Неточные совпадения
Что за оказия!.. но дурной каламбур не утешение для
русского человека, и я, для развлечения, вздумал записывать рассказ Максима Максимыча о Бэле, не воображая, что он будет первым звеном длинной цепи
повестей; видите, как иногда маловажный случай имеет жестокие последствия!..
Один из наших извозчиков был
русский ярославский мужик, другой осетин: осетин
вел коренную под уздцы со всеми возможными предосторожностями, отпрягши заранее уносных, — а наш беспечный русак даже не слез с облучка!
Самая полнота и средние лета Чичикова много повредят ему: полноты ни в каком случае не простят герою, и весьма многие дамы, отворотившись, скажут: «Фи, такой гадкий!» Увы! все это известно автору, и при всем том он не может взять в герои добродетельного человека, но… может быть, в сей же самой
повести почуются иные, еще доселе не бранные струны, предстанет несметное богатство
русского духа, пройдет муж, одаренный божескими доблестями, или чудная
русская девица, какой не сыскать нигде в мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения.
Ну, дошло до начальства; начальство
велело ему медаль повесить; так и ходил с медалью на шее, да опился потом, говорят; знаете,
русский человек, не удержится!
Широкость ли это особенная в
русском человеке, которая его далеко
поведет, или просто подлость — вот вопрос!
— А вот как он сделал-с, — проговорил хозяин с таким торжеством, как будто он сам это сделал, — нанял он мужичков с заступами, простых этаких
русских, и стал копать у самого камня, у самого края, яму; всю ночь копали, огромную выкопали, ровно в рост камню и так только на вершок еще поглубже, а как выкопали,
велел он, помаленьку и осторожно, подкапывать землю уж из-под самого камня.
Мы послали одного из
русских проводников туда привести лодку почтовую, а сами
велели Тимофею готовить обед: щи, вчерашнюю утку.
Вчера, 17-го, какая встреча: обедаем; говорят, шкуна какая-то видна. Велено поднять флаг и выпалить из пушки. Она подняла наш флаг. Браво! Шкуна «Восток» идет к нам с
вестями из Европы, с письмами… Все ожило. Через час мы читали газеты, знали все, что случилось в Европе по март. Пошли толки, рассуждения, ожидания. Нашим судам велено идти к
русским берегам. Что-то будет? Скорей бы добраться: всего двести пятьдесят миль осталось до места, где предположено ждать дальнейших приказаний.
После обеда нас
повели в особые галереи играть на бильярде. Хозяин и некоторые гости, узнав, что мы собираемся играть
русскую, пятишаровую партию, пришли было посмотреть, что это такое, но как мы с Посьетом в течение получаса не сделали ни одного шара, то они постояли да и ушли, составив себе, вероятно, не совсем выгодное понятие о
русской партии.
Повесть о них можно прочесть в великой
русской литературе.
— Да, во-первых, хоть для русизма:
русские разговоры на эти темы все ведутся как глупее нельзя
вести. А во-вторых, опять-таки чем глупее, тем ближе к делу. Чем глупее, тем и яснее. Глупость коротка и нехитра, а ум виляет и прячется. Ум подлец, а глупость пряма и честна. Я довел дело до моего отчаяния, и чем глупее я его выставил, тем для меня же выгоднее.
— Благодарю, Серж. Карамзин — историк; Пушкин — знаю; эскимосы в Америке;
русские — самоеды; да, самоеды, — но это звучит очень мило са-мо-е-ды! Теперь буду помнить. Я, господа,
велю Сержу все это говорить мне, когда мы одни, или не в нашем обществе. Это очень полезно для разговора. Притом науки — моя страсть; я родилась быть m-me Сталь, господа. Но это посторонний эпизод. Возвращаемся к вопросу: ее нога?
Телемак, да
повести г-жи Жанлис, да несколько ливрезонов нашего умного журнала Revue Etrangere, — книги все не очень заманчивые, — взял их, а сам, разумеется, был страшный охотник читать, да и сказал себе: не раскрою ни одной
русской книги, пока не стану свободно читать по — французски; ну, и стал свободно читать.
Княгиня взбесилась, прогнала повара и, как следует
русской барыне, написала жалобу Сенатору. Сенатор ничего бы не сделал, но, как учтивый кавалер, призвал повара, разругал его и
велел ему идти к княгине просить прощения.
Повар был поражен, как громом; погрустил, переменился в лице, стал седеть и…
русский человек — принялся попивать. Дела свои
повел он спустя рукава, Английский клуб ему отказал. Он нанялся у княгини Трубецкой; княгиня преследовала его мелким скряжничеством. Обиженный раз ею через меру, Алексей, любивший выражаться красноречиво, сказал ей с своим важным видом, своим голосом в нос...
Едва я успел в аудитории пять или шесть раз в лицах представить студентам суд и расправу университетского сената, как вдруг в начале лекции явился инспектор,
русской службы майор и французский танцмейстер, с унтер-офицером и с приказом в руке — меня взять и свести в карцер. Часть студентов пошла провожать, на дворе тоже толпилась молодежь; видно, меня не первого
вели, когда мы проходили, все махали фуражками, руками; университетские солдаты двигали их назад, студенты не шли.
И утешение может быть связано не с верой в
русского мужика, как у Герцена, а с благой
вестью о наступлении Царства Божьего, с верой в существование иного мира, иного порядка бытия, который должен означать радикальное преображение этого мира.
У
русских нет условностей, нет дистанции, есть потребность часто видеть людей, с которыми у них даже нет особенно близких отношений, выворачивать душу, ввергаться в чужую жизнь и ввергать в свою жизнь,
вести бесконечные споры об идейных вопросах.
Но прежде юношу
ведутК великолепной
русской бане.
Чем бы это окончилось — неизвестно, но тут же в клубе находился М. Н. Катков, редактор «
Русского вестника» и «Московских ведомостей», который, узнав, в чем дело, выручил Л. Н. Толстого, дав ему взаймы тысячу рублей для расплаты. А в следующей книге «
Русского вестника» появилась
повесть Толстого «Казаки».
Это уж совсем не походило на тот авось, с каким
русские купцы
вели свои дела.
Вот слова, наиболее характеризующие К. Леонтьева: «Не ужасно ли и не обидно ли было бы думать, что Моисей восходил на Синай, что эллины строили себе изящные Акрополи, римляне
вели пунические войны, что гениальный красавец Александр в пернатом каком-нибудь шлеме переходил Граник и бился под Арбеллами, что апостолы проповедовали, мученики страдали, поэты пели, живописцы писали и рыцари блистали на турнирах для того только, чтобы французский, или немецкий, или
русский буржуа в безобразной комической своей одежде благодушествовал бы „индивидуально“ и „коллективно“ на развалинах всего этого прошлого величия?..
Вообще во всей этой сахалинской истории японцы, люди ловкие, подвижные и хитрые,
вели себя как-то нерешительно и вяло, что можно объяснить только тем, что у них было так же мало уверенности в своем праве, как и у
русских.
— Что за лихо! — Но веры своей в
русских мастеров не убавил, а
велел позвать свою любимую дочь Александру Николаевну и приказал ей...
Изба была оклеена обоями на городскую руку; на полу везде половики;
русская печь закрыта ситцевым пологом. Окна и двери были выкрашены, а вместо лавок стояли стулья. Из передней избы небольшая дверка
вела в заднюю маленьким теплым коридорчиком.
Желание отца было приведено в исполнение в тот же день. Нюрочка потащила в сарайную целый ворох книг и торжественно приготовилась к своей обязанности чтицы. Она читала вслух недурно, и, кроме Васи, ее внимательно слушали Таисья и Сидор Карпыч. Выбор статей был самый разнообразный, но Васе больше всего нравились
повести и романы из
русской жизни. В каждой героине он видел Нюрочку и в каждом герое себя, а пока только не спускал глаз с своей сиделки.
Кроме всех этих наивных, трогательных, смешных, возвышенных и безалаберных качеств старого
русского студента, уходящего — и бог
весть, к добру ли? — в область исторических воспоминаний, он обладал еще одной изумительной способностью — изобретать деньги и устраивать кредиты в маленьких ресторанах и кухмистерских. Все служащие ломбарда и ссудных касс, тайные и явные ростовщики, старьевщики были с ним в самом тесном знакомстве.
Выйдут на берег покатый
К
русской великой реке —
Свищет кулик вороватый,
Тысячи лап на песке;
Барку
ведут бечевою,
Чу, бурлаков голоса!
Ровная гладь за рекою —
Нивы, покосы, леса.
Легкой прохладою дует
С медленных, дремлющих вод…
Дедушка землю целует,
Плачет — и тихо поет…
«Дедушка! что ты роняешь
Крупные слезы, как град?..»
— Вырастешь, Саша, узнаешь!
Ты не печалься — я рад…
Видимо, что он всей душой привязался к Вихрову, который, в свою очередь, увидев в нем очень честного, умного и доброго человека, любящего, бог знает как,
русскую литературу и хорошо понимающего ее, признался ему, что у него написаны были две
повести, и просил только не говорить об этом Кергелю.
— Наша задача — выбить эти фирмы из их позиции, — глубокомысленно говорил генерал. — Мы устроим ряд специальных съездов в обеих столицах, где представители
русской промышленности могут обсудить свои интересы и выработать программу совместного действия. Нужно будет произвести известное давление на министерства и
повести отчаянную борьбу за свое существование.
Живновский. Да… да… християнский долг прощать
повелевает… это, знаете, у
русских в обычае…
Решительно невозможно понять, почему появление
русского культурного человека в
русской деревне (если бы даже этот человек и не был местным обывателем) считается у нас чем-то необыкновенным, за что надо вывертывать руки к лопаткам и
вести к становому.
Одним словом, проделать все, что истинно
русское подневольное вероломство
повелевает.
О,
русский мальчик! может быть, я скучноговорю, но лучше пусть буду я говорить скучно, нежели
вести веселый разговор и в то же время чувствовать, что нахожусь под следствием и судом!
Даль [Даль Владимир Иванович (1801—1872) —
русский писатель, этнограф и языковед, печатавший свои
повести и рассказы под псевдонимом Казак Луганский.
— Дрянь же, брат, у твоего знакомого знакомые! — начал Зыков. — Это семинарская выжига, действительный статский советник… с звездой… в парике и выдает себя за любителя и покровителя
русской литературы. Твою
повесть прислал он при бланке, этим, знаешь, отвратительно красивейшим кантонистским почерком написанной: «что-де его превосходительство Федор Федорыч свидетельствует свое почтение Павлу Николаичу и предлагает напечатать сию
повесть, им прочтенную и одобренную…» Скотина какая!
— Например, Загоскин [Загоскин Михаил Николаевич (1789—1852) —
русский писатель, автор многочисленных романов, из которых наибольшей известностью пользовались «Юрий Милославский» и «Рославлев».], Лажечников [Лажечников Иван Иванович (1792—1869) —
русский писатель, автор популярных в 30-40-е годы XIX в. исторических романов: «Ледяной дом» и др.], которого «Ледяной дом» я раз пять прочитала, граф Соллогуб [Соллогуб Владимир Александрович (1814—1882) —
русский писатель,
повести которого пользовались в 30-40-х годах большим успехом.]: его «Аптекарша» и «Большой свет» мне ужасно нравятся; теперь Кукольник [Кукольник Нестор Васильевич (1809—1868) —
русский писатель, автор многочисленных драм и
повестей, проникнутых охранительными крепостническими идеями.], Вельтман [Вельтман Александр Фомич (1800—1870) —
русский писатель, автор произведений, в которых идеализировалась патриархальная старина...
Мечтательности, чувствительности, которую некогда так хлопотал распространить добродушный Карамзин [Карамзин Николай Михайлович (1766—1826) — известный
русский писатель и историк, автор
повести «Бедная Лиза», пользовавшейся большим успехом.], — ничего этого и в помине нет: тщеславие и тщеславие, наружный блеск и внутренняя пустота заразили юные сердца.
Юлия прочла «Бедную Лизу», [«Бедная Лиза» (1792) — сентиментальная
повесть Н.М. Карамзина (1766–1826), пользовавшаяся успехом у современников] несколько страниц из «Путешествий» [«Путешествия» — «Письма
русского путешественника» (1791–1804) Карамзина] и отдала назад.
Пусть учитель
русской словесности, семинар Декапольский, монотонно бубнил о том, что противоречие идеала автора с действительностью было причиною и поводом всех написанных
русскими писателями стихов, романов,
повестей, сатир и комедий… Это противоречие надоело всем хуже горькой редьки.
Миртов засмеялся, показав беззубый рот, потом обнял юнкера и
повел его к двери. — Не забывайте меня. Заходите всегда, когда свободны. А я на этих днях постараюсь устроить вашу рукопись в «Московский ручей», в «Вечерние досуги», в «
Русский цветник» (хотя он чуточку слишком консервативен) или еще в какое-нибудь издание. А о результате я вас уведомлю открыткой. Ну, прощайте. Вперед без страха и сомненья!
В октябре 1888 года по Москве разнесся слух о крушении царского поезда около станции Борки. Говорили смутно о злостном покушении. Москва волновалась. Потом из газет стало известно, что катастрофа чудом обошлась без жертв. Повсюду служились молебны, и на всех углах ругали вслух инженеров с подрядчиками. Наконец пришли
вести, что Москва ждет в гости царя и царскую семью: они приедут поклониться древним
русским святыням.
В.А. Гольцев, руководивший политикой, писал еженедельные фельетоны «Литературное обозрение», П.С. Коган
вел иностранный отдел, В.М. Фриче ведал западной литературой и в ряде ярких фельетонов во все время издания газеты основательно знакомил читателя со всеми новинками Запада, не переведенными еще на
русский язык.
Хозяйство по дому зимовника
вели жена Василия Степановича и его племянница лет шестнадцати, скромная, малограмотная девушка. Газет и журналов в доме, конечно, не получалось. Табунщики были калмыки, жившие кругом в своих кибитках, и несколько
русских наездников из казаков.
Что же до людей поэтических, то предводительша, например, объявила Кармазинову, что она после чтения
велит тотчас же вделать в стену своей белой залы мраморную доску с золотою надписью, что такого-то числа и года, здесь, на сем месте, великий
русский и европейский писатель, кладя перо, прочел «Merci» и таким образом в первый раз простился с
русскою публикой в лице представителей нашего города, и что эту надпись все уже прочтут на бале, то есть всего только пять часов спустя после того, как будет прочитано «Merci».
Действительно,
русский человек как-то туго поддается выдержке и почти совсем не может устроить, чтобы на всяком месте и во всякое время
вести себя с одинаковым самообладанием.
Что заставят нас делать: плясать
русскую, петь «Вниз по матушке по Волге»,
вести разговоры о бессмертии души с точки зрения управы благочиния, или же просто поставят штоф водки и скажут: пейте, благонамеренные люди!
Ведомо ли тебе, какую жизнь
ведет русский поп, сей „ненужный человек“, которого, по-твоему, может быть напрасно призвали, чтобы приветствовать твое рождение, и призовут еще раз, также противу твоей воли, чтобы проводить тебя в могилу?
Хаджи-Мурат расспросил еще про дорогу, и, когда Хан-Магома заверил его, что он хорошо знает дорогу и прямо приведет туда, Хаджи-Мурат достал деньги и отдал Бате обещанные три рубля; своим же
велел достать из переметных сум свое с золотой насечкой оружие и папаху с чалмою, самим же мюридам почиститься, чтобы приехать к
русским в хорошем виде.
Потерпите, а я с Кораном и шашкою приду к вам и
поведу вас против
русских.