даче избу в
русском вкусе.
Против моего ожидания, оказалось, что, кроме двух стихов, придуманных мною сгоряча, я, несмотря на все усилия, ничего дальше не мог сочинить. Я стал читать стихи, которые были в наших
книгах; но ни Дмитриев, ни Державин не помогли мне — напротив, они еще более убедили меня в моей неспособности. Зная, что Карл Иваныч любил списывать стишки, я стал потихоньку рыться в его бумагах и в числе немецких стихотворений нашел одно
русское, принадлежащее, должно быть, собственно его перу.
На комоде лежала какая-то
книга. Он каждый раз, проходя взад и вперед, замечал ее; теперь же взял и посмотрел. Это был Новый завет в
русском переводе.
Книга была старая, подержанная, в кожаном переплете.
Скажи-ка, что глаза ей портить не годится,
И в чтеньи прок-от не велик:
Ей сна нет от французских
книг,
А мне от
русских больно спится.
Оказалось, что Одинцова не теряла времени в уединении: она прочла несколько хороших
книг и выражалась правильным
русским языком.
И Николай Петрович вынул из заднего кармана сюртука пресловутую брошюру Бюхнера, [Бюхнер Людвиг (1824–1899) — немецкий естествоиспытатель и философ, основоположник вульгарного материализма. Его
книга «Материя и сила» в
русском переводе появилась в 1860 году.] девятого издания.
Вообще это газетки группы интеллигентов, которые, хотя и понимают, что страна безграмотных мужиков нуждается в реформах, а не в революции, возможной только как «бунт, безжалостный и беспощадный», каким были все «политические движения
русского народа», изображенные Даниилом Мордовцевым и другими народолюбцами,
книги которых он читал в юности, но, понимая, не умеют говорить об этом просто, ясно, убедительно.
«Вот об этих
русских женщинах Некрасов забыл написать. И никто не написал, как значительна их роль в деле воспитания
русской души, а может быть, они прививали народолюбие больше, чем
книги людей, воспитанных ими, и более здоровое, — задумался он. — «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет», — это красиво, но полезнее войти в будничную жизнь вот так глубоко, как входят эти, простые, самоотверженно очищающие жизнь от пыли, сора».
Рядом с этим хламом — библиотека
русских и европейских классиков,
книги Ле-Бона по эволюции материи, силы.
И советовал противнику читать
книгу «
Русские женщины» давно забытого, бесталанного писателя Шашкова.
Зимними вечерами, в теплой тишине комнаты, он, покуривая, сидел за столом и не спеша заносил на бумагу пережитое и прочитанное — материал своей будущей
книги. Сначала он озаглавил ее: «
Русская жизнь и литература в их отношении к разуму», но этот титул показался ему слишком тяжелым, он заменил его другим...
Он отказался, а она все-таки увеличила оклад вдвое. Теперь, вспомнив это, он вспомнил, что отказаться заставило его смущение, недостойное взрослого человека: выписывал и читал он по преимуществу беллетристику
русскую и переводы с иностранных языков; почему-то не хотелось, чтоб Марина знала это. Но серьезные
книги утомляли его, обильная политическая литература и пресса раздражали. О либеральной прессе Марина сказала...
«Да, здесь умеют жить», — заключил он, побывав в двух-трех своеобразно благоустроенных домах друзей Айно, гостеприимных и прямодушных людей, которые хорошо были знакомы с
русской жизнью,
русским искусством, но не обнаружили
русского пристрастия к спорам о наилучшем устроении мира, а страну свою знали, точно
книгу стихов любимого поэта.
Как таблица на каменной скрижали, была начертана открыто всем и каждому жизнь старого Штольца, и под ней больше подразумевать было нечего. Но мать, своими песнями и нежным шепотом, потом княжеский, разнохарактерный дом, далее университет,
книги и свет — все это отводило Андрея от прямой, начертанной отцом колеи;
русская жизнь рисовала свои невидимые узоры и из бесцветной таблицы делала яркую, широкую картину.
Штольц был немец только вполовину, по отцу: мать его была
русская; веру он исповедовал православную; природная речь его была
русская: он учился ей у матери и из
книг, в университетской аудитории и в играх с деревенскими мальчишками, в толках с их отцами и на московских базарах. Немецкий же язык он наследовал от отца да из
книг.
На большом столе у зеркала лежал его открытый чемодан, из которого виднелись его туалетный несессер и
книги, взятые им с собою:
русская — опыт исследования законов преступности, о том же одна немецкая и одна английская
книга.
В опытах по психологии
русского народа, собранных в этой
книге, можно найти многое, объясняющее происшедшую в России катастрофу.
Вышла
книга В. В. Розанова «Война 1914 года и
русское возрождение».
Славянофилы, которые в начале
книги выражали Россию и
русский народ, в конце
книги оказываются кучкой литераторов, полных самомнения и оторванных от жизни.
Он сам изобличил свою психологию в гениальной
книге «Уединенное», которая должна была бы быть последней
книгой его жизни и которая навсегда останется в
русской литературе.
Если аристократы прошлого века, систематически пренебрегавшие всем
русским, оставались в самом деле невероятно больше
русскими, чем дворовые оставались мужиками, то тем больше
русского характера не могло утратиться у молодых людей оттого, что они занимались науками по французским и немецким
книгам. Часть московских славян с Гегелем в руках взошли в ультраславянизм.
Замечу здесь мимоходом: несмотря на обилие
книг и тетрадей, которые я перечитал, я не имел ни малейшего понятия о существовании
русской литературы.
Из
книг другого типа: «Судьба человека в современном мире», которая гораздо лучше формулирует мою философию истории современности, чем «Новое средневековье», и «Источники и смысл
русского коммунизма», для которой должен был много перечитать по
русской истории XIX века, и «
Русская идея».
Моя же
книга «Истоки и смысл
русского коммунизма», которая никогда не была напечатана по-русски, но была напечатана по-французски, по-английски, по-немецки и по-испански, очень заинтересовала Л. Блюма, и он отнесся к ней с большим сочувствием, несмотря на разницу наших миросозерцаний.
Чем бы это окончилось — неизвестно, но тут же в клубе находился М. Н. Катков, редактор «
Русского вестника» и «Московских ведомостей», который, узнав, в чем дело, выручил Л. Н. Толстого, дав ему взаймы тысячу рублей для расплаты. А в следующей
книге «
Русского вестника» появилась повесть Толстого «Казаки».
Молодежь восхищалась его «Историческими движениями
русского народа», не замечая, что
книга кончается чуть не апофеозом государства, у подножия которого, как вокруг могучего утеса, бьются бессильные народные волны.
Если, с одной стороны,
русская народная религиозность связывала божественный и природный мир, то, с другой стороны, апокрифы,
книги, имевшие огромное влияние, говорили о грядущем приходе Мессии.
Прежде всего, это
книга аскетическая, в ней есть тот аскетический элемент, которым была проникнута
русская революционная интеллигенция.
Атеизм Добролюбова, как и вообще
русский атеизм, родствен маркионизму по своим первоистокам, но выражен в эпоху отрицательного просветительства [См. мою
книгу «Психология
русского нигилизма и атеизма».].
Новым у него был исключительный интерес к вопросу об отношении православия к современности, так и называется одна из его
книг [См. его
книги «Об отношении православия к современности» и «О современных потребностях мысли и жизни, особенно
русской».].
Русский народ есть в высшей степени поляризованный народ, он есть совмещение противоположностей [Я это выразил в старом этюде «Душа России», который вошел в мою
книгу «Судьба России».].
См. также
книгу о. Г. Флоровского «Пути
русского богословия».]
Бухарев, один из самых замечательных
русских богословов, признал «Что делать?» христианской по духу
книгой.
Его
книга «Предмет знания» — очень ценный вклад в
русскую философию.
[См.
книгу Пыпина «Религиозные движения при Александре», а также его
книгу «
Русское масонство XVIII века и первой четверти XIX века».
Я характеризовал его православие, как стилизованное православие [Моя статья в «
Русской мысли» о
книге П. Флоренского «Столп и утверждение истины» называлась «Стилизованное православие».].
По личным нравственным качествам это был не только один из лучших
русских людей, но и человек, близкий к святости [См. необыкновенно интересную
книгу «Любовь у людей 60-х годов», где собраны письма Чернышевского, особенно к жене, с каторги.].
Главная его
книга, которой он приобрел значение в истории
русской мысли, это — «Л.
Если в мою комнату вломится
русская жизнь со всеми ее бытовыми особенностями и разобьет бюст Белинского и сожжет мои
книги, я не покорюсь и людям деревни; я буду драться, если у меня, разумеется, не будут связаны руки».
Сомнения о Европе у нас возникли под влиянием событий французской революции [См.
книгу В. Зеньковского «
Русские мыслители и Европа».].
В своей
книге о Достоевском я писал, что
русские — апокалиптики или нигилисты.
Гоголь один из самых загадочных
русских писателей [См.
книгу К. Мочульского «Духовный путь Гоголя».].
Книга Н. О. Лосского «Обоснование интуитивизма» — выдающееся явление не только
русской, но и европейской философии.
Я, конечно, его не читал и в данном случае пользуюсь цитатами Л. И. Шренка, автора
книги «Об инородцах Амурского края».] слышал в 1808 г. на Сахалине, что по западную сторону острова часто появлялись
русские суда и что
русские в конце концов своими разбойничествами заставили туземцев одну их часть изгнать, другую перебить.
В одном из селений по Тыми гиляки выменяли ему за 3 арш. китайки 4 листа, вырванных из молитвенника, и объяснили ему при этом, что
книга принадлежала жившим здесь
русским.
[Подробности в его
книге: «Подвиги
русских морских офицеров на крайнем Востоке России.
Вне дома они ходят в европейском платье, говорят по-русски очень хорошо; бывая в консульстве, я нередко заставал их за
русскими или французскими книжками;
книг у них полон шкап.
Вот эту
книгу у меня увидала: „Что это ты, „
Русскую историю“ стал читать?