Неточные совпадения
И тут настала каторга
Корёжскому крестьянину —
До нитки разорил!
А драл… как сам Шалашников!
Да тот был прост; накинется
Со всей воинской силою,
Подумаешь: убьет!
А деньги сунь, отвалится,
Ни дать ни взять раздувшийся
В собачьем ухе клещ.
У немца — хватка мертвая:
Пока не
пустит по
миру,
Не отойдя сосет!
Он слушал Ленского с улыбкой.
Поэта пылкий разговор,
И ум, еще
в сужденьях зыбкой,
И вечно вдохновенный взор, —
Онегину всё было ново;
Он охладительное слово
В устах старался удержать
И думал: глупо мне мешать
Его минутному блаженству;
И без меня пора придет,
Пускай покамест он живет
Да верит
мира совершенству;
Простим горячке юных лет
И юный жар и юный бред.
«Да, артист не должен
пускать корней и привязываться безвозвратно, — мечтал он
в забытьи, как
в бреду. — Пусть он любит, страдает, платит все человеческие дани… но пусть никогда не упадет под бременем их, но расторгнет эти узы, встанет бодр, бесстрастен, силен и творит: и пустыню, и каменья, и наполнит их жизнью и покажет людям — как они живут, любят, страдают, блаженствуют и умирают… Зачем художник послан
в мир!..»
Веревкин подробно описывал свои хлопоты, официальные и домашние: как он делал визиты к сильным
мира сего, как его водили за нос и как он
в конце концов добился-таки своего,
пуская в ход все свое нахальство, приобретенное долголетней провинциальной практикой.
Потом он позвал денщика, гусара же, и велел ему ни под каким предлогом никого не
пускать в эту комнату. Я снова очутился под охраной солдата, с той разницей, что
в Крутицах жандарм меня караулил от всего
мира, а тут гусар караулил весь
мир от меня.
— У нас
в вотчине мужичок этой болезнью страдал, так всю семью по
миру пустил.
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои!
Пускай в душевной глубине
И всходят и зайдут оне. //..........
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь. //..........
Лишь жить
в самом себе умей:
Есть целый
мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум…
— Вы никогда не думали, славяночка, что все окружающее вас есть замаскированная ложь? Да… Чтобы вот вы с Дидей сидели
в такой комнате, пользовались тюремным надзором мисс Дудль, наконец моими медицинскими советами, завтраками, пользовались свежим бельем, — одним словом, всем комфортом и удобством так называемого культурного существования, — да, для всего этого нужно было
пустить по
миру тысячи людей. Чтобы Дидя и вы вели настоящий образ жизни, нужно было сделать тысячи детей нищими.
Умрете, но ваших страданий рассказ
Поймется живыми сердцами,
И заполночь правнуки ваши о вас
Беседы не кончат с друзьями.
Они им покажут, вздохнув от души,
Черты незабвенные ваши,
И
в память прабабки, погибшей
в глуши,
Осушатся полные чаши!..
Пускай долговечнее мрамор могил,
Чем крест деревянный
в пустыне,
Но
мир Долгорукой еще не забыл,
А Бирона нет и
в помине.
Этот m-r Jules был очень противен Варваре Павловне, но она его принимала, потому что он пописывал
в разных газетах и беспрестанно упоминал о ней, называя ее то m-me de L…tzki, то m-me de ***, cette grande dame russe si distinguée, qui demeure rue de P…, [Г-жа ***, это знатная русская дама, столь изысканная, которая живет по улице П… (фр.)] рассказывал всему свету, то есть нескольким сотням подписчиков, которым не было никакого дела до m-me L…tzki, как эта дама, настоящая по уму француженка (une vraie française par l’ésprit) — выше этого у французов похвал нет, — мила и любезна, какая она необыкновенная музыкантша и как она удивительно вальсирует (Варвара Павловна действительно так вальсировала, что увлекала все сердца за краями своей легкой, улетающей одежды)… словом,
пускал о ней молву по
миру — а ведь это, что ни говорите, приятно.
Из ее слов Павел услышал: «Когда можно будет сделаться, тогда и сделается, а сказать теперь о том не могу!» Словом, видно было, что у Мари и у Фатеевой был целый
мир своих тайн,
в который они не хотели его
пускать.
— А Христос ее знает! Бает, с Воргушина, от немки от управительши по
миру ходит! Летось она и ко мне эк-ту наслалась:"
Пусти, говорит, родименькой, переночевать". Ну, и порассказала же она мне про ихние распорядки! Хошь она и
в ту пору на язык-от не шустра была, а наслушался я.
— А вот видишь, положенье у них такое есть, что всяка душа свою тоись тяготу нести должна; ну, а Оринушка каку тяготу нести может — сам видишь! Вот и удумали они с мужем-то, чтоб
пущать ее
в мир; обрядили ее, знашь, сумой, да от понедельника до понедельника и ходи собирай куски, а
в понедельник беспременно домой приди и отдай, чего насобирала. Как не против указанного насобирает — ну, и тасканцы.
— Батюшка, — молила она, — не
пусти по
миру! Мало ли что у мужа с женой бывает — не все
в согласии живут. У нас с ним эти побоища нередко бывали — все сходило… Помилуй, отец мой!
Да еще и обманет-то кого: так, бедняков каких-нибудь
пустит в одной рубашке по
миру.
— Говорится: господа мужику чужие люди. И это — неверно. Мы — тех же господ, только — самый испод; конешно, барин учится по книжкам, а я — по шишкам, да у барина более задница — тут и вся разница. Не-ет, парни, пора
миру жить по-новому, сочинения-то надобно бросить, оставить?
Пускай каждый спросит себя: я — кто? Человек. А он кто? Опять человек. Что же теперь: али бог с него на семишник лишнего требует? Не-ет,
в податях мы оба пред богом равны…
Не может человек нашего времени, исповедуй он или не исповедуй божественности Христа, не знать, что участвовать
в качестве ли царя, министра, губернатора, или урядника
в том, чтобы продать у бедной семьи последнюю корову на подати для того, чтобы отдать эти деньги на пушки или на жалованье и пансионы роскошествующим, праздным и вредным чиновникам; или участвовать
в том, чтобы посадить
в тюрьму кормильца семьи за то, что мы сами развратили его, и
пустить семью его по
миру; или участвовать
в грабежах и убийствах войн; или во внушении вместо Христова закона диких идолопоклоннических суеверий; или загнать забежавшую на свою землю корову человека, у которого нет земли; или с человека, работающего на фабрике, вычесть за нечаянно испорченный предмет; или содрать вдвое за предмет с бедного только потому, что он
в крайней нужде; не может не знать ни один человек нашего времени, что все эти дела — скверные, постыдные и что делать их не надо.
А я вот схожу
в церковь, поставлю свечку за ее здоровье, помолюсь: дай бог, чтоб ей муж достался пьяница, чтоб он ее колотил, чтоб он промотался, и ее по
миру пустил.
Но, кроме сознания, что
мир время от времени
пускает бродить детей, даже не позаботившись одернуть им рубашку, подол которой они суют
в рот, красуясь торжественно и пугливо, — не было у меня к этой девушке ничего пристального или знойного, что могло бы быть выражено вопреки воле и памяти.
— Какой ты хозяин!.. Брата выгнал и меня хотел
пустить по
миру… Нет, Гордей Евстратыч, хозяйка здесь я. Ты налаживай свой дом, да
в нем и хозяйничай, а этот дом батюшкин… И отцу Крискенту закажи, чтобы он тоже не ходил к нам. Вы с ним меня живую бы закопали
в землю… Дескать, пущай только старуха умрет, тогда мы все по-своему повернем.
Лежебоков и без тебя много; кабы всех их да к себе
в дом
пущать, скоро и самому придется идти по
миру…
Это задело его самолюбие и совсем возмутило, испугало его, когда он узнал, что крестный
пустил в торговый
мир слух о том, что он, Фома, — не
в своем уме и что над ним, может быть, придется учредить опеку.
Но все же передо мной
в тяжелые минуты вставали глаза Изборского, глубокие, умные и детски-наивные… Да, он много думал не над одними специальными вопросами. Глаза мудреца и ребенка… Но, если они могут так ясно смотреть на
мир, то это оттого, что он не «увидел» того, что я увидел. Увидеть значит не только отразить
в уме известный зрительный образ и найти для него название. Это значит
пустить его так, как я его
пустил в свою душу…
— Ваше высокоблагородие! — голосила Зайчиха, каким-то комом бросаясь Бучинскому
в ноги: — не
пусти по
миру… ребятишки… Ваше…
— Человек ты или ангел! — вскричал он, обхватив за талию Анну Павловну и целуя ее
в лицо. — Я тебя не
пущу, ты моя, хоть бы целый
мир тебя отнимал у меня.
— Представь себе: они явились за наследством и намерены
пустить Александру Васильевну по
миру… Как это тебе понравится? Это
в благодарность за то, что Гаврило вывел их
в люди десятилетним трудом… О подлецы, подлецы! Да это еще ничего, они требуют непременно сейчас же произвести опись всего движимого имущества… Это какие-то разбойники, а не люди!..
— У меня просто на совести этот Ватрушкин, — говорил Гаврило Степаныч, — из отличного работника
в одну секунду превратиться
в нищего и
пустить по
миру целую семью за собой… Ведь это такая несправедливость, тем более, что она из года
в год совершается под носом заводоуправления; вот и мы с тобой, Епинет, служим Кайгородову, так что известная доля ответственности падает и на нас…
Любим Карпыч. Ты помнишь, как я по копеечке сбирал; а помнишь ли ты, как мы с тобой погуливали, осенние темные ночи просиживали, из трактира
в погребок перепархивали? А не знаешь ли ты, кто меня разорил, с сумой по
миру пустил?
Он же разорил меня да
пустил по
миру, а стращает теперь:
в солдаты, говорит, да на поселенье сошлю, не погляжу, говорит, что у те жена есть, вон он что толкует…
Ко боярскому двору
Антон староста идет, (2)
Бирки
в пазухе несет, (2)
Боярину подает,
А боярин смотрит,
Ничего не смыслит.
Ах ты, староста Антон,
Обокрал бояр кругом,
Село по
миру пустил,
Старостиху надарил.
— Ну, еще
пуще стал на
миру тосковать… Вижу, что толку нету, — мечусь, все равно как
в лесу… Теперь, конечно, маленькое понятие имею, да и то… Ну а тогда вовсе стал без ума. Надумал, например,
в арестанты поступить…
Народ молчит, у избы Астахова все стоят угрюмо, как осенняя туча, — две трети села
в кабале у Кузьмы, и
в любой день он любого человека может по
миру пустить. Только старуха Лаптева, не разгибая спины и странно закинув голову вверх, что-то неслышно шепчет, и трётся
в толпе Савелий, сверкая глазами, хрипит, кашляет, дёргает людей за локти, поджигая сухие, со зла, души.
Прикажешь ли
пустить его?» Игумен молчал, черты его изменялись, теряли свою торжественность и превращались
в холодное, недоверчивое и строгое выражение, с которым он смотрел на несовершенный
мир; но душа его отстала — она еще не пришла
в обыкновенное положение.
«Юноша, — говорил он сам с собою, — прелестное время… тогда родятся высокие мысли; где-то теперь друг моей юности?..» И воспоминание чего-то давно прошедшего навертывалось
в уме его и манило к себе; но он был царем души своей, остановил порыв и продолжал: «Минутная злоба на
мир, мечтаемое отчаяние, которое так любят юноши, — вот что их гонит, а
пуще всего гордость.
Хотел бежать из обители, думал
в мир назад воротиться, но Бог не
пустил…
— Все, кто тебя ни заверял, — одна плутовская ватага, — сказал наконец Колышкин, — все одной шайки. Знаю этих воров — нагляделся на них
в Сибири. Ловки добрых людей облапошивать: кого по
миру пустят, а кого
в поганое свое дело до той меры затянут, что пойдет после
в казенных рудниках копать настоящее золото.
«
Пускай посмотрит, — раздумывал он, заложив руки за спину и расхаживая взад и вперед по горнице, —
пускай поглядит Данило Тихоныч, каково Патап Чапурин
в своем околотке живет, как «подначальных крестьян» хлебом-солью чествует и
в каком почете мир-народ его держит».
Понятно, зачем деньги ему
в наличности нужны — году не пройдет, оберет он ее до последней рубашки, а там и
пустит богачку по
миру…
— Так и есть, — подхватил Колышкин. — Жил
в Сибири, да выехал
в Россию «земляным маслом» торговать… Знаю этих проходимцев!.. Немало народу по
миру они
пустили, немало и
в острог да
в ссылку упрятали… Нет, крестный, воля твоя — это дело надо бросить.
Распахнулась там занавеска… «Проснулась, встает моя дорогая… — думает Петр Степаныч. — Спроважу Ермила, к ней пойду… Пущай их там постригают!.. А мы?.. Насладимся любовью и все
в мире забудем.
Пускай их
в часовне поют! Мы с нею
в блаженстве утонем… Какая ножка у нее, какая…»
Если ж не будет это,
пускай ее
в миру остается…
—
Пускай и ваш гость,
пускай и все, кому до меня есть дело, знают, что я иду
в мир, — резким голосом сказала она Марье Ивановне.
Никому и
в голову не приходило назвать Гаврилыча и этим спасти подругу. Все отлично знали, что несчастный старик мог бы из-за нашей шалости потерять насиженное казенное, хотя и очень скромное место и тогда
пустить по
миру семью, живущую где-нибудь на чердаке или
в подвале.
— Да-с, — продолжал секретарь. — Во время запеканки хорошо сигарку выкурить и кольца
пускать, и
в это время
в голову приходят такие мечтательные мысли, будто вы генералиссимус или женаты на первейшей красавице
в мире, и будто эта красавица плавает целый день перед вашими окнами
в этаком бассейне с золотыми рыбками. Она плавает, а вы ей: «Душенька, иди поцелуй меня!»
— Поет, прыгает… кровь-то, известное дело, играет
в ней. Кто первый подвернется… Я небось вижу от себя, из своей каморки… что ни день — они ее толкают и толкают
в самую-то хлябь. И все прахом пойдет. Горбунья и братца-то по
миру пустит, только бы ей властвовать. А у него, у Ивана-то Захарыча, голова-то, сами, чай, изволите видеть, не больно большой умственности.
— Да, разумеется, «началил», да это ничего, без того и невозможно. А вот голод — это ужасно. Бывало,
в госпожин пост и оскребки из деревянной чашки все со щепой переешь и, что
в земле случаем ногами втоптано, везде выковыряешь да проглотишь, а теперь вот через это староверское злое безумие и умирай без времени, а детей
пусти по
миру.
Пускай мутный сумрак души,
пускай ночные ужасы и денная тоска. Зато
в полумертвом сумраке — слепяще-яркие, испепеляющие душу вспышки. Перенасыщенная мука, недозволенное счастье. Исчезает время и
мир. И отлетают заслоняющие призраки. Смейся над ними и весело бросайся
в темноту. Только там правда, неведомая и державная.
И идеология семьи, ставшая консервативной силой
в мире, боится всякого восхождения и полета
в жизни пола, боится
пуще греха и низости.
— Они служили отцу, не мне; к тому ж избалованы, страх избалованы; захотели бы и меня впрячь
в соху, да стали бы еще погонять;
пустили бы и меня по
миру. Я хочу воспитать своих служителей для себя собственно, по своему обычаю, своему нраву. Надобно держать их
в ежовых рукавицах, чтобы они не очнулись; надобно греметь над ними: тогда только они на что-нибудь годятся.
Говори мне что хочешь против себя;
пускай целый
мир видит
в тебе дурное: я ничего не слышу, ничего не вижу, кроме тебя — прекрасного, возвышенного, обожаемого мною!