Неточные совпадения
— Этому старому
псу, — продолжал Тарантьев, — ни о чем и
подумать не придется: на всем готовом будешь жить. Что тут размышлять? Переезжай, да и конец…
— Да уж это я знаю. А вот и ученый
пес у тебя и хороший, а ничего не смог.
Подумаешь, люди-то, люди, а? Вот и зверь, а что из него сделали?
«И
пес перед хлебом смиряется», —
подумал Михей Зотыч, припоминая старинную поговорку.
Жил-был дьяк Евстигней,
Думал он — нет его умней,
Ни в попах, ни в боярах,
Ни во
псах, самых старых!
Ходит он кичливо, как пырин,
А считает себя птицей Сирин,
Учит соседей, соседок,
Всё ему не так, да не эдак.
Взглянет на церковь — низка!
Покосится на улицу — узка!
Яблоко ему — не румяно!
Солнышко взошло — рано!
На что ни укажут Евстигнею,
А он...
— О душе бы, старый
пес,
подумал».
«Нет, брат, к тебе-то уж я не пойду! —
думал Кишкин, припоминая свой последний неудачный поход. — Разве толкнуться к Ермошке?.. Этому надо все рассказать, а Ермошка все переплеснет Кожину — опять нехорошо. Надо так сделать, чтобы и шито и крыто. Пожалуй, у Петра Васильича можно было бы перехватить на первый раз, да уж больно завистлив
пес: над чужим счастьем задавится… Еще уцепится как клещ, и не отвяжешься от него…»
— Вот тебе и
пес… Такой уж уродился. Раньше-то я за вами ходил, а теперь уж вы за мной походите. И походите, даже очень походите… А пока что
думаю заявочку в Кедровской даче сделать.
— Это под Горюном проклятый солдат ему подвел девку, — объясняла Парасковья Ивановна, знавшая решительно все, не выходя из комнаты. — Выискался
пес… А еще как тосковал-то Самойло Евтихыч, вчуже жаль, а тут вон на какое художество повернул. Верь им, мужчинам, после этого. С Анфисой-то Егоровной душа в душу всю жизнь прожил, а тут сразу обернул на другое… Все мужики-то, видно, на одну колодку. Я вот про своего Ефима Андреича так же
думаю: помри я, и…
— Да постой… не к тому я это… Вот, право, репей какой… Ты
подумай: ну, что тебе собака? Подобрал другого щенка, выучил стоять дыбки, вот тебе и снова
пес. Ну? Неправду, что ли, я говорю? А?
— Смотрю я на Трезорку, — рассказывал он потом арестантам, впрочем, долго спустя после своего визита к майору, когда уже все дело было забыто, — смотрю: лежат
пес на диване, на белой подушке; и ведь вижу, что воспаление, что надоть бы кровь пустить, и вылечился бы
пес, ей-ей говорю! да
думаю про себя: «А что, как не вылечу, как околеет?» «Нет, говорю, ваше высокоблагородие, поздно позвали; кабы вчера или третьего дня, в это же время, так вылечил бы
пса; а теперь не могу, не вылечу…»
Идешь и
думаешь: хорошо быть разбойником; грабить жадных, богатых, отдавать награбленное бедным, — пусть все будут сыты, веселы, не завистливы и не лаются друг с другом, как злые
псы.
— Ну-ка тебя ко
псам смердящим, — сказал Петр Васильев, вставая. — Я было
думал, что ты с прошлого году-то умнее стал, а ты — хуже того…
«А
пёс знает — почему! Экой пытливый!» —
подумал он, опустив Борю на под и спрашивая...
«Вот
пёс!» —
подумал хозяин. — Да ведь страшно?
«А ведь это, пожалуй, верно попадья сказала, — горбун добрый, —
думал Кожемякин, медленно шагая. — И верно, что лучше мне уехать. Ведь ничего не нужно мне, — не пошёл я к ней. Из зависти к Максимке,
псу, это у меня. А жениться — надо. Подобную бы найти, — без разговоров… Разговоры мне тяжеленьки стали».
Противны были мне скопцы, а ныне
думаю: только они, может, нашли верное средство против озлобления плотского, кое низводит человека до безумного
пса.
«Уж если так галаганятся служащие, так сам-то Мосей Мосеич что сделает со мной? — не раз
думал Брагин, почесывая в затылке. — Ах,
пес их задери совсем!..»
— Да про этакого человека, Аленушка, ровно страшно и
подумать… Ведь он всех тут засудит! Если бы еще он из купечества, а то господь его знает, что у него на уме. Вон как нас Головинский-то обул на обе ноги! Все дочиста спустил… А уж какой легкий на слова был,
пес, прости ты меня, Владычица!.. Чего-то боюсь я этих ваших городских…
— Ну, что его жалеть! Пожил-таки в свое удовольствие, старости лет сподобился — чего ему,
псу, еще надо? Лежи да полеживай, а то на-тко что вздумал! Ну, хорошо; получили мы этта деньги, и так мне захотелось опять в Ворошилово, так захотелось! так захотелось! Только об одном и
думаю: попрошу у барыни полдесятинки за старую услугу отрезать, выстрою питейный да лавочку и стану помаленьку торговать. Так что ж бы вы
думали, Ератидушка-то моя? — зажала деньги в руку и не отдает!
А то закопался там, старый
пес,
думает, что и управы на него нет.
«Напрасно я за неё заступился всё-таки…
Пёс с ними!.. Сами не умеют жить, другим мешают…» — с ожесточением
подумал он.
— Эх ты… Ты вот что знай — любит тот, кто учит… Твердо это знай… И насчет смерти не
думай… Безумно живому человеку о смерти
думать. «Екклезиаст» лучше всех о ней
подумал,
подумал и сказал, что даже
псу живому лучше, чем мертвому льву…
— Ох, не тем я провинился, сударыня, а гордостью. Гордость погубила меня, не хуже царя Навуходоносора.
Думал я: не обидел меня господь бог умом-разумом; коли я что решил — стало, так и следует… А тут страх смерти подошел… Вовсе я сбился! Покажу, мол, я напоследках силу да власть свою! Награжу — а они должны по гроб чувствовать… (Харлов вдруг весь всколыхался…) Как
пса паршивого выгнали из дому вон! Вот их какова благодарность!
«Ну, —
думаю, —
пёс с тобой!»
— Знал, да позабыл. Теперь сначала обучаюсь. Ничего, могу. Надо, ну и можешь. А — надо… Ежели бы только господа говорили о стеснении жизни, так и
пёс с ними, у них всегда другая вера была! Но если свой брат, бедный рабочий человек, начал, то уж, значит, верно! И потом — стало так, что иной человек из простых уже дальше барина прозревает. Значит, это общее, человечье началось. Они так и говорят: общее, человечье. А я — человек. Стало быть, и мне дорога с ними. Вот я и
думаю…
«Точно кучер на лошадь! —
подумала Лодка и стала собираться поспешнее. — Ладно! — мысленно угрожала она хозяину и недоверчиво оглядывалась. — Гонишь, гнилой
пес? Старушке будет приятно. Пусть! А стекол в окнах — я тебя лишу. Да!»
Ведь это, значит, мы во вчерашней суете забыли со двора двери запереть: слава богу, —
думает, — что это еще агнец вскочил, а не
пес со двора ко святыне забрался».
Лука
думает: отчего бы, кажется, быть такому препятствию, а впрочем соображает, что действительно трафляется иногда и кладязь копающему обретать сокровище, а идущему на торг встречать
пса беснуема, и отвечает...
Домой он приехал сумерками. Первый встретил его тот самый Евстигней Белый, про которого он не мог не
думать всю дорогу. Корней поздоровался с ним. Увидав худощавое белобрысое лицо заторопившегося Евстигнея, Корней только недоуменно покачал головой. «Наврал, старый
пес, —
подумал он на слова Кузьмы. — А кто их знает. Да уж я дознаюсь».
— А ну,
пес его дери! — с досадой ответила Марьюшка. — Забыла об нем и думать-то.
Благодушно улыбался Марко Данилыч, глядя на воздаваемый ему почет. А больше всего тем был он счастлив, тем доволен, что подставил подножку Онисиму Самойлычу. «Лопнет с досады
пес смердящий! — в радостном восторге
думал Марко Данилыч. — Передернет его, как услышит он, что я весь караван скупил».
— Уж как мне противен был этот тюлень, — продолжал свое Смолокуров. — Говорить даже про него не люблю, а вот поди ж ты тут — пустился на него… Орошин, дуй его горой, соблазнил… Смутил,
пес… И вот теперь по его милости совсем я завязался. Не поверишь, Зиновий Алексеич, как не рад я тюленьему промыслу, пропадай он совсем!.. Убытки одни… Рыба — дело иное: к Успеньеву дню расторгуемся, надо
думать, а с тюленем до самой последней поры придется руки сложивши сидеть. И то половины с рук не сойдет.
Думаю, пусть же над ним надо
псом оборвется тринадцатый.
«Ишь, наши «женишок с невестушкой» — как звала, с легкой руки отца Николая, Машу и Костю дворня — ходят точно чужие, не взглянут даже лишний разок друг на друга. Врал старый
пес про какую-то привязанность с детства… —
думала Салтыкова, припоминая слова «власть имущей в Москве особы». — Они, кажись, друг от друга стали воротить рыло…»
— А ты мне говорил тогда: «Пойду, поклонюсь князю батюшке!» Сживет,
думала я, его со свету старый
пес, а рассказать тебе все побоялась, зная твой молодецкий нрав, без удержу. Не снесет-де он обиды моей, заступится — себя и меня погубит навеки, а я, быть может, как ни на есть да вызволюсь…
«Куда же этот
пес мог уволочь ее? —
думала, между тем, в этот день и вечер Дарья Николаевна. — Если проводит к старому хрычу, наживешь беды, придется опять откупаться от приказных… Дороже, пожалуй, вскочит тютчевского погрома. К нему, как пить даст, пойдет Машка. Знает, бестия, что там ее любезный Костенька… Ах, мерзавка… Вот негодяй!..»
И денщику тошно. Известно, барину туго — слуга в затылке скребет. Принесешь — криво, унесешь — косо. Хоть на карачках ходи. Да и Кушка-пес одолевать стал. Небельные ножки с одинокой скуки грызть начал, гад курносый. Денщику взбучка, а
пес в углу зубы скалит, смеется — на него и моль не сядет, собачка привилегированная. Ладно,
думает Митрий. Попадется быстрая вошка на гребешок. Дай срок.
Я
думал, что он хочет пришибить и закинуть куда-нибудь этого
пса; но, оглянувшись, увидел, что и эта собака уже висит на дереве, и из нее опять ползут вниз кровавые черева.