Неточные совпадения
После графини Лидии Ивановны приехала приятельница, жена директора, и
рассказала все городские новости.
В три часа и она уехала, обещаясь приехать к обеду. Алексей Александрович был
в министерстве. Оставшись одна, Анна дообеденное время употребила на то, чтобы присутствовать при обеде сына (он обедал отдельно) и чтобы привести
в порядок свои вещи, прочесть и ответить на записки и
письма, которые у нее скопились на столе.
Наталья Савишна, которая всю ночь 11 апреля провела
в спальне матушки,
рассказывала мне, что, написав первую часть
письма, maman положила его подле себя на столик и започивала.
— Но позвольте, позвольте же мне, отчасти, все
рассказать… как было дело и…
в свою очередь… хотя это и лишнее, согласен с вами,
рассказывать, — но год назад эта девица умерла от тифа, я же остался жильцом, как был, и хозяйка, как переехала на теперешнюю квартиру, сказала мне… и сказала дружески… что она совершенно во мне уверена и все… но что не захочу ли я дать ей это заемное
письмо,
в сто пятнадцать рублей, всего что она считала за мной долгу.
Этот парень все более не нравился Самгину, весь не нравился. Можно было думать, что он рисуется своей грубостью и желает быть неприятным. Каждый раз, когда он начинал
рассказывать о своей анекдотической жизни, Клим, послушав его две-три минуты, демонстративно уходил. Лидия написала отцу, что она из Крыма проедет
в Москву и что снова решила поступить
в театральную школу. А во втором, коротеньком
письме Климу она сообщила, что Алина, порвав с Лютовым, выходит замуж за Туробоева.
— Мой брат недавно прислал мне
письмо с одним товарищем, —
рассказывал Самгин. — Брат — недалекий парень, очень мягкий. Его испугало крестьянское движение на юге и потрясла дикая расправа с крестьянами. Но он пишет, что не
в силах ненавидеть тех, которые били, потому что те, которых били, тоже безумны до ужаса.
Четверо молчаливых мужчин как будто выросли, распухли. Дама, прочитав
письмо, спрятала его
в сумочку. Звучно щелкнул замок. Кутузов вполголоса
рассказывал...
— Да, вот и — нет его. И
писем нет, и меня как будто нет. Вдруг — влезает
в дверь, ласковый, виноватый.
Расскажи — где был, что видел?
Расскажет что-нибудь не очень удивительное, но все-таки…
Затем он вспомнил, что
в кармане его лежит
письмо матери, полученное днем; немногословное
письмо это, написанное с алгебраической точностью, сообщает, что культурные люди обязаны работать, что она хочет открыть
в городе музыкальную школу, а Варавка намерен издавать газету и пройти
в городские головы. Лидия будет дочерью городского головы. Возможно, что, со временем, он
расскажет ей роман с Нехаевой; об этом лучше всего
рассказать в комическом тоне.
В длинном этом сарае их было человек десять, двое сосредоточенно играли
в шахматы у окна, один писал
письмо и, улыбаясь, поглядывал
в потолок, еще двое
в углу просматривали иллюстрированные журналы и газеты, за столом пил кофе толстый старик с орденами на шее и на груди, около него сидели остальные, и один из них, черноусенький, с кошечьим лицом, что-то вполголоса
рассказывал, заставляя старика усмехаться.
Она мечтала, как «прикажет ему прочесть книги», которые оставил Штольц, потом читать каждый день газеты и
рассказывать ей новости, писать
в деревню
письма, дописывать план устройства имения, приготовиться ехать за границу, — словом, он не задремлет у нее; она укажет ему цель, заставит полюбить опять все, что он разлюбил, и Штольц не узнает его, воротясь.
Он уж прочел несколько книг. Ольга просила его
рассказывать содержание и с неимоверным терпением слушала его рассказ. Он написал несколько
писем в деревню, сменил старосту и вошел
в сношения с одним из соседей через посредство Штольца. Он бы даже поехал
в деревню, если б считал возможным уехать от Ольги.
Получая изредка ее краткие
письма, где дружеский тон смешивался с ядовитым смехом над его страстью, над стремлениями к идеалам, над игрой его фантазии, которою он нередко сверкал
в разговорах с ней, он сам заливался искренним смехом и потом почти плакал от грусти и от бессилия
рассказать себя, дать ключ к своей натуре.
— А наплевать мне на твою дрожь! — воскликнула она. — Какую еще
рассказать хочешь завтра тайну? Да уж ты впрямь не знаешь ли чего? — впилась она
в меня вопросительным взглядом. — Ведь сам же ей поклялся тогда, что
письмо Крафта сожег?
Я начал
рассказывать. Он так и впился
в меня. К вечеру я уехал, а дней через десять получил следующее
письмо от г. Крупяникова...
В 1860 один турист,
рассказывая мне о своем знакомстве с восьмидесятилетним Карлом Ивановичем, показал его
письмо.
«…Представь себе дурную погоду, страшную стужу, ветер, дождь, пасмурное, какое-то без выражения небо, прегадкую маленькую комнату, из которой, кажется, сейчас вынесли покойника, а тут эти дети без цели, даже без удовольствия, шумят, кричат, ломают и марают все близкое; да хорошо бы еще, если б только можно было глядеть на этих детей, а когда заставляют быть
в их среде», — пишет она
в одном
письме из деревни, куда княгиня уезжала летом, и продолжает: «У нас сидят три старухи, и все три
рассказывают, как их покойники были
в параличе, как они за ними ходили — а и без того холодно».
Он до того разлюбезничался, что
рассказал мне все свои семейные дела, даже семилетнюю болезнь жены. После завтрака он с гордым удовольствием взял с вазы, стоявшей на столе,
письмо и дал мне прочесть «стихотворение» его сына, удостоенное публичного чтения на экзамене
в кадетском корпусе. Одолжив меня такими знаками несомненного доверия, он ловко перешел к вопросу, косвенно поставленному, о моем деле. На этот раз я долею удовлетворил городничего.
Я забыл сказать, что «Вертер» меня занимал почти столько же, как «Свадьба Фигаро»; половины романа я не понимал и пропускал, торопясь скорее до страшной развязки, тут я плакал как сумасшедший.
В 1839 году «Вертер» попался мне случайно под руки, это было во Владимире; я
рассказал моей жене, как я мальчиком плакал, и стал ей читать последние
письма… и когда дошел до того же места, слезы полились из глаз, и я должен был остановиться.
Наконец, любезный друг, я получил
письма от Марьи Николаевны. Давно мне недоставало этого утешения. Она обещает писать часто. Ты, верно, с Трубецкими
в переписке; следовательно, странно бы мне
рассказывать отсюда, что делается
в соседстве твоем. Меня порадовало известие, что Сутгова матушка к нему начала снова писать попрежнему и обеспечила их будущность; это я узнал вчера из
письма Марьи Казимировны — невольно тебе сообщаю старую весть, может быть, давно уже известную.
Последние известия из Иркутска у меня от 3 мая: М. Н. мне пишет обо всем, [М. Н. — Волконская; сохранились интересные
письма ее (22) к Пущину за 1839–1841, 1843 и 1847 гг. (РО, ф. 243);
в письмах — много для характеристики взаимоотношений Волконской и Пущина.]
рассказывает о посещении
в Оёк,
в именины Лизы была у них с детьми и хвалит новый дом Трубецких, который на этот раз, как видно из ее описания, не соображен по теории Ноева ковчега. Все там здоровы и проводят время часто вместе.
Кончивши
письмо к вам, отправляюсь
в окончательную мою поездку, — я не успел ее сделать, как предполагал
в последнем моем к вам
письме. Еду с Сергеем Григорьевичем
в Олонки, а потом один до Тугутуя именно для того, чтобы Павлу Сергеевичу и Евгению
рассказать собственные мои ощущения.
Имеется
в виду участие
в революции 1848 г. М. А. Бакунина, который
рассказал об этом свидании его брата с Пущиным
в письме к Герцену от 7 ноября 1860 г.
Когда-нибудь я вам
расскажу забавный случай по случаю слова рыба(название нашей карты с Якушкиным), которое было
в моем
письме, — рыбу мою требовали
в Тобольск и вместе с нею возвратили мне
письмо мое к Якушкину с замечанием не употреблять двусмысленных выражений, наводящих сомнение своею таинственностию,
в письмах, если хочу, чтоб они доходили по адресам.
Розанов положил это
письмо в карман и около десяти часов того же утра завез его Райнеру, а при этом
рассказал и странности, обнаруженные Помадою при его отъезде.
— Что такое?.. Кто приехал? — спрашивала та, немного даже покраснев от такой ласки Клеопатры Петровны, которая не
в состоянии была даже, от слез и радости,
рассказать, а подала
письмо Прыхиной.
В Перцово он доехал совершенно благоразумно и благополучно, вручил Клеопатре Петровне
письмо и потом отправился к Марье, которая
в это время стирала
в прачечной. Та ему очень обрадовалась: сейчас стала поить его чаем и достала даже водки для него. Иван начал все это попивать и
рассказывать не без прибавлений разные разности.
— Совсем не утаил! — перебила Наташа, — вот чем хвалится! А выходит, что все тотчас же нам
рассказал. Я еще помню, как ты вдруг сделался такой послушный, такой нежный и не отходил от меня, точно провинился
в чем-нибудь, и все
письмо нам по отрывкам и
рассказал.
— Нет, нет, я не про то говорю. Помнишь! Тогда еще у нас денег не было, и ты ходила мою сигарочницу серебряную закладывать; а главное, позволь тебе заметить, Мавра, ты ужасно передо мной забываешься. Это все тебя Наташа приучила. Ну, положим, я действительно все вам
рассказал тогда же, отрывками (я это теперь припоминаю). Но тона, тона
письма вы не знаете, а ведь
в письме главное тон. Про это я и говорю.
Анна Андреевна
рассказывала мне, что он воротился домой
в таком волнении и расстройстве, что даже слег. С ней был очень нежен, но на расспросы ее отвечал мало, и видно было, что он чего-то ждал с лихорадочным нетерпением. На другое утро пришло по городской почте
письмо; прочтя его, он вскрикнул и схватил себя за голову. Анна Андреевна обмерла от страха. Но он тотчас же схватил шляпу, палку и выбежал вон.
Слава Благодетелю: еще двадцать минут! Но минуты — такие до смешного коротенькие, куцые — бегут, а мне нужно столько
рассказать ей — все, всего себя: о
письме О, и об ужасном вечере, когда я дал ей ребенка; и почему-то о своих детских годах — о математике Пляпе, о и как я
в первый раз был на празднике Единогласия и горько плакал, потому что у меня на юнифе —
в такой день — оказалось чернильное пятно.
— Нет, вы погодите, чем еще кончилось! — перебил князь. — Начинается с того, что Сольфини бежит с первой станции. Проходит несколько времени — о нем ни слуху ни духу. Муж этой госпожи уезжает
в деревню; она остается одна… и тут различно
рассказывают: одни — что будто бы Сольфини как из-под земли вырос и явился
в городе, подкупил людей и пробрался к ним
в дом; а другие говорят, что он писал к ней несколько
писем, просил у ней свидания и будто бы она согласилась.
— Одно, что остается, — начал он медленным тоном, — напиши ты баронессе
письмо,
расскажи ей всю твою ужасную домашнюю жизнь и объясни, что господин этот заигрался теперь до того, что из ненависти к тебе начинает мстить твоим родным и что я сделался первой его жертвой… Заступились бы там за меня… Не только что человека, собаки, я думаю, не следует оставлять
в безответственной власти озлобленного и пристрастного тирана. Где ж тут справедливость и правосудие?..
Он не только ко мне прибегал, но неоднократно описывал всё это ей самой
в красноречивейших
письмах и признавался ей, за своею полною подписью, что не далее как, например, вчера он
рассказывал постороннему лицу, что она держит его из тщеславия, завидует его учености и талантам; ненавидит его и боится только выказать свою ненависть явно,
в страхе, чтоб он не ушел от нее и тем не повредил ее литературной репутации; что вследствие этого он себя презирает и решился погибнуть насильственною смертью, а от нее ждет последнего слова, которое всё решит, и пр., и пр., всё
в этом роде.
— Хуже, ты был приживальщиком, то есть лакеем добровольным. Лень трудиться, а на денежки-то у нас аппетит. Всё это и она теперь понимает; по крайней мере ужас, что про тебя
рассказала. Ну, брат, как я хохотал над твоими
письмами к ней; совестно и гадко. Но ведь вы так развращены, так развращены!
В милостыне есть нечто навсегда развращающее — ты явный пример!
В среду,
в которую Егор Егорыч должен был приехать
в Английский клуб обедать, он поутру получил радостное
письмо от Сусанны Николаевны, которая писала, что на другой день после отъезда Егора Егорыча
в Петербург к нему приезжал старик Углаков и
рассказывал, что когда генерал-губернатор узнал о столь строгом решении участи Лябьева, то пришел
в удивление и негодование и, вызвав к себе гражданского губернатора, намылил ему голову за то, что тот пропустил такой варварский приговор, и вместе с тем обещал ходатайствовать перед государем об уменьшении наказания несчастному Аркадию Михайлычу.
— Я пришел к вам, отец Василий, дабы признаться, что я, по поводу вашей истории русского масонства, обещая для вас журавля
в небе, не дал даже синицы
в руки; но теперь, кажется, изловил ее отчасти, и случилось это следующим образом: ехав из Москвы сюда, я был у преосвященного Евгения и,
рассказав ему о вашем положении,
в коем вы очутились после варварского поступка с вами цензуры, узнал от него, что преосвященный — товарищ ваш по академии, и, как результат всего этого, сегодня получил от владыки
письмо, которое не угодно ли будет вам прочесть.
К счастию, все эти недоумения Лябьевых разрешила приехавшая к ним Аграфена Васильевна, продолжавшая по-прежнему жить
в Москве с ребятишками
в своем оригинальном доме (старичище, ее супруг, полгода тому назад помер). Лябьевы с первых же слов
рассказали Аграфене Васильевне о визите и о
письме Янгуржеева.
— Благодарю, благодарю! — забормотал Егор Егорыч. — Сегодняшний день, ей-богу, для меня какой-то особенно счастливый! — продолжал он с навернувшимися на глазах слезами. — Поутру я получил
письмо от жены… — И Егор Егорыч
рассказал, что ему передала
в письме Сусанна Николаевна о генерал-губернаторе.
И вдруг денщики
рассказали мне, что господа офицеры затеяли с маленькой закройщицей обидную и злую игру: они почти ежедневно, то один, то другой, передают ей записки,
в которых пишут о любви к ней, о своих страданиях, о ее красоте. Она отвечает им, просит оставить ее
в покое, сожалеет, что причинила горе, просит бога, чтобы он помог им разлюбить ее. Получив такую записку, офицеры читают ее все вместе, смеются над женщиной и вместе же составляют
письмо к ней от лица кого-либо одного.
Письма все не было, а дни шли за днями. Матвей больше сидел дома, ожидая, когда, наконец, он попадет
в американскую деревню, а Дыма часто уходил и, возвращаясь,
рассказывал Матвею что-нибудь новое.
Когда Лорис-Меликов кончил первое
письмо, Хаджи-Мурат достал другое
письмо, но, не отдавая его еще
в руки Лорис-Меликова,
рассказал, как он отвечал на это первое
письмо.
Передонов, дразня ее,
рассказал, что ездил к Марте. Варвара молчала. У нее
в руках было княгинино
письмо. Хоть и поддельное, а все-таки…
Однажды он особенно ясно почувствовал её отдалённость от жизни, знакомой ему: сидел он
в кухне, писал
письмо, Шакир сводил счёт товара, Наталья шила, а Маркуша на полу, у печки, строгал свои палочки и
рассказывал Борису о человечьих долях.
Не теряя ни минуты, я поспешил
рассказать ему весь мой разговор с Настенькой, мое сватовство, ее решительный отказ, ее гнев на дядю за то, что он смел меня вызывать
письмом; объяснил, что она надеется его спасти своим отъездом от брака с Татьяной Ивановной, — словом, не скрыл ничего; даже нарочно преувеличил все, что было неприятного
в этих известиях. Я хотел поразить дядю, чтоб допытаться от него решительных мер, — и действительно поразил. Он вскрикнул и схватил себя за голову.
— Ночью; а утром, чем свет, и
письмо отослал с Видоплясовым. Я, братец, все изобразил, на двух листах, все
рассказал, правдиво и откровенно, — словом, что я должен, то есть непременно должен, — понимаешь? — сделать предложение Настеньке. Я умолял его не разглашать о свидании
в саду и обращался ко всему благородству его души, чтоб помочь мне у маменьки. Я, брат, конечно, худо написал, но я написал от всего моего сердца и, так сказать, облил моими слезами…
Куда бы повернула моя судьба — не знаю, если бы не вышло следующего: проработав около месяца
в артели Репки, я, жалея отца моего и мачеху, написал им
письмо,
в котором
рассказал в нескольких строках, что прошел бурлаком Волгу, что работаю
в Рыбинске крючником, здоров,
в деньгах не нуждаюсь, всем доволен и к зиме приеду домой.
При воспоминании о брате ей стало еще обиднее, еще более жаль себя. Она написала Тарасу длинное ликующее
письмо,
в котором говорила о своей любви к нему, о своих надеждах на него, умоляя брата скорее приехать повидаться с отцом, она рисовала ему планы совместной жизни, уверяла Тараса, что отец — умница и может все понять,
рассказывала об его одиночестве, восхищалась его жизнеспособностью и жаловалась на его отношение к ней.
Когда г-же Петицкой принесли от княгини
в подарок рояль, то она удивилась и даже немножко обиделась; но княгиня прислала ей при этом такое любезное и доброе
письмо, что она не
в состоянии была отказаться принять подарок от нее, и с тех пор почти дружба связала обеих этих дам. Главное, г-жа Петицкая, несмотря на свой скромный и печальный вид, ужасно смешила княгиню,
рассказывая ей разные разности про останкинских господ и госпож. О, она казалась княгине очень умною и ужасною насмешницей!
(Здесь Рудин
рассказал было Наталье свое посещение у Волынцева, но подумал и вымарал все это место, а
в письме к Волынцеву прибавил второй post-scriptum.)
Григорий Иваныч хмурился и, не одобряя никаких страстных моих порывов, доказывал мне очевидный вред излишества всяких ощущений;
в то же время он сожалел обо мне и успокоивал меня, говоря, что моя мать гораздо легче примет это происшествие, нежели я думаю; что наша разлука и без того была неизбежна и что мое второе
письмо, содержание которого я ему
рассказал, изгладит неприятное впечатление первого.