Неточные совпадения
— Ничего я этого не
знаю, — говорил он, —
знаю только, что ты, старый
пес, у меня жену уводом увел, и я тебе это, старому
псу, прощаю… жри!
Между тем
псы заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как будто за это получал бог
знает какое жалованье; другой отхватывал наскоро, как пономарь; промеж них звенел, как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно молодого щенка, и все это, наконец, повершал бас, может быть, старик, наделенный дюжею собачьей натурой, потому что хрипел, как хрипит певческий контрабас, когда концерт в полном разливе: тенора поднимаются на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту, и все, что ни есть, порывается кверху, закидывая голову, а он один, засунувши небритый подбородок в галстук, присев и опустившись почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат стекла.
Ее сомнения смущают:
«Пойду ль вперед, пойду ль назад?..
Его здесь нет. Меня не
знают…
Взгляну на дом, на этот сад».
И вот с холма Татьяна сходит,
Едва дыша; кругом обводит
Недоуменья полный взор…
И входит на пустынный двор.
К ней, лая, кинулись собаки.
На крик испуганный ея
Ребят дворовая семья
Сбежалась шумно. Не без драки
Мальчишки разогнали
псов,
Взяв барышню под свой покров.
— Понапрасну, барыня, все понапрасну.
Пес его
знает, что померещилось ему, чтоб сгинуть ему, проклятому! Я ходила в кусты, сучьев наломать, тут встретился графский садовник: дай, говорит, я тебе помогу, и дотащил сучья до калитки, а Савелий выдумал…
— Да уж это я
знаю. А вот и ученый
пес у тебя и хороший, а ничего не смог. Подумаешь, люди-то, люди, а? Вот и зверь, а что из него сделали?
Ведь он такой
пес, собака, прости, Господи, мое прегрешенье,
знает, на кого налечь.
— Вот дураки-то!.. Дарь, мотри, вон какой крендель выкидывает Затыкин; я его
знаю, у него в Щепном рынке лавка. Х-ха, конечно, балчуговского золота захотелось отведать… Мотри, Мыльников к нему подходит! Ах,
пес, ах, антихрист!.. Охо-хо-хо! То-то дураки эти самые городские… Мыльников-то, Мыльников по первому слову четвертной билет заломил, по роже вижу. Всякую совесть потерял человек…
Домнушка
знала, что Катря в сарайной и точит там лясы с казачком Тишкой, — каждое утро так-то с жиру бесятся… И нашла с кем время терять: Тишке никак пятнадцатый год только в доходе. Глупая эта Катря, а тут еще барышня пристает: куда ушла… Вон и Семка скалит зубы: тоже на Катрю заглядывается,
пес, да только опасится. У Домнушки в голове зашевелилось много своих бабьих расчетов, и она машинально совала приготовленную говядину по горшкам, вытаскивала чугун с кипятком и вообще управлялась за четверых.
— А
пес их
знает, пошто они это говорят.
Пес это отлично
знал и уже давно скакал в волнении всеми четырьмя лапами на дедушку, вылезавшего боком из лямки, и лаял на него отрывистым, нервным лаем.
— Дружба?.. — переспросил неграмотный дедушка. — Во-во! Это самое настоящее слово — дружба. Весь день у нас заколодило, а уж тут мы с тобой возьмем. Это я носом чую, на манер как охотничий
пес. Арто, иси, собачий сын! Вали смело, Сережа. Ты меня всегда спрашивай: уж я все
знаю!
Впрочем, был и ее отец,
знаете — такая красная, толстая, сивая подрядческая морда, вроде старого и свирепого меделянского
пса.
— Шляются вот эдакие тихони и всё
знают, анафемы, всё понимают, старые
псы…
«Дроздов часы разобрал на куски, а починить их, видно, не в силах, говорит, что потеряно какое-то трёхстороннее колесо;
пёс его
знает, бывают ли такие колёса.
— Нечестно? — орал он. — А вы
знаете — что честно, чёртовы
псы?
Схоронили её сегодня поутру; жалко было Шакира, шёл он за гробом сзади и в стороне, тёрся по заборам, как
пёс, которого хозяин ударил да и прочь, а
пёс — не
знает, можно ли догнать, приласкаться, али нельзя. Нищие смотрят на него косо и подлости разные говорят, бесстыдно и зло. Ой, не люблю нищих, тираны они людям.
—
Пёс его
знает. Нет, в бога он, пожалуй, веровал, а вот людей — не признавал. Замотал он меня — то адовыми муками стращает, то сам в ад гонит и себя и всех; пьянство, и смехи, и распутство, и страшенный слёзный вопль — всё у него в хороводе. Потом пареной калины объелся, подох в одночасье. Ну, подох он, я другого искать — и нашёл: сидит на Ветлуге в глухой деревеньке, бормочет. Прислушался, вижу — мне годится! Что же, говорю, дедушка, нашёл ты клад, истинное слово, а от людей прячешь, али это не грех?
— Да про этакого человека, Аленушка, ровно страшно и подумать… Ведь он всех тут засудит! Если бы еще он из купечества, а то господь его
знает, что у него на уме. Вон как нас Головинский-то обул на обе ноги! Все дочиста спустил… А уж какой легкий на слова был,
пес, прости ты меня, Владычица!.. Чего-то боюсь я этих ваших городских…
— Вот он, грех-то! Как нечистый-то запутал! Про
пса смердящего пели, — а не
знали…
— Ах, вы, крамольники! — продолжал отец Еремей. — Халдейцы проклятые! Да
знаете ли, что я вас к церковному порогу не подпущу! что вы все, как
псы окаянные, передохнете без исповеди!
— Екатерининский… Анны… Екатерининский… Павла… тоже… крестовик… тридцать второго…
пёс его
знает какой! На — этот не возьму, стёртый весь…
— Эх ты… Ты вот что
знай — любит тот, кто учит… Твердо это
знай… И насчет смерти не думай… Безумно живому человеку о смерти думать. «Екклезиаст» лучше всех о ней подумал, подумал и сказал, что даже
псу живому лучше, чем мертвому льву…
Ольга Федотовна решительно не
знала, куда она идет с этим разговором, но на ее счастье в это время они поравнялись с отарой: большое стадо овец кучно жалось на темной траве, а сторожевые
псы, заслышав прохожих, залаяли. Она вздрогнула и смело прижалась к руке провожатого.
— Охрип, как
пес! Летом поправлюсь… Сами
знаете: одолели бурлачье.
— Да уж так-с… Конечно, барин не занимается приисками, а барыня, Миронея Кононовна, по своему женскому малодушию, ничего даже не понимают. Правду нужно говорить, сударь… Так Фомка-то всем и верховодит: половину барыне, а половину себе. Ей-богу!.. Обошел,
пес, барыню, и
знать ничего не хочет. А дело не чисто… Я вам говорю. Слышали про Синицына-то, что даве барин говорил? Все как есть одна истинная правда: вместе с Фомкой воруют.
— Измывается надо мной барин, — ну, ладно, могу терпеть,
пес его возьми, он — лицо, он
знает неизвестное мне. А — когда свой брат, мужик, теснит меня — как я могу принять это? Где между нами разница? Он — рублями считает, я — копейками, только и всего!
Только, как на грех, шасть в формовальную «сестра» и прямо ко мне… «Чего делаешь?» — «А вот, говорю, под форму место выбираю…» Так нет, лесной его задави, точно меделянский
пес, по духу
узнал, где мои утюги, откопал их, показывает перстом и говорит: «Это што?» — «Утюги», — говорю…
— Цыц! — кричит, — мышь амбарная! И впрямь, видно, есть в тебе гнилая эта барская кровь. Подкидыш ты народный! Понимаешь ли — о ком говоришь? Вот вы все так, гордионы, дармоеды и грабители земли, не
знаете, на кого лаете, паршивые
псы! Обожрали, ограбили людей, сели на них верхом, да и ругаете: не прытко вас везут!
— Ты же, святителю Кирилле, предстань господу за грешника, да уврачует господь язвы и вереды мои, яко же и я врачую язвы людей! Господи всевидящий, оцени труды мои и помилуй меня! Жизнь моя — в руце твоей;
знаю — неистов быша аз во страстех, но уже довольно наказан тобою; не отринь, яко
пса, и да не отженут мя люди твои, молю тя, и да исправится молитва моя, яко кадило пред тобою!
—
Знал, да позабыл. Теперь сначала обучаюсь. Ничего, могу. Надо, ну и можешь. А — надо… Ежели бы только господа говорили о стеснении жизни, так и
пёс с ними, у них всегда другая вера была! Но если свой брат, бедный рабочий человек, начал, то уж, значит, верно! И потом — стало так, что иной человек из простых уже дальше барина прозревает. Значит, это общее, человечье началось. Они так и говорят: общее, человечье. А я — человек. Стало быть, и мне дорога с ними. Вот я и думаю…
— Да оно, пожалуй, и теперь не кончилось… Видел ведь я сегодня Марфу-то Ивановну…
узнала меня… улыбнулась по-своему, а у меня мурашки по спине, захолонуло на душе… и опять: «Вася, такой-сякой… зачем пьешь?..» Ну, разное говорила. Смеется над стариками, которые увязались за ней. И про своего-то орла сказывала… обошел ее,
пес, кругом обошел; как собачка, бегает за ним. Понимаешь, себя совсем потеряла.
—
Пес ее, голова,
знает! А пожалуй, на то смахивало, — отвечал он и замолчал; потом, как бы припомнив, продолжал: — Раз, братец ты мой, о казанской это было дело, поехала она праздничать в Суровцово, нарядилась, голова,
знаешь, что купчиха твоя другая; жеребенок у нас тогда был, выкормок, конь богатый; коня этого для ней заложили; батька сам не поехал и меня, значит, в кучера присудил.
Матрена. К священнику, что ли, пошел — не
знаю… Меня вот сторожем приставил. «Сидите, говорит, мамонька, тут, чтобы шагу никуда Лизавета не могла сделать». Всю одежду с нее теплую и обувку обобрал и запер: сиди,
пес, арестанкой, и не жалею я ее нисколько — сама на себя накликает это.
Матрена. Не
знаю, мать; господин, вестимо, волен все сказать, а что, кажись бы, экому барину хорошему и заниматься этим не дляче было; себя только беспокоить, бабу баламутить и мужичка ни за что под гнев свой подводить… а
псам дворовым, или злодею бурмистру, с пола-горя на чужой-то беде разводы разводить…
Акулина (подходит к двери).
Знаю, чего ругаешь. Сама дура,
пес ты. Не боюсь я тебя.
Трубач. Вот уж… покорно благодарю… Может, попробуете трубу-то?
Пес ее
знает… как она, а ей-богу — действует!
Пропотей.
Знать меня — не диво. Я, как
пёс бездомный, семнадцать лет у людей под ногами верчусь…
Вот
пес — и тот опасность
знаетИ бешено на ветер лает...
Домой он приехал сумерками. Первый встретил его тот самый Евстигней Белый, про которого он не мог не думать всю дорогу. Корней поздоровался с ним. Увидав худощавое белобрысое лицо заторопившегося Евстигнея, Корней только недоуменно покачал головой. «Наврал, старый
пес, — подумал он на слова Кузьмы. — А кто их
знает. Да уж я дознаюсь».
— А, почтенный!.. Ты уж и здесь, — весело отозвался ямщик. — А меня, чтоб его пополам да в черепья,
пес его
знает, барин какой-то сюда потревожил… Казенна подорожная, да еще «из курьерских…». Вишь, ко́ней-то загнал как, собака, — не отдышатся, сердечные… А мы только что разгулялись было, зачали про ваше здоровье пить, а его шайтан тут и принеси… Очередь-то моя — что станешь делать?.. Поехал.
— Это так точно, — с довольной улыбкой подтвердил Чапурин. — Сам тех мыслей держусь. Складчи́на последнее дело… Нет того лучше, как всякий Тит за себя стоит… А эти нонешни акции, да компании, да еще
пес их
знает какие там немецкие штуки — всем им одна цена: наплевать.
— А
пес его
знает, — огрызнулась головщица. — Пришита, что ль, я к нему? Где-нибудь с Васькой шатается. К нему приставлен…
— Без тебя
знаю, нечего учить-то меня! — подхватил Патап Максимыч. — А ты вот что скажи: когда вы пустяшных каких-нибудь грехов целым собором замолить не сумеете, за что же вам деньги-то давать? Значит, все едино, что
псу их под хвост, что вам на каноны…
— А
пес его
знает, — с досадой ответила келейница.
—
Пес их
знает, прости Господи, где они поганое дело свое стряпают, на Ветлуге, что ли, — молвил Пантелей.
—
Пес его
знает, как и в попы-то попал, — продолжал Патап Максимыч.
Архиереев каких-то,
пес их
знает, насвятили!
— Ни слуху, ни гулу, ни шороху, — молвил, отходя от окошка. — Кочетáм полночь пора опевать, а их нет да нет… И
пес их
знает, куда до сих пор занесло непутных!..
— А, слышь, — отвечал Семен Иванович, — бредит дурак, пьянчужка бредит,
пес бредит, а мудрый благоразумному служит. Ты, слышь, дела ты не
знаешь, потаскливый ты человек, ученый ты, книга ты писаная! А вот возьмешь, сгоришь, так не заметишь, как голова отгорит, вот, слышал историю?!
И молвил так царь: «Да, боярин твой прав,
И нет уж мне жизни отрадной,
Кровь добрых и сильных ногами поправ,
Я
пёс недостойный и смрадный!
Гонец, ты не раб, но товарищ и друг,
И много,
знать, верных у Курбского слуг,
Что выдал тебя за бесценок!
Ступай же с Малютой в застенок...