Неточные совпадения
Я знаю: дам хотят заставить
Читать по-русски. Право, страх!
Могу ли их себе представить
С «Благонамеренным» в руках!
Я шлюсь на вас, мои поэты;
Не правда ль: милые предметы,
Которым, за свои грехи,
Писали втайне вы стихи,
Которым сердце посвящали,
Не все ли, русским
языкомВладея слабо и с трудом,
Его так мило искажали,
И в их устах
язык чужой
Не обратился ли в
родной?
Еще предвижу затрудненья:
Родной земли спасая честь,
Я должен буду, без сомненья,
Письмо Татьяны перевесть.
Она по-русски плохо знала,
Журналов наших не читала,
И выражалася с трудом
На
языке своем
родном,
Итак, писала по-французски…
Что делать! повторяю вновь:
Доныне дамская любовь
Не изъяснялася по-русски,
Доныне гордый наш
языкК почтовой прозе не привык.
Адриатические волны,
О Брента! нет, увижу вас
И, вдохновенья снова полный,
Услышу ваш волшебный глас!
Он свят для внуков Аполлона;
По гордой лире Альбиона
Он мне знаком, он мне
родной.
Ночей Италии златой
Я негой наслажусь на воле
С венецианкою младой,
То говорливой, то немой,
Плывя в таинственной гондоле;
С ней обретут уста мои
Язык Петрарки и любви.
— Слышал ли ты, что этот изверг врет? У меня давно
язык чешется, да что-то грудь болит и народу много, будь отцом
родным, одурачь как-нибудь, прихлопни его, убей какой-нибудь насмешкой, ты это лучше умеешь — ну, утешь.
Старик бросил на него орлиный взор, постучал рукой по груди и, проговорив, не спеша, на
родном своем
языке: «Это я сделал, ибо я великий музыкант», — снова сыграл свою чудную композицию.
— Это ничего, — сказал он по-русски и потом прибавил на
родном своем
языке: — но он не может ничего понимать; как вы этого не видите? Он дилетант — и все тут!
—
Родной брат будет Петру-то Елисеичу… — шепнула на ухо Катре слабая на
язык Домнушка. — Лет, поди, с десять не видались, а теперь вот пришел. Насчет воли допытаться пришел, — прибавила она, оглядываясь. — Эти долгоспинники хитрящие… Ничего спроста у них не делается. Настоящие выворотни!
— Что мне, мой друг, нападать-то! Она мне не враг, а своя,
родная. Мне вовсе не приятно, как о ней пустые-то
языки благовестят.
— Подойдите, отцы
родные, — сказал мельник, — подойдите без опасенья; унялась руда, будет жив князь; только мне худо… вот уж теперь замечаю,
язык костенеет!
— А-а-ах! брат, брат! Я к тебе с лаской да с утешением, а ты… какое ты слово сказал! А-а-ах, грех какой! И как это
язык у тебя, дружок, повернулся, чтоб этакое слово
родному брату сказать! Стыдно, голубчик, даже очень стыдно! Постой-ка, я лучше подушечку тебе поправлю!
Может быть, это был тоже человек без
языка, какой-нибудь бедняга-итальянец, один из тех, что идут сюда целыми стадами из своей благословенной страны, бедные, темные, как и наши, и с такой же тоской о покинутой родине, о
родной беде, под
родным небом…
Тут были даже государственные люди, дипломаты, тузы с европейскими именами, мужи совета и разума, воображающие, что золотая булла издана папой и что английский"роог-tax"есть налог на бедных; тут были, наконец, и рьяные, но застенчивые поклонники камелий, светские молодые львы с превосходнейшими проборами на затылках, с прекраснейшими висячими бакенбардами, одетые в настоящие лондонские костюмы, молодые львы, которым, казалось, ничего не мешало быть такими же пошляками, как и пресловутый французский говорун; но нет! не в ходу, знать, у нас
родное, — и графиня Ш., известная законодательница мод и гран-жанра, прозванная злыми
языками"Царицей ос"и"Медузою в чепце", предпочитала, в отсутствии говоруна, обращаться к тут же вертевшимся итальянцам, молдаванцам, американским"спиритам", бойким секретарям иностранных посольств немчикам с женоподобною, но уже осторожною физиономией и т. п.
— Один актер-любитель из дворян. Второй год у нас околачивается… Три раза брали его
родные, одевали, как барина, а он опять к нам… Говорит на всех
языках. В Париже прокутился… Пишет хорошо.
[Ах! черт побери! я так много слышу русской речи, что, кажется, я сам начинаю говорить на этом
языке, как на своем
родном.
В нем чувство вдруг заговорило
Родным когда-то
языком.
Нежна — как пери молодая,
Создание земли и рая,
Мила — как нам в краю чужом
Меж звуков
языка чужого
Знакомый звук,
родных два слова!
Последнее «прости» с слезами муки
Сказали ль ей на
языке родном?
Но эта маленькая ссора
Имела участь нежных ссор:
Меж них завелся очень скоро
Немой, но внятный разговор.
Язык любви,
язык чудесный,
Одной лишь юности известный,
Кому, кто раз хоть был любим,
Не стал ты
языком родным?
В минуту страстного волненья
Кому хоть раз ты не помог
Близ милых уст, у милых ног?
Кого под игом принужденья,
В толпе завистливой и злой,
Не спас ты, чудный и живой?
Матрена. Известно, помер. Только живей надо. А то народ не полегся. Услышат, увидят, — им все, подлым, надо. А урядник вечор проходил. А ты вот что. (Подает скребку.) Слезь в погреб-то. Там в уголку выкопай ямку, землица мягкая, тогда опять заровняешь. Земля-матушка никому не скажет, как корова
языком слижет. Иди же. Иди,
родной.
Родные его
языки — итальянский и русский.
Авдотья Максимовна (вставая и покрываясь платком). Да отсохни у меня
язык, если я у него попрошу хоть копейку! (Подходит к нему.) Не будет вам счастья, Виктор Аркадьич, за то, что вы наругались над бедной девушкой… Вы у меня всю жизнь отняли. Мне теперь легче живой в гроб лечь, чем домой явиться:
родной отец от меня отступится; осрамила я его на старости лет; весь город будет на меня пальцами показывать.
И долго молча плакала она.
Рассыпавшись на кругленькие плечи,
Ее власы бежали, как волна.
Лишь иногда отрывистые речи,
Отзыв того, чем грудь была полна,
Блуждали на губах ее; но звуки
Яснее были слов… И голос муки
Мой Саша понял, как
язык родной;
К себе на грудь привлек ее рукой
И не щадил ни нежностей, ни ласки,
Чтоб поскорей добраться до развязки.
Тут узнал я, что дядя его, этот разумный и многоученый муж, ревнитель целости
языка и русской самобытности, твердый и смелый обличитель торжествующей новизны и почитатель благочестивой старины, этот открытый враг слепого подражанья иностранному — был совершенное дитя в житейском быту; жил самым невзыскательным гостем в собственном доме, предоставя все управлению жены и не обращая ни малейшего внимания на то, что вокруг него происходило; что он знал только ученый совет в Адмиралтействе да свой кабинет, в котором коптел над словарями разных славянских наречий, над старинными рукописями и церковными книгами, занимаясь корнесловием и сравнительным словопроизводством; что, не имея детей и взяв на воспитание двух
родных племянников, отдал их в полное распоряжение Дарье Алексевне, которая, считая все убеждения супруга патриотическими бреднями, наняла к мальчикам француза-гувернера и поместила его возле самого кабинета своего мужа; что
родные его жены (Хвостовы), часто у ней гостившие, сама Дарья Алексевна и племянники говорили при дяде всегда по-французски…
Он не пришел, кудрявый наш певец,
С огнём в очах, с гитарой сладкогласной:
Под миртами Италии прекрасной
Он тихо спит, и дружеский резец
Не начертал над русскою могилой
Слов несколько на
языке родном,
Чтоб некогда нашёл привет унылый
Сын севера, бродя в краю чужом.
— Житье на всем готовом, жалованья — сколько запросишь. Дело вести без учету, без отчету, все как сыну
родному доверю… Что же?.. Чего молчишь?.. Аль
язык отсох!.. Говори, отвечай! — сильно тряся за плечи Василья Борисыча, говорил Патап Максимыч.
— Прискорбно, не поверишь, как прискорбно мне, дорогой ты мой Василий Борисыч, — говорила ему Манефа. — Ровно я гоню тебя вон из обители, ровно у меня и места ради друга не стало. Не поскорби,
родной, сам видишь, каково наше положение. Языки-то людские, ой-ой, как злы!.. Иная со скуки да от нечего делать того наплетет, что после только ахнешь. Ни с того ни с сего насудачат… При соли хлебнется, к слову молвится, а тут и пошла писать…
К тому же, на несчастье путешественника, он будучи рьяным врагом классицизма, не знал тоже никаких и новых
языков и мог говорить только на своем
родном.
Я хотел избежать встречи с
родными покойного Кнышенки, для которых не выдумал никакого утешительного слова, потому что мою сократовскую мысль о том, что смерть, может быть, есть благо, всякий раз перебивали слова переведенной на русский
язык греческой песенки, которую мне певала матушка.
— Ах, все мы оторваны от
родных, все мы здесь на той же чужбине, — немного раздраженно произнесла толстушка. — Разве тебе, Налечка, приятно прозябать нынешнее лето в институтской тюрьме? И какое глупое, какое нелепое правило оставлять выпускной класс на все лето в институте якобы для усовершенствования в церковном пении и
языках! Многому мы выучимся за три месяца, подумаешь!
В А.И. чуялось что-то гораздо ближе к нам, что-то более демократическое и знакомое нам, несмотря на то, что он был на целых 6 лет старше Тургенева и мог быть, например, свободно моим отцом, так как родился в 1812, а я в 1836. Но что особенно, с первой же встречи, было в нем знакомое и
родное нам — это то, что в нем так сохранилось дитя Москвы, во всем: в тембре голоса, в интонациях, самом
языке, в живости речи, в движениях, в мимической игре.
Некоторых из нас рано стали учить и новым
языкам; но не это завлекало, не о светских успехах мечтали мы, а о том, что будем сначала гимназисты, а потом студенты.Да! Мечтали, и это великое дело! Студент рисовался нам как высшая ступень для того, кто учится. Он и учится и «большой». У него шпага и треугольная шляпа. Вот почему целая треть нашего класса решили сами, по четырнадцатому году, продолжать учиться латыни, без всякого давления от начальства и от
родных.
Безупречно роскошные костюмы, не наш
язык, это чисто французское уменье бесконечно улыбаться — переносят ваши мысли в «о, Париж, край
родной».
Тася поймала себя на этой мысли — и вспыхнула. Кому она желала смерти?
Родной матери! Ужели она дошла до такого бездушия? Бездушие ли это? Доктор не скрывает, что ноги совсем отнимутся, а там рука,
язык… ведь это ужасно!.. Не лучше ли сразу!.. Жизнь уходит везде — и в спальне матери и в комнате старух. И отец доедает последние крохи… И братья… Оба «мертвецы»!..
— Но, — прибавила она, — любя мужа, я постараюсь скоро выучиться
родному его
языку,
языки же славянские так братски сродны, только латинское начертание букв мешают их согласию.
Ипполитов. Отец и мать ее померли. Но готовься к посещению денежной
родни… поверь, братец, нашествие горше двадесяти
язык! Вообрази, потянутся к тебе вереницею приказные старого закала — с клюковными носами, с запахом винной бочки и луку. Кто бросится тебе руку целовать, кто бултых в ноги, крестить позовет, кто поздравит тебя с своим днем ангела; один окопироваться, другой опохмелиться попросит.
Узнал
родных по
языку их: ведь они, братцы, вылиты из колоколов московских.
Они прошли в глубь рощи, в такое место, откуда их нельзя было видеть. Незнакомка медленно откинула вуаль. Она была не особенно молода, лет за тридцать, но лицо ее, с темными, жгучими глазами, обладало своеобразной прелестью. Такое же очарование было в ее голосе. Хотя она и понижала его почти до шепота, но в нем все-таки слышались глубокие, мягкие ноты. Она говорила по-русски совершенно бегло, но с иностранным акцентом, что доказывало, что этот
язык не был ей
родным.
Ей он обязан превосходным знанием французского
языка, он с любовью учился у нее ее
родному говору, прислушиваясь к чарующей музыке ее речей…
Виктор Гарин, вернувшись из Москвы, был неузнаваем: он видимо не находил себе места в
родном Петербурге и был в каком-то чаду. С отпуском и без отпуска ездил он то и дело в Москву поклониться новому кумиру — Пальм-Швейцарской, терся в ее гостиных, в кругу ее многочисленных обожателей, видное место среди которых стал за последнее время занимать актер Матвей Иванович Писателев. Его отличала «божественная». Злые
языки шли даже далее в точном определении их отношений и этого отличия.
Вдруг среди толпы упало слово на
языке родном.
Савина посадили сперва в карцер, а по обсуждении вопроса об его переэкзаменовке по латинскому
языку, признали в нем соединение лености с дурным поведением и предложили его
родным взять его из лицея.
Раньше — он мало знал свои
родные места, Гимназистом приезжал только на вакации; да и то в старших классах брал кондиции, готовил разных барчат в юнкерское училище или подвинчивал их насчет древних
языков и математики. Студентом на зимние вакации не ездил, а летом также брал кондиции, в последние два года, когда, после смерти отца, надо было прикончить дело, которым держались их достатки.
Сестра его, одна из ученейших женщин своего века, знавшая несколько
языков, в том числе и латинский, как свой
родной, призвала его в Стокгольм, откуда отправила в Лифляндию, в воспитатели к дочери баронессы Зегевольд.
— Ты сам сообрази… Меня все признали,
родной дядя, даже императрице самой представили, я ей понравилась и своим у нее человеком стала… Вдруг хватают разыскиваемого убийцу моей матери, а он околесицу городит, что я не я, а его дочь Татьяна Берестова… Язык-то тебе как раз за такие речи пообрежут. Тебе беда, а не мне… Я отверчусь… Коль уж очень туго придется, сама пойду к государыне, сама ей во всем как на духу признаюсь и попрошу меня в монастырь отпустить…
Мой Застрембецкий, как слышно, отличный математик, — я в этом не судья, — говорит на
языках русском, французском, немецком и итальянском, как на своем
родном.