Неточные совпадения
И опять по обеим сторонам столбового пути пошли вновь писать версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами, бабами и бойким бородатым хозяином, бегущим из постоялого двора с овсом в
руке, пешеход в протертых лаптях, плетущийся за восемьсот верст, городишки, выстроенные живьем, с деревянными лавчонками, мучными бочками, лаптями, калачами и прочей мелюзгой, рябые шлагбаумы, чинимые мосты, поля неоглядные и по ту сторону и по другую, помещичьи рыдваны, [Рыдван — в старину: большая дорожная карета.] солдат верхом на лошади, везущий зеленый ящик с свинцовым горохом и подписью: такой-то артиллерийской батареи, зеленые, желтые и свежеразрытые черные полосы, мелькающие по степям, затянутая вдали песня, сосновые верхушки в тумане, пропадающий далече колокольный звон,
вороны как мухи и горизонт без конца…
Прихрамывая, качаясь, но шагая твердо и широко, раздвигая людей, как пароход лодки, торопливо прошел трактирщик и подрядчик по извозу
Воронов, огромный человек с лицом, похожим на бараний курдюк, с толстой палкой в
руке.
Рядом с ним мелко шагал, тыкая в землю зонтиком, бережно держа в
руке фуражку, историк Козлов, розовое его личико было смочено потом или слезами, он тоже пел, рот его открыт, губы шевелились, но голоса не слышно было, над ним возвышалось слепое, курдючное лицо
Воронова, с круглой дырой в овчинной бороде.
— Он ехал на извозчике, и вдруг
Воронов бросился, — рассказывал Злобин, взмахивая
рукой, задевая фуражкой о забор, из опухшего глаза его сочились слезы, длинные ноги топали, он качался, но Самгин видел, что он не пьян, а — возмущен, испуган.
— Да что ему
вороны? Он на Ивана Купала по ночам в лесу один шатается: к ним, братцы, это не пристает. Русскому бы не сошло с
рук!..
При виде улыбавшейся Хины у Марьи Степановны точно что оборвалось в груди. По блудливому выражению глаз своей гостьи она сразу угадала, что их разорение уже известно целому городу, и Хиония Алексеевна залетела в их дом, как первая
ворона, почуявшая еще теплую падаль. Вся кровь бросилась в голову гордой старухи, и она готова была разрыдаться, но вовремя успела собраться с силами и протянуть гостье
руку с своей обыкновенной гордой улыбкой.
На другой день я выехал на станцию Корфовская, расположенную с южной стороны хребта Хехцир. Там я узнал, что рабочие видели Дерсу в лесу на дороге. Он шел с ружьем в
руках и разговаривал с
вороной, сидевшей на дереве. Из этого они заключили, что, вероятно, он был пьян.
Действительно, шагах в 50 от речки мы увидели китайца. Он сидел на земле, прислонившись к дереву, локоть правой
руки его покоился на камне, а голова склонилась на левую сторону. На правом плече сидела
ворона. При нашем появлении она испуганно снялась с покойника.
— На этом-то? — подхватил Ерофей и, подойдя к Касьяновой клячонке, презрительно ткнул ее третьим пальцем правой
руки в шею. — Ишь, — прибавил он с укоризной, — заснула,
ворона!
Обыкновенно в углу залы садилась одна из гувернанток и выкликала: «
Ворона летит! воробей летит!» — и вдруг, совсем неожиданно: «Анна Ивановна летит!» Ежели слово «летит» было употреблено в применении к действительно летающему предмету, то играющие должны были поднимать
руку; если же оно было употреблено неподлежательно, то
руку поднимать не следовало.
Единственное развлечение состояло в том, что иногда попадался в траве упавший из гнезда
вороненок, и я гонялся за ним, но боялся взять в
руки: неравно ущипнет.
Разгульный и бодрый, едет он на
вороном коне, подбоченившись и молодецки заломив шапку; а она, рыдая, бежит за ним, хватает его за стремя, ловит удила, и ломает над ним
руки, и заливается горючими слезами.
— Что за пропасть! в
руках наших был, пан голова! — отвечали десятские. — В переулке окружили проклятые хлопцы, стали танцевать, дергать, высовывать языки, вырывать из
рук… черт с вами!.. И как мы попали на эту
ворону вместо его, Бог один знает!
Гляжу, а на меня тройка
вороных мчится, и дородный такой черт в красном колпаке колом торчит, правит ими, на облучок встал,
руки вытянул, держит вожжи из кованых цепей.
Поступок
вороны так возмутил меня, что я выпустил из
рук кайру и снял с плеча ружье.
Согласилась со мной, что мы при третьем коне,
вороном, и при всаднике, имеющем меру в
руке своей, так как всё в нынешний век на мере и на договоре, и все люди своего только права и ищут: «мера пшеницы за динарий и три меры ячменя за динарий»… да еще дух свободный и сердце чистое, и тело здравое, и все дары божии при этом хотят сохранить.
Приложившись головой к подушке и скрестив на груди
руки, Лаврецкий глядел на пробегавшие веером загоны полей, на медленно мелькавшие ракиты, на глупых
ворон и грачей, с тупой подозрительностью взиравших боком на проезжавший экипаж, на длинные межи, заросшие чернобыльником, полынью и полевой рябиной; он глядел… и эта свежая, степная, тучная голь и глушь, эта зелень, эти длинные холмы, овраги с приземистыми дубовыми кустами, серые деревеньки, жидкие березы — вся эта, давно им не виданная, русская картина навевала на его душу сладкие и в то же время почти скорбные чувства, давила грудь его каким-то приятным давлением.
Казачок Тишка вполне понимал дядю и хохотал до слез над Самоварником, который только раскрывал рот и махал
руками, как
ворона, а Никитич на него все наступает, все наступает.
Там — по зеленой пустыне — коричневой тенью летало какое-то быстрое пятно. В
руках у меня бинокль, механически поднес его к глазам: по грудь в траве, взвеяв хвостом, скакал табун коричневых лошадей, а на спинах у них — те, караковые, белые,
вороные…
— Что ты,
ворона?
Руки, что ль, не знаешь! — крикнул вице-губернаторский кучер и, быстро продергивая, задел дрожки за переднее колесо и оборвал тяж. Инспекторский кучер, или в сущности больничный солдат, едва усидел на козлах.
— Об уме его не такой
вороне, как ты, судить.
Руку предлагал?
— Вишь, — говорил он, — много вас,
ворон, собралось, а нет ни одного ясного сокола промеж вас! Что бы хоть одному выйти, мою саблю обновить, государя потешить! Молотимши, видно,
руки отмахали! На печи лежа, бока отлежали!
Песнопение не удается; все уже размякли, опьянев от еды и водки. В
руках Капендюхина — двухрядная гармония, молодой Виктор Салаутин, черный и серьезный, точно
вороненок, взял бубен, водит по тугой коже пальцем, кожа глухо гудит, задорно брякают бубенчики.
Замолчал, все шире открывая рот, и вдруг вскрикнул, хрипло, точно
ворон; завозился на койке, сбивая одеяло, шаря вокруг себя голыми
руками; девушка тоже закричала, сунув голову в измятую подушку.
— А! Видела я за двадцать лет много честных девушек, которые через год, а то и меньше пропадали в этой проклятой стране… Сначала человек как человек: тихая, скромная, послушная, боится бога, работает и уважает старших. А потом… Смотришь, — начала задирать нос, потом обвешается лентами и тряпками, как
ворона в павлиньих перьях, потом прибавляй ей жалованье, потом ей нужен отдых два раза в неделю… А потом уже барыня служи ей, а она хочет сидеть сложа
руки…
— А вот, я расскажу,
ворона меня любила, это — занятно! Было мне тогда лет шестнадцать, нашёл я её в кустах, на огороде, крыло у неё сломано и нога, в крови вся. Ну, я её омыл, подвязал кости ниткой с лучинками; била она меня носом, когда я это делал страсть как, все
руки вспухли, — больно ей, конечно! Кричит, бьётся, едва глаза не лишила, да так каждый раз, когда я её перевязывал — бьёт меня не щадя, да и ну!
Сила Андроныч, прочитав приличное наставление своему любимцу на тему, что «блажен иже и скоты милует», для большей убедительности своих слов принялся опытной
рукой полировать
Ворона.
— Молодец, если умел Сила Пазухина поучить… — говорил на другой день Сила Андроныч, подавая
Ворону стакан водки из собственных
рук. — Есть сноровка… молодец!.. Только под ребро никогда не бей: порешишь грешным делом… Я-то ничего, а другому, пожиже, и не дохнуть. Вон у тебя какие безмены.
— Знамое дело, какие теперь дороги! И то еще удивлению подобно, как до сих пор река стоит; в другие годы в это время она давно в берегах… Я полагаю, дюжи были морозы — лед-то добре закрепили; оттого долее она и держит. А все, по-настоящему, пора бы расступиться! Вишь, какое тепло: мокрая
рука не стынет на ветре! Вот
вороны и жаворонки недели три как уж прилетели! — говорил Глеб, околачивая молотком железное острие багра.
Воронов со страхом оглядывался, стоя на своем посту, и боязливо жался к будке, крепко сжимая правой
рукой ложе винтовки…
Воронов привстал и оглянулся. Кругом могильные холмики и кресты. Рядом с ним белый, только что выкрашенный крест. Он снова опустился на землю и на момент закрыл глаза, не понимая, что с ним, где он.
Рука его упала на пояс и нащупала патронную суму.
Вдруг какие-то радужные круги завертелись в глазах
Воронова, а затем еще темнее темной ночи из-под земли начала вырастать фигура жида-знахаря, насквозь проколотая окровавленным осиновым колом… Все выше и выше росла фигура и костлявыми, черными, как земля,
руками потянулась к нему…
Воронов хочет перекреститься и прочесть молитву «Да воскреснет бог», а у него выходит: солдат есть имя общее, знаменитое, имя солдата носит…
Дорогу нам загородила артель бурлаков с котомками. Палки в
руках и грязные лапти свидетельствовали о дальней дороге. Это был какой-то совсем серый народ, с испитыми лицами, понурым взглядом и неуклюжими, тяжелыми движениями. Видно, что пришли издалека, обносились и отощали в дороге. Вперед выделился сгорбленный седой старик и, сняв с головы что-то вроде
вороньего гнезда, нерешительно и умоляюще заговорил...
Старик, перебирая в
руках свое
воронье гнездо, что-то хотел еще сказать, но Осип Иваныч уже бежал к кабаку и с непечатной руганью врезался в толпу.
Персиков ухватился одной
рукой за карточку, чуть не перервал ее пополам, а другой швырнул пинцет на стол. На карточке было приписано кудрявым почерком: «Очень прошу и извиняюсь, принять меня, многоуважаемый профессор на три минуты по общественному делу печати и сотрудник сатирического журнала «Красный
ворон», издания ГПУ».
— Што, монастырская крыса, обознал теперь, какой есть Гарусов? — засмеялся сам и махнул
рукой приставам: — Эй, возьмите
ворону да посадите ее в яму, штобы поменьше каркала.
— Попал сокол в
воронье гнездо… Забыл свою повадку соколиную и закаркал по-вороньему. А красная пташка, вострый глазок, сидит в бревенчатой клетке, сидит да горюет по ясном соколе… Не
рука соколу прыгать по-воробьиному, а красной пташке убиваться по нем…
Силою любви своей человек создаёт подобного себе, и потому думал я, что девушка понимает душу мою, видит мысли мои и нужна мне, как я сам себе. Мать её стала ещё больше унылой, смотрит на меня со слезами, молчит и вздыхает, а Титов прячет скверные
руки свои и тоже молча ходит вокруг меня; вьётся, как
ворон над собакой издыхающей, чтоб в минуту смерти вырвать ей глаза. С месяц времени прошло, а я всё на том же месте стою, будто дошёл до крутого оврага и не знаю, где перейти. Тяжело было.
Помню, как однажды вечером они собрались кататься и я помогал ей сесть на велосипед, и в это время она была так хороша, что мне казалось, будто я, прикасаясь к ней, обжигал себе
руки, я дрожал от восторга, и когда они оба, старик и она, красивые, стройные, покатили рядом по шоссе, встречная
вороная лошадь, на которой ехал приказчик, бросилась в сторону, и мне показалось, что она бросилась оттого, что была тоже поражена красотой.
Я свое достоинство сохранил, но это меня просто ошпарило. Так мне стало досадно и так горько, что я вцепился в жида и исколотил его ужасно, а сам пошел и нарезался молдавским вином до беспамятства. Но и в этом-то положении никак не забуду, что кукона у меня была и я ее не узнал и как
ворона ее из
рук выпустил. Недаром мне этот шалоновый сверток как-то был подозрителен… Словом, и больно, и досадно, но стыдно так, что хоть сквозь землю провалиться… Был в
руках клад, да не умел брать, — теперь сиди дураком.
Воздух совсем побелел. Кабинета и окна уж не было. На крылечке пивоваренного завода, того самого, мимо которого сегодня проезжали, сидела Манюся и что-то говорила. Потом она взяла Никитина под
руку и пошла с ним в загородный сад. Тут он увидел дубы и
вороньи гнезда, похожие на шапки. Одно гнездо закачалось, выглянул из него Шебалдин и громко крикнул: «Вы не читали Лессинга!»
Эмилия крепко оперлась на его
руку. Герой мой в одно и то же время блаженствовал и сгорал стыдом. Между тем погода совершенно переменилась; в воздухе сделалось так тихо, что ни один листок на деревьях не шевелился; на небе со всех сторон надвигались черные, как
вороново крыло, тучи, и начинало уж вдали погремливать.
В стороне жмётся Савелий и покашливает — точно
ворон каркает, ожидая падали. Вихрем крутятся ребятишки, визг стоит в воздухе, свист, хохот, и всё покрывает сильный голос Гнедого. А старушка Лаптева, мать умалишённого Григория, стоя сзади солдата, держит его шапку в
руках, трясёт головой и шевелит чёрными губами.
Над одной степной балкой, недалеко от станицы, стали кружиться стаи
ворон, и когда пошли посмотреть туда, нашли мальчика, который лежал, раскинув
руки и лицом вниз, в жидкой грязи, оставшейся после дождя на дне балки.
Заложив
руки в карманы длинного драпового пальто, маленький человечек благосклонно смотрел на
вороного жеребца, горячо и нетерпеливо перебиравшего тонкими ногами, и с тем же видом величавого покоя и всеобъемлющей снисходительности, не вынимая
рук из карманов, позволил горничной поднять себя и посадить в пролетку.
— Быстрее, Смелый! Быстрее, товарищ! — И смуглая маленькая
рука, выскользнув из-под полы косматой бурки, нежно потрепала влажную, в пене, спину статного
вороного коня… Конь прибавил ходу и быстрее ветра понесся по узкой горной тропинке над самым обрывом в зияющую громадной черной пастью бездну…
Когда же молчавшая до сих пор Дуня неожиданно взмахнула
руками, как крыльями, и «каркнула во все
воронье горло», баронесса, начальство и девочки громко расхохотались во весь голос.
За окном крупными хлопьями валил снег… Сад оголился… Деревья гнулись от ветра, распластав свои сухие мертвые сучья-руки. Жалобно каркая, с распластанными крыльями носились голодные
вороны. Сумерки скрывали всю неприглядную картину глубокой осени. А в зале горели лампы, со стен приветливо улыбались знакомые портреты благодетелей.
Ворона билась и каркала в
руках Нины, но девочка ловко закутала ее в платок, надетый внизу под клекой, и понесла ее в класс.
Сказано — сделано. Не привыкшая останавливаться перед раз задуманным решением, я храбро полезла в рыхлый снег и протянула
руку за
вороной. Но глупая птица не понимала, казалось, моих добрых намерений. Прихрамывая, она заковыляла от нас по всей аллее, точно мы были ее злейшие враги.