Неточные совпадения
— Народ у нас смиренный, он сам бунтовать не любит, — внушительно сказал Козлов. — Это разные господа, вроде инородца Щапова или казачьего потомка Данилы Мордовцева, облыжно приписывают
русскому мужику пристрастие к «политическим движениям» и враждебность к государыне Москве. Это — сущая неправда, — наш народ
казаки вовлекали в бунты.
Казак Москву не терпит. Мазепа двадцать лет служил Петру Великому, а все-таки изменил.
Ее разоружили, то есть сняли с нее пушки, порох, такелаж — все, что можно было снять, а ветхий остов ее был оставлен под надзором моряков и
казаков, составлявших наш пост в этой бухте, с тем чтобы в случае прихода туда французов и англичан его затопили, не давая неприятелю случая похвастаться захватом
русского судна.
По-якутски почти никто не говорит, и станции пошли
русские; есть старинные названия, данные, конечно,
казаками при занятии Сибири.
У
казаков про Табандо ходят нехорошие слухи. Это постоянный притон хунхузов. Они поджидают тут китайцев, направляющихся на Уссури, и обирают их дочиста. Хунхузы не дают спуска и
русским, если судьба случайно занесет их сюда без охраны.
Потесненные
русскими, они ушли на Уссури, а оттуда, под давлением
казаков, перекочевали на реку Улахе. Теперь их осталось только 12 человек: 3 мужчин, 5 женщин и 4 детей.
Чем бы это окончилось — неизвестно, но тут же в клубе находился М. Н. Катков, редактор «
Русского вестника» и «Московских ведомостей», который, узнав, в чем дело, выручил Л. Н. Толстого, дав ему взаймы тысячу рублей для расплаты. А в следующей книге «
Русского вестника» появилась повесть Толстого «
Казаки».
Поляки в свое время считали ее верой низшей: резали униатов набегавшие из Украины
казаки и гайдамаки, потом их стали теснить и преследовать
русские…
Стенька Разин, характерно
русский тип, представитель «варварских
казаков», голытьбы.
Даль [Даль Владимир Иванович (1801—1872) —
русский писатель, этнограф и языковед, печатавший свои повести и рассказы под псевдонимом
Казак Луганский.
Ему пришлось много рассказывать — о России вообще, о
русском климате, о
русском обществе, о
русском мужике — и особенно о
казаках; о войне двенадцатого года, о Петре Великом, о Кремле, и о
русских песнях, и о колоколах.
— В двадцати верстах от берега Ледовитого моря, — рассказывали Гарбер и Шютце, — при впадении западного рукава Лены, была метеорологическая
русская станция Сагастир, где по временам жили доктор Бунге и астроном Вагнер, с двумя
казаками и тремя солдатами, для метеорологических наблюдений.
Гарбер и Шютце на маленькой шхуне в сопровождении шести
русских матросов, переводчика, сибирского
казака Петра Калинкина и офицера Ганта, спасшегося со сгоревшего парохода «Роджерс» и добравшегося до Якутска, отправились на поиски Чиппа.
Хозяйство по дому зимовника вели жена Василия Степановича и его племянница лет шестнадцати, скромная, малограмотная девушка. Газет и журналов в доме, конечно, не получалось. Табунщики были калмыки, жившие кругом в своих кибитках, и несколько
русских наездников из
казаков.
Впереди десятков двух
казаков ехали два человека: один — в белой черкеске и высокой папахе с чалмой, другой — офицер
русской службы, черный, горбоносый, в синей черкеске, с изобилием серебра на одежде и на оружии.
Бунтовщики послали к ним женщину, которая поднесла им хлеб-соль по
русскому обычаю и, спрошенная
казаками, уверила их, что бунтовщики, побывав в крепости, все ушли оттуда.
Поелику же сия повесть принята за единственный и правдоподобнейший источник для истории уральских
казаков и поелику она неоднократно повторена в новейших
русских и иностранных сочинениях, [Например, в хозяйственном описании Астраханской губернии 1809 года, в 29 книжке «Сына отечества» на 1821 год и пр.
Далее, после нескольких пустых подробностей, та же повествовательница рассказывала, что «муж ее еще в детстве слыхал о российском городе Астрахани; что с
казаками, ее пленившими, при ней соединилось много татар Золотой орды и
русских, что они убивали детей своих и пр.».
Зарубин и Мясников поехали в город для повестки народу,а незнакомец, оставшись у Кожевникова, объявил ему, что он император Петр III, что слухи о смерти его были ложны, что он, при помощи караульного офицера, ушел в Киев, где скрывался около года; что потом был в Цареграде и тайно находился в
русском войске во время последней турецкой войны; что оттуда явился он на Дону и был потом схвачен в Царицыне, но вскоре освобожден верными
казаками; что в прошлом году находился он на Иргизе и в Яицком городке, где был снова пойман и отвезен в Казань; что часовой, подкупленный за семьсот рублей неизвестным купцом, освободил его снова; что после подъезжал он к Яицкому городку, но, узнав через одну женщину о строгости, с каковою ныне требуются и осматриваются паспорта, воротился на Сызранскую дорогу, по коей скитался несколько времени, пока наконец с Таловинского умета взят Зарубиным и Мясниковым и привезен к Кожевникову.
Живя между чеченцами,
казаки перероднились с ними и усвоили себе обычаи, образ жизни и нравы горцев; но удержали и там, во всей прежней чистоте,
русский язык и старую веру.
На этой-то плодородной, лесистой и богатой растительностью полосе живет с незапамятных времен воинственное, красивое и богатое староверческое
русское население, называемое гребенскими
казаками.
— Не то время, не тот вы народ, дермо
казаки вы стали. Да и
русских вон чтò нагнали! Засудят. Право, брось. Куда вам! Вот мы с Гирчиком бывало…
— Не, отец мой, ваших-то
русских я бы давно перевешал, кабы царь был. Только резать и умеют. Так-то нашего
казака Баклашева не-человеком сделали, ногу отрезали. Стало, дураки. На чтò теперь Баклашев годится? Нет, отец мой, в горах дохтура есть настоящие. Так-то Гирчика, няню моего, в походе ранили в это место, в грудь, так дохтура ваши отказались, а из гор приехал Саиб, вылечил. Травы, отец мой, знают.
Дядя Ерошка был заштатный и одинокий
казак; жена его лет двадцать тому назад, выкрестившись в православные, сбежала от него и вышла замуж за
русского фельдфебеля; детей у него не было.
К любимому солдатскому месту, к каше, собирается большая группа, и с трубочками в зубах солдатики, поглядывая то на дым, незаметно подымающийся в жаркое небо и сгущающийся в вышине, как белое облако, то на огонь костра, как расплавленное стекло дрожащий в чистом воздухе, острят и потешаются над
казаками и казачками за то, что они живут совсем не так, как
русские.
Собственно
русский мужик для
казака есть какое-то чуждое, дикое и презренное существо, которого образчик он видал в заходящих торгашах и переселенцах малороссиянах, которых
казаки презрительно называют шаповалами.
В первый день решительной битвы
русских с гетманом Хоткевичем, то есть 22 августа 1612 года, около полудня, в бывшей Стрелецкой слободе, где ныне Замоскворечье, близ самого Крымского брода, стояли дружины князя Трубецкого, составленные по большей части из буйных
казаков, пришедших к Москве не для защиты отечества, но для грабежа и добычи.
Это предательство изменило совершенно вид сражения: поляки ободрились,
русские дрогнули, и князь Пожарский, гнавший уже неприятеля, увидел с ужасом, что войско его, утомленное беспрерывным боем и расстроенное изменою
казаков, едва удерживало за собою поле сражения.
Пока хозяйка вздувала огонь, а хозяин слезал с полатей, нетерпение вновь приехавших дошло до высочайшей степени; они стучали в ворота, бранили хозяина, а особливо один, который испорченным
русским языком, примешивая ругательства на чистом польском, грозился сломить хозяину шею. На постоялом дворе все, кроме Юрия, проснулись от шума. Наконец ворота отворились, и толстый поляк, в провожании двух
казаков, вошел в избу.
Казаки, войдя, перекрестились на иконы, а поляк, не снимая шапки, закричал сиповатым басом...
Он сам не показывался из своей ставки; и хотя сражение на Девичьем поле продолжалось уже более двух часов и ежеминутно становилось жарче, но во всем войске князя Трубецкого не приметно было никаких приготовлений к бою; все оставалось по-прежнему: одни отдыхали, другие веселились, и только несколько сот
казаков, взобравшись из одного любопытства на кровли домов, смотрели, как на потешное зрелище, на кровопролитный и отчаянный бой, от последствий которого зависела участь не только Москвы, но, может быть, и всего царства
Русского.
Казаки Трубецкого, увидя бегущего неприятеля, присоединились было сначала к ополчению князя Пожарского; но в то самое время, когда решительная победа готова была уже увенчать усилия
русского войска,
казаки снова отступили и, осыпая ругательствами нижегородцев, побежали назад в свой укрепленный лагерь.
Ошибся ты: и тех не наберешь —
Я сам скажу, что войско наше дрянь,
Что
казаки лишь только селы грабят,
Что поляки лишь хвастают да пьют,
А
русские… да что и говорить…
Редел на небе мрак глубокий,
Ложился день на темный дол,
Взошла заря. Тропой далекой
Освобожденный пленник шел,
И перед ним уже в туманах
Сверкали
русские штыки,
И окликались на курганах
Сторожевые
казаки.
Когда они подошли к Лангфуртскому предместью, то господин Дольчини, в виду ваших
казаков, распрощавшись очень вежливо с Рено, сказал ему: «Поблагодарите генерала Раппа за его ласку и доверенность; да не забудьте ему сказать, что я не итальянский купец Дольчини, а
русской партизан…» Тут назвал он себя по имени, которое я никак не могу выговорить, хотя и тысячу раз его слышал.
Вся толпа кинулась вперед; но к нам подскакал
казак и объявил, что нас не велено пропускать на
русскую сторону.
Ух! какая свинцовая гора свалилась с моего сердца! Я бросился обнимать
казака, перекрестился, захохотал как сумасшедший, потом заплакал как ребенок, отдал
казаку последний мой талер и пустился бегом по валу. В несколько минут я добежал до рощи; между деревьев блеснули
русские штыки: это были мои солдаты, которые, построясь для смены, ожидали меня у самого аванпоста. Весь тот день я чувствовал себя нездоровым, на другой слег в постелю и схлебнул такую горячку, что чуть-чуть не отправился на тот свет.
Остальную часть дня и всю ночь пленные, под прикрытием тридцати
казаков и такого же числа вооруженных крестьян, шли, почти не отдыхая. Перед рассветом Зарецкой сделал привал и послал в ближайшую деревню за хлебом; в полчаса крестьяне навезли всяких съестных припасов. Покормив и своих и неприятелей, Зарецкой двинулся вперед. Вскоре стали им попадаться наши разъезды, и часу в одиннадцатом утра они подошли, наконец, к аванпостам
русского авангарда.
Вдали стояли
русские часовые и разъезжали
казаки.
— Я очень рад, — отвечал
русской генерал, — что
казаки в точности исполняют мои приказания; мне также весьма приятно слышать из уст вашего величества, что крестьяне наши показывают себя достойными имени
русских.
Наши приятели, распростясь с начальником отряда, отправились в дорогу и, догнав в четверть часа пленных, были свидетелями восторгов кирасирского офицера. Покрывая поцелуями портрет своей любезной, он повторял: «Боже мой, боже мой! кто бы мог подумать, чтоб этот
казак, этот варвар имел такую душу!.. О, этот
русской достоин быть французом! Il est Francais dans l'вame!» [Он француз в душе! (франц.)]
Но в то же время целые пуки воткнутых в землю дротиков и
казаки, стоящие на часах по опушке леса, доказывали, что на этой поляне расположены были биваки одного из летучих
русских отрядов.
К
казакам прежде всего пристала «орда», а потом потянули на их же сторону заводские люди, страдавшие от непосильных работ и еще более от жестоких наказаний, бывшие монастырские крестьяне, еще не остывшие от своей дубинщины, слобожане и всякие гулящие люди, каких так много бродило по боевой линии, разграничивавшей
русские владения от «орды».
На стойбище сбилось народу до двух тысяч. Тут были и киргизы, и башкиры, и
казаки, и разные воровские
русские люди, укрывавшиеся в орде и по казачьим станицам. Не было только женщин и детей, потому что весь этот сброд составлял передовой отряд. Пленников привязали к коновязям, обыскали и стали добывать языка: кто? откуда? и т. д. Арефа отрывисто рассказал свою историю, а Гарусов начал путаться и возбудил общее подозрение.
Отчего они тогда казались нам невероятны?.. а теперь! —
русские дворяне гибнут и скрываются в лесах от простого
казака, подлого самозванца, и толпы кровожадных разбойников!.. все, которые доселе готовы были целовать наши подошвы, теперь поднялись на нас… о змеи!
— О!.. — завопил он. — Кто б мог подумать! поверить?.. кто ожидал, что эта туча доберется и до нас грешных! о господи! господи!.. — куда мне деваться!.. все против нас… бог и люди… и кто мог отгадать, что этот Пугачев будет губить кого же? —
русское дворянство! — простой
казак!.. боже мой! святые отцы!
В большом ауле, под горою,
Близ саклей дымных и простых,
Черкесы позднею порою
Сидят — о конях удалых
Заводят речь, о метких стрелах,
О разоренных ими селах;
И с ними как дрался
казак,
И как на
русских нападали,
Как их пленили, побеждали.
Курят беспечно свой табак,
И дым, виясь, летит над ними,
Иль, стукнув шашками своими,
Песнь горцев громко запоют.
И ближе путник подъезжает
И чистым
русским языком:
«
Казак, скажи мне, — вопрошает, —
Давно ли пусто здесь кругом?»
— «С тех пор, как
русских устрашился
Неустрашимый твой народ!
Он славно сделал свою карьеру и воротился из кампании в 1815 году, обвешанный крестами всех немецких государей, введенных
казаками во владение, и млечным путем
русских звезд.
На страстной неделе вступили
казаки на
русскую землю.
Европа с удивлением смотрела на бегство Наполеона, на несущиеся за ним в погоню тучи
казаков, на
русские войска, идущие в Париж и подающие по дороге немцам милостыню — их национальной независимости.
— А кто же убьет меня, как не Россия? И против кого я выпишу
казаков? Против России — во имя России? И разве могут спасти
казаки, и агенты, и стражники человека, у которого смерть вот тут, во лбу. Ты сегодня немного выпил за ужином, Алеша, но ты трезв, и ты поймешь: я чувствую смерть. Еще там, в сарае, я почувствовал ее, но не знал, что это такое. Это вздор, что я тебе говорил о крестах и о
русских, и не в этом дело. Ты видишь платок?