Неточные совпадения
Долго еще находился Гриша в этом положении
религиозного восторга и импровизировал молитвы. То твердил он несколько раз сряду: «Господи помилуй», но каждый раз с новой
силой и выражением; то говорил он: «Прости мя, господи, научи мя, что творить… научи мя, что творити, господи!» — с таким выражением, как будто ожидал сейчас же ответа на свои слова; то слышны были одни жалобные рыдания… Он приподнялся на колени, сложил руки на груди и замолк.
Но слова о ничтожестве человека пред грозной
силой природы, пред законом смерти не портили настроение Самгина, он знал, что эти слова меньше всего мешают жить их авторам, если авторы физически здоровы. Он знал, что Артур Шопенгауэр, прожив 72 года и доказав, что пессимизм есть основа
религиозного настроения, умер в счастливом убеждении, что его не очень веселая философия о мире, как «призраке мозга», является «лучшим созданием XIX века».
Угадывая законы явления, он думал, что уничтожил и неведомую
силу, давшую эти законы, только тем, что отвергал ее, за неимением приемов и свойств ума, чтобы уразуметь ее. Закрывал доступ в вечность и к бессмертию всем
религиозным и философским упованиям, разрушая, младенческими химическими или физическими опытами, и вечность, и бессмертие, думая своей детской тросточкой, как рычагом, шевелить дальние миры и заставляя всю вселенную отвечать отрицательно на
религиозные надежды и стремления «отживших» людей.
И в отпавшем от веры, по-современному обуржуазившемся русском человеке остается в
силе старый
религиозный дуализм.
Славянофилы хотели оставить русскому народу свободу
религиозной совести, свободу думы, свободу духа, а всю остальную жизнь отдать во власть
силы, неограниченно управляющей русским народом.
В России в
силу религиозного ее характера, всегда устремленного к абсолютному и конечному, человеческое начало не может раскрыться в форме гуманизма, т. е. безрелигиозно.
…А если докажут, что это безумие, эта
религиозная мания — единственное условие гражданского общества, что для того, чтоб человек спокойно жил возле человека, надобно обоих свести с ума и запугать, что эта мания — единственная уловка, в
силу которой творится история?
Я думаю, что беда была не в моей гордости, беда была в том, что я был недостоин высоты этого сна, что он соответствовал моим тайным мыслям и моим мечтам, но не соответствовал
силе моей
религиозной воли, моей способности к
религиозному действию.
Вообще, очень
религиозный, отец совсем не был суеверен. Бог все видит, все знает, все устроил. На земле действуют его ясные и твердые законы. Глупо не верить в бога и глупо верить в сны, в нечистую
силу, во всякие страхи.
Растущая душа стремилась пристроить куда-то избыток
силы, не уходящей на «арифметики и грамматики», и вслед за жгучими историческими фантазиями в нее порой опять врывался
религиозный экстаз. Он был такой же беспочвенный и еще более мучительный. В глубине души еще не сознанные начинали роиться сомнения, а навстречу им поднималась жажда
религиозного подвига, полетов души ввысь, молитвенных экстазов.
Русское
религиозное призвание, призвание исключительное, связывается с
силой и величием русского государства, с исключительным значением русского царя.
Россия к XIX в. сложилась в огромное мужицкое царство, скованное крепостным правом, с самодержавным царем во главе, власть которого опиралась не только на военную
силу, но также и на
религиозные верования народа, с сильной бюрократией, отделившей стеной царя от народа, с крепостническим дворянством, в средней массе своей очень непросвещенным и самодурным, с небольшим культурным слоем, который легко мог быть разорван и раздавлен.
Так было в народе, так будет в русской революционной интеллигенции XIX в., тоже раскольничьей, тоже уверенной, что злые
силы овладели церковью и государством, тоже устремленной к граду Китежу, но при ином сознании, когда «нетовщина» распространилась на самые основы
религиозной жизни.
Все технические, экономические, политические, медицинские и в лучшем, светлом смысле магические способы противодействия злым
силам в свете
религиозного сознания не отбрасываются, а лишь претворяются.
Его чувственно притягивает созерцательная мистика монастыря, но у него нет
сил для волевой
религиозной активности.
Смысл мировой истории не в благополучном устроении, не в укреплении этого мира на веки веков, не в достижении того совершенства, которое сделало бы этот мир не имеющим конца во времени, а в приведении этого мира к концу, в обострении мировой трагедии, в освобождении тех человеческих
сил, которые призваны совершить окончательный выбор между двумя царствами, между добром и злом (в
религиозном смысле слова).
Философия не может и не должна быть богословской апологетикой, она открывает истину, но открыть ее в
силах лишь тогда, когда посвящена в тайны
религиозной жизни, когда приобщена к пути истины.
В сущности, и те и другие ставят вопрос
религиозный на почву политическую, формальную, внешнюю: одни боятся веры и хотели бы охранить себя от ее притязательной
силы, другие боятся неверия и также хотели бы охранить себя от его растущей
силы.
Но осмыслить опыт новой истории старохристианское
религиозное сознание не в
силах.
Дюрталь не в
силах сам справиться с
религиозными противоречиями своей больной души, он ищет духовного водительства.
Достоевский ставит вопрос о христианской свободе на
религиозную почву и дает невиданную еще по
силе апологию свободы.
Для
религиозного сознания ясно, что должна быть создана космическая возможность спасения; человечество должно оплодотвориться божественной благодатью: в мире должен совершиться божественный акт искупления, победы над грехом, источником рабства, победы, по
силе своей равной размерам содеянного преступления.
Только
религиозное восприятие в
силах решить вопрос, кто Христос и в чем «сущность» христианства; историческое исследование и философское умозрение само по себе бессильно установить
религиозный факт.
Для греческого
религиозного сознания мир был бессмысленным круговоротом играющих
сил природы и не было никакого разрешения этой игры, никакого исхода, никакой надежды для человеческого лица.
Только новая
религиозная антропология в
силах осветить
религиозный смысл истории, победить кошмар отвлеченной схемы и безумие индивидуальной игры.
— Конечно, — подтвердил Егор Егорыч. — Ибо что такое явление Христа, как не возрождение ветхого райского Адама, и капля богородицы внесла в душу разбойника искру божественного огня, давшую
силу ему узнать в распятом Христе вечно живущего бога… Нынче, впрочем, все это, пожалуй, может показаться чересчур
религиозным, значит, неумным.
Сущность всякого
религиозного учения — не в желании символического выражения
сил природы, не в страхе перед ними, не в потребности к чудесному и не во внешних формах ее проявления, как это думают люди науки. Сущность религии в свойстве людей пророчески предвидеть и указывать тот путь жизни, по которому должно идти человечество, в ином, чем прежнее, определении смысла жизни, из которого вытекает и иная, чем прежняя, вся будущая деятельность человечества.
Да и как же покорить
силою народы, которых всё воспитание, все предания, даже
религиозное учение ведет к тому, чтобы высшую добродетель видеть в борьбе с поработителями и в стремлении к свободе?
Если покорялись когда люди целыми народами новому
религиозному исповеданию и целыми народами крестились или переходили в магометанство, то совершались эти перевороты не потому, что их принуждали к этому люди, обладающие властью (насилие, напротив, чаще в обратную сторону поощряло эти движения), а потому, что принуждало их к этому общественное мнение. Народы же, которые
силою принуждались к принятию вер победителей, никогда не принимали их.
Эти новые адепты сами потом следуют примеру шамбеляна Муравьева, и таким образом
религиозные идеи распространяются в обществе единственно
силою своей истинности.
Они наговорились обо всем, т. е. говорил собственно брат Ираклий, перескакивая с темы на тему: о значении
религиозного культа, о таинствах, о великой
силе чистого иноческого жития, о покаянии, молитве и т. д. Половецкий ушел к себе только вечером. Длинные разговоры его утомляли и раздражали.
С 1848 года стали понимать, что ни окостенелое римское право, ни хитрая казуистика, ни тощая деистическая философия, ни бесплодный
религиозный рационализм не в
силах отодвинуть совершение судеб общества.
Но здесь мы действительно имеем проблему, которая превышает наши человеческие
силы, здесь нужно
религиозное событие, новый опыт и новое слово.
При недолжном, неправом к ним отношении
силы души мира становятся чарами природы, орудием для колдовства, отсюда при магическом отношении к природе получается уклон в сторону
религиозных извращений.].
Двоякою природой
религиозной веры — с одной стороны, ее интимно-индивидуальным характером, в
силу которого она может быть пережита лишь в глубочайших недрах личного опыта, и, с другой стороны, пламенным ее стремлением к сверхличной кафоличности — установляется двойственное отношение и к
религиозной эмпирии, к исторически-конкретным формам религиозности.
Совершив, в
силу роковой ограниченности своей, ошибку в оценке частных проявлений теократического принципа, оно осталось вполне правым в общем определении
религиозной природы власти, и его прозрения заслуживают здесь глубокого, проникновенного внимания.
Вера есть, быть может, наиболее мужественная
сила духа, собирающая в одном узле все душевные энергии: ни наука, ни искусство не обладают той
силой духовного напряжения, какая может быть свойственна
религиозной вере.
Однако оккультизм в этом смысле религиозно ложен лишь в
силу своего
религиозного коэффициента, а не по непосредственной своей задаче, ибо возможен правый оккультизм, насколько такое выражение применимо к тому преизобильному восприятию софийности природы, которое свойственно, напр., святым, и вообще людям духоносным и может быть свойственно природе человека.
Миф возникает из
религиозного переживания, почему и мифотворчество предполагает не отвлеченное напряжение мысли, но некоторый выход из себя в область бытия божественного, некое богодейство, — другими словами, миф имеет теургическое происхождение и теургическое значение [По определению В. С. Соловьева, задача «свободной теургии» — «осуществление человеком божественных
сил в самом реальном бытии природы» (Соловьев В. С. Соч.
Этот же акосмизм роковым образом приводит его к монизму, хотя он, как натура глубоко
религиозная, от его отвращается всеми
силами души, и он же роднит его философию с спинозизмом.
Пример подобного отношения являет тот же Кант, который в число своих систематически распланированных критик, по мысли его, имеющих обследовать все основные направления и исчерпать все содержание сознания, не включил, однако, особой «критики
силы религиозного суждения», между тем как известно, что трансцендентальная характеристика религии запрятана у него во все три его критики [Нам могут возразить, что таковая четвертая критика у Канта в действительности имеется, это именно трактат «Die Religion innerhalb der blossen Vernunft» (написанный в 1793 году, т. е. уже после всех критик), в наибольшей степени дающий ему право на титул «философа протестантизма».
Молитвенный пламень этого псалма через тысячи лет с прежней
силою зажигает душу. Вот настоящая конкретная
религиозная этика, и перед лицом ее с какою
силой чувствуется убожество и безвкусие автономно-этических построений, — этики, притязающей быть религией или желающей обойтись совсем помимо религии. Псалмопевец обличает Канта.
В этом смысле христианство есть абсолютная религия, ибо именно в нем до конца обнажается основная
религиозная антиномия и изживается с наибольшей остротой: здесь ощущается и совершенная близость Бога, но и с тем большей
силой чувствуется Его удаленность.
Но это соображение имело бы
силу лишь в том случае, если бы догматические понятия были непосредственным орудием
религиозного познания; для такой цели понятия были бы, конечно, негодным средством.
Вера в теократическую помазанность власти в язычестве связывалась с общим его
религиозным натурализмом: как в живых ликах природы оно видело иконы Божества, так и в естественной иконе власти усматривало уже явное присутствие
силы Божества, тем совершая благочестивое идолопоклонство.
Общественному устройству прямо приписывалась теократическая основа, и за ним стояла
сила религиозной традиции и социального консерватизма.
«Для эпох неудержимого упадка определенной религии характерно, что исполнения
религиозного искусства процветают здесь как никогда при иных обстоятельствах, между тем как творческая способность к созданию
религиозных произведений подлинного величия и настоящей глубины угасает вместе с неомрачимым доверием и непоколебимой
силой веры.
Но догматическая формула есть только приблизительная, притом неизбежно односторонняя, в
силу указанного своего происхождения, попытка выразить в понятиях
религиозное содержание.
Метафизика не в
силах дать положительного ответа на этот основной вопрос
религиозной антропологии, а может наметить только предельные, отрицательные его грани.
Сила веры, ее, так сказать, гениальность измеряется именно той степенью объективности, какую в ней получает религиозно открываемая истина: такая вера призывается двигать горами, от нее требуется свою объективность
религиозной истины ставить выше объективности эмпирического знания, которое говорит, что гора неподвижна: crede ad absurdum [Верь до абсурда (лат.)], таков постулат веры.