Неточные совпадения
— Полно, Наумыч, — сказал он ему. — Тебе бы все
душить да
резать. Что ты за богатырь? Поглядеть, так в чем
душа держится. Сам в могилу смотришь, а других губишь. Разве мало крови на твоей совести?
— Что он понимает, этот малыш, — сказал он с пренебрежением. Я в это время, сидя рядом с теткой, сосредоточенно пил из блюдечка чай и думал про себя, что я все понимаю не хуже его, что он вообще противный, а баки у него точно прилеплены к щекам. Вскоре я узнал, что этот неприятный мне «дядя» в Киеве
резал лягушек и трупы, не нашел
души и не верит «ни в бога, ни в чорта».
— Ты бы у красноярских девок спросила, какая у него
душа! —
резала мать Енафа, злобно сверкая глазами. — Нашла тоже кого пожалеть… Змей он лютый!
— Ну, известно,
душу загубить страшно, я и барана раз взялся
резать, сам не рад был. А вот никого не загубил, а за что они меня, злодеи, погубили. Никому худого не делал…
— Как же, сударь, возможно! все-таки… Знал я, по крайней мере, что"свое место"у меня есть. Не позадачится в Москве — опять к барину:
режьте меня на куски, а я оброка добыть не могу! И не что поделают."Ах ты, расподлая твоя
душа! выпороть его!" — только и всего. А теперь я к кому явлюсь? Тогда у меня хоть церква своя, Спас-преображенья, была — пойду в воскресенье и помолюсь.
Санин зашел в нее, чтобы выпить стакан лимонаду; но в первой комнате, где, за скромным прилавком, на полках крашеного шкафа, напоминая аптеку, стояло несколько бутылок с золотыми ярлыками и столько же стеклянных банок с сухарями, шоколадными лепешками и леденцами, — в этой комнате не было ни
души; только серый кот жмурился и мурлыкал, перебирая лапками на высоком плетеном стуле возле окна, и, ярко рдея в косом луче вечернего солнца, большой клубок красной шерсти лежал на полу рядом с опрокинутой корзинкой из
резного дерева.
Одно Варварино платье привлекло внимание Передонова. Оно было в оборках, бантиках, лентах, словно нарочно сшито, чтобы можно было спрятать кого-нибудь. Передонов долго рассматривал его, потом с усилием, при помощи ножа, вырвал, отчасти вырезал карман, бросил его в печку, а затем принялся рвать и
резать на мелкие куски все платье. В его голове бродили смутные, странные мысли, а на
душе было безнадежно тоскливо.
Которые палубы крышами крыты, а по крышам коньки
резаны, тоже кочета или вязь фигурная, и всё разными красками крашено, и флажки цветные на мачтах птицами бьются; всё это на реке, как в зеркале, и всё движется, живёт, — гуляй,
душа!
— Не знаю, возвышает ли это
душу, — перервал с улыбкою артиллерийской офицер, — но на всякой случай я уверен, что это поунизит гордость всемирных победителей и, что всего лучше, заставит русских ненавидеть французов еще более. Посмотрите, как народ примется их
душить! Они, дескать, злодеи, сожгли матушку Москву! А правда ли это или нет, какое нам до этого дело! Лишь только бы их
резали.
Если бы теперь в ходу были пытки, то можно бы подумать, что этого человека
душили, жгли,
резали и пилили на части, заставляя его оговаривать людей на все стороны, и что он под тяжкими муками говорил что попало, и правду и неправду, — таковы его необъятнейшие воспоминания, вписанные им в свое уголовное дело, где человеческих имен кишит, как блох в собачьей шкуре.
А тут выскочит к нам актерщик, да и станет подлаживать под их; да как стакаются, и он пойдет басовым голосом, а тут музыка
режет свое; так я вам скажу: такая гармония на
душе и по всем чувствам разольется, что невольно станет клонить ко сну.
Ему казалось, что перед испуганными очами вдруг прозревшей
души коварно выставляли ее же падение, коварно мучили бедное, слабое сердце, толковали перед ней вкривь и вкось правду, с умыслом поддерживали слепоту, где было нужно, хитро льстили неопытным наклонностям порывистого, смятенного сердца ее и мало-помалу
резали крылья у вольной, свободной
души, неспособной, наконец, ни к восстанию, ни к свободному порыву в настоящую жизнь…
Наливай мне, еще наливай, все подноси тяжелую чару, чтобы
резала головушку буйную с плеч, чтоб вся
душа от нее замертвела!
— Не знаю, как и сказать! Видишь ли,
режу я вчера вечером лозняк на верши, вдруг — Марья Астахова идёт. Я будто не вижу — что мне она? «Здравствуй», — говорит, и такая умильная, приветная. «Здорово, — мол, — бесстыдница!» Ну, и завязался разговор. «Какая, дескать, я бесстыдница, ведь не девка, а вдова, муж, говорит, у меня гнилой был, дети перемерли, а я женщина здоровая, тело чести просит,
душа ему не мешает».
— Ой, курносенькая, не божись! Язык врет, а глаза правду-матку
режут. Не бери, курносенькая, на
душу греха. Правду говори!
— Живучи с волками, войте по-волчьи и не пропускайте то, что плывет в руки. Что вам далось это глупое слово «донос», все средства хороши, когда они ведут к цели. Волки не церемонятся,
режьте их,
душите их, коверкайте их, подлецов, воров, разбойников и душегубов!
Все равно. Она
резнула себя по живому мясу. Любовь ухнула. Ее место заняла беспощадная вражда к мужчине, не к тому только, кто держал ее три года на цепи, как рабыню безответной страсти, а к мужчине вообще, кто бы он ни был. Никакой жалости… Ни одному из них!.. И до тех пор пока не поблекнет ее красота — не потеряет она власти над теми, кто подвержен женской прелести, она будет пить из них
душу, истощать силы, выжимать все соки и швырять их, как грязную ветошь.
И через год — вот она, как зверь, воет и бьется, готова кидаться как бесноватая и кусать всех,
душить,
резать, жечь.
Был шестой час вечера. Зной стоял жестокий, солнечный свет
резал глаза; ветерок дул со степи, как из жерла раскаленной печи, и вместе с ним от шахт доносился острый, противный запах каменноугольного дыма… Мухи назойливо липли к потному лицу; в голове мутилось от жары; на
душе накипало глухое, беспричинное раздражение.
Так этот звук и
резнул его по
душе.
Бывали минуты, когда она, пылая к нему особенной нежностью, начинала кусать его, терзать,
душить, даже
резать ножом.
О! тогда скорей, богатырски опрокиньте стену, пред которою дает он фейерверки и за которою
душит и
режет народ русский; откройте все сердцу государыни…
Даже в прочтенных княжною Варварой романах отравительницами являлись всегда женщины, а не мужчины — последние
душили,
резали, стреляли, оставляя яд — это орудие трусов — женщинам.
Пьет ли зелено вино? голосят ему в ухо: «Пропил ты и так молитву!» Осушил ли стклянку? на дне дразнят его языком; какая-то рыжая борода по губам вытирает, и кто-то шепчет ему: «Молитвой закуси!» Обезумел Сидорка: то бранится сам с собой, то упрашивает невидимо кого; в ину пору отмахивается попусту, в другую пору белугой вопит: «Батюшки!
режут!
душат!» С тем и пошел ровнехонько через год в могилу; лишь перед смертным часом покаялся отцу духовному, что пьяный бросил шапку с молитвой, которую он дал ему.
Тешься тогда, лукавый, сколько
душе угодно,
режь,
души кого хочешь!..
Нет! Сколько ни доказывай наши конторские политики, а никогда не соглашусь я, что эта война хороша. Какие глупости! Людей
режут и
душат, а они уверяют, что это и надобно, что это и хорошо — потом, дескать, возьмем мы Берлин и справедливость восторжествует. Какая справедливость? Для кого? А если среди погибших бельгийцев был вот такой же Илья Петрович, как и я (а почему ему и не быть?), то очень ему пригодится эта справедливость!