Неточные совпадения
Левин
хотел сказать брату о своем намерении жениться и спросить его совета, он даже твердо решился на это; но когда он увидел брата, послушал его разговора с
профессором, когда услыхал потом этот невольно покровительственный тон, с которым брат расспрашивал его о хозяйственных делах (материнское имение их было неделеное, и Левин заведывал обеими частями), Левин почувствовал, что не может почему-то начать говорить с братом о своем решении жениться.
— Замечательная. Он — земский начальник в Боровичах. Он так страшно описал своих мужиков, что
профессор Пыльников — он тоже из Боровичей — сказал: «Все это — верно, но Родионов уже
хочет восстановить крепостное право». Скажите: крепостное право нельзя уже возобновить?
— Обедать? Спасибо. А я
хотел пригласить вас в ресторан, тут, на площади у вас, не плохой ресторанос, — быстро и звонко говорил Тагильский, проходя в столовую впереди Самгина, усаживаясь к столу. Он удивительно не похож был на человека, каким Самгин видел его в строгом кабинете Прейса, — тогда он казался сдержанным, гордым своими знаниями, относился к людям учительно, как
профессор к студентам, а теперь вот сорит словами, точно ветер.
Среди русских нередко встречались сухощавые бородачи, неприятно напоминавшие Дьякона, и тогда Самгин ненадолго, на минуты, но тревожно вспоминал, что такую могучую страну
хотят перестроить на свой лад люди о трех пальцах, расстриженные дьякона, истерические пьяницы, веселые студенты, каков Маракуев и прочие; Поярков, которого Клим считал бесцветным, изящный, солидненький Прейс, который, наверно, будет
профессором, — эти двое не беспокоили Клима.
Один он, даже с помощью
профессоров, не сладил бы с классиками: в русском переводе их не было, в деревне у бабушки, в отцовской библиотеке,
хотя и были некоторые во французском переводе, но тогда еще он, без руководства, не понимал значения и обегал их. Они казались ему строги и сухи.
Для служащих были особые курсы после обеда, чрезвычайно ограниченные и дававшие право на так называемые «комитетские экзамены». Все лентяи с деньгами, баричи, ничему не учившиеся, все, что не
хотело служить в военной службе и торопилось получить чин асессора, держало комитетские экзамены; это было нечто вроде золотых приисков, уступленных старым
профессорам, дававшим privatissime [самым частным образом (лат.).] по двадцати рублей за урок.
— Я, сестрица,
хочу профессором быть.
После духовного кризиса он поступает в Московскую духовную академию, делается
профессором академии и
хочет стать монахом.
Это всё бы еще ничего, а вот что уже действительно непростительно и никакою интересною болезнью неизвинимо: этот едва вышедший из штиблет своего
профессора миллионер не мог даже и того смекнуть, что не милости и не вспоможения просит от него благородный характер молодого человека, убивающий себя на уроках, а своего права и своего должного,
хотя бы и не юридического, и даже не просит, а за него только друзья ходатайствуют.
— Позвольте, позвольте, ведь я же с вами немного знаком,
хотя и заочно. Не вы ли были в университете, когда
профессор Приклонский защищал докторскую диссертацию?
— У этого малого, domine, любознательный ум, — продолжал Тыбурций, по-прежнему обращаясь к «
профессору». — Действительно, его священство дал нам все это,
хотя мы у него и не просили, и даже, быть может, не только его левая рука не знала, что дает правая, но и обе руки не имели об этом ни малейшего понятия… Кушай, domine! Кушай!
Вероятно, он
хотел сказать, что этими криками у него истерзано сердце, но, по-видимому, это-то именно обстоятельство и способно было несколько развлечь досужего и скучающего обывателя. И бедный «
профессор» торопливо удалялся, еще ниже опустив голову, точно опасаясь удара; а за ним гремели раскаты довольного смеха, и в воздухе, точно удары кнута, хлестали все те же крики...
— Попроще, как все, а не как
профессор эстетики. Впрочем, этого вдруг растолковать нельзя; ты после сам увидишь. Ты, кажется,
хочешь сказать, сколько я могу припомнить университетские лекции и перевести твои слова, что ты приехал сюда делать карьеру и фортуну, — так ли?
К великому удивлению моему, Иконин не только прочел, но и перевел несколько строк с помощью
профессора, который ему подсказывал. Чувствуя свое превосходство перед таким слабым соперником, я не мог не улыбнуться и даже несколько презрительно, когда дело дошло до анализа и Иконин по-прежнему погрузился в очевидно безвыходное молчание. Я этой умной, слегка насмешливой улыбкой
хотел понравиться
профессору, но вышло наоборот.
— Вы, может быть, думаете, что я… Со мной паспорт и я —
профессор, то есть, если
хотите, учитель… но главный. Я главный учитель. Oui, c’est comme за qu’on peut traduire. [Да, это именно так можно перевести (фр.).] Я бы очень
хотел сесть, и я вам куплю… я вам за это куплю полштофа вина.
Он трудился усердно, но урывками; скитался по окрестностям Москвы, лепил и рисовал портреты крестьянских девок, сходился с разными лицами, молодыми и старыми, высокого и низкого полета, италиянскими формовщиками и русскими художниками, слышать не
хотел об академии и не признавал ни одного
профессора.
— Вы
хотите быть
профессором истории? — спросила Елена.
А Литвинов опять затвердил свое прежнее слово: дым, дым, дым! Вот, думал он, в Гейдельберге теперь более сотни русских студентов; все учатся химии, физике, физиологии — ни о чем другом и слышать не
хотят… А пройдет пять-шесть лет, и пятнадцати человек на курсах не будет у тех же знаменитых
профессоров… ветер переменится, дым хлынет в другую сторону… дым… дым… дым!
Войницкий. Герр
профессор изволил выразить желание, чтобы сегодня все мы собрались вот в этой гостиной к часу дня. (Смотрит на часы.) Без четверти час.
Хочет о чем-то поведать миру.
Ходил по острову такой анекдот, что будто, работая что-то такое в Дрезденской галерее, Журавка
хотел объяснить своему
профессору несовершенства нарисованной где-то собаки и заговорил...
— Ему рано, — отвечала она, — ваше сиятельство; и я
хочу, чтоб он в академию шел и
профессором был.
— Нет, послушайте, Потапов. Вы ошибаетесь, — сказал он. — Она не просто генеральская дочка… Ее история — особенная… Только, пожалуйста, пусть это останется между нами. Я слышал все это от жены
профессора N и не
хотел бы, чтобы это распространилось среди студентов. Она действительно дочь Ферапонтьева… То есть, собственно, он не Ферапонтьев, а Салманов… Но она — американка…
Был еще какой-то толстый
профессор, Бюнеман, который читал право естественное, политическое и народное на французском языке; лекций Бюнемана я решительно не помню,
хотя и слушал его.
Увы, здесь не умеют ценить ученые труды, так вот, он
хотел бы переговорить с
профессором…
Панкрат повернулся, исчез в двери и тотчас обрушился на постель, а
профессор стал одеваться в вестибюле. Он надел серое летнее пальто и мягкую шляпу, затем, вспомнив про картину в микроскопе, уставился на свои калоши и несколько секунд глядел на них, словно видел их впервые. Затем левую надел и на левую
хотел надеть правую, но та не полезла.
— Я, — сказал я глухо, — умоляю вас,
профессор, ничего никому не говорить… Что ж, меня удалят со службы… Ославят больным… За что вы
хотите мне это сделать?
Такого рода системе воспитания
хотел подвергнуть почтенный
профессор и сироту Бахтиарова; но, к несчастию, увидел, что это почти невозможно, потому что ребенок был уже четырнадцати лет и не знал еще ни одного древнего языка и, кроме того, оказывал решительную неспособность выучивать длинные уроки, а лет в пятнадцать, ровно тремя годами ранее против системы немца, начал обнаруживать явное присутствие страстей, потому что, несмотря на все предпринимаемые немцем меры, каждый почти вечер присутствовал за театральными кулисами, бегал по бульварам, знакомился со всеми соседними гризетками и, наконец, в один прекрасный вечер пойман был наставником в довольно двусмысленной сцене с молоденькой экономкой, взятою почтенным
профессором в дом для собственного комфорта.
— Оттого, что в Москву
хочет ехать;
профессором, говорит, меня там сделают. Какой он
профессор — я думаю, ничего и не знает.
Еще потемневший облик, облекающий старые картины, не весь сошел пред ним; но он уж прозревал в них кое-что,
хотя внутренно не соглашался с
профессором, чтобы старинные мастера так недосягаемо ушли от нас; ему казалось даже, что девятнадцатый век кое в чем значительно их опередил, что подражание природе как-то сделалось теперь ярче, живее, ближе; словом, он думал в этом случае так, как думает молодость, уже постигшая кое-что и чувствующая это в гордом внутреннем сознании.
О,
хотя он был немец, но он был великий
профессор!
Профессор (
хочет начать говорить). Измерение температуры и пульс очевидно показывают…
Родственных связей ни у Фигуры, ни у Христи никаких не было. Христя была «безродна сыротина», а у Фигуры (правильно Вигуры)
хотя и были родственники, из которых один служил даже в университете
профессором, — но наш куриневский Фигура с этими Вигурами никаких сношений не имел — «бо воны з панами знались», а это, по мнению Фигуры, не то что нехорошо, а «якось — не до шмыги» (то есть не идет ему).
Студент. Вот видите ли. Для меня самого жизнь в Москве наскучила: бедность, отсутствие труда, постоянно вознаграждаемого… По аудиториям шляться прискучило, слушать болтовню
профессоров (все пустые башки)… Упитанных барчонков учить — еще глупее. У меня в виду была другая жизнь. В Петербурге, изволите ли видеть, есть кружок людей, которые затеяли некоторое хорошее дело. Они устроили коммуну. Вот к этим людям и я
хотел присоединиться…
Хотя я свободно читал и понимал французские книги даже отвлеченного содержания, но разговорный язык и вообще изустная речь
профессора сначала затрудняли меня; скоро, однако, я привык к ним и с жадностью слушал лекции Фукса.
(Не будем уж говорить о том, что профессор-специалист не мог не знать об удачных прививках
хотя бы Валлера; но и самим проф.
— Таким образом, милостивые государи, — продолжал
профессор, — смерть больной, несомненно, была вызвана нашею операциею; не будь операции, больная,
хотя и не без страданий, могла бы прожить еще десятки лет… К сожалению, наша наука не всесильна. Такие несчастные случайности предвидеть очень трудно, и к ним всегда нужно быть готовым. Для избежания подобной ошибки Шультце предлагает…
Вследствие этого, они требуют от
профессора, чтобы он перед своими слушателями кокетничал модными, либеральными фразами, притягивал факты своей науки к любимым модным тенденциям,
хотя бы то было ни к селу, ни к городу, и вообще имел бы в виду не научную истину, а легкое приложение того-сего из своей науки к современным вопросам жизни.
Эти «промышленники прогресса», которые не умели или не
хотели прежде, до его публичной выходки, сочувствовать голосу
профессора, вздумали теперь записать его в свои ряды, прицепить и его имя к своей разношерстной клике.
— Если
хотите поступать, я могу объяснить вам все дело, как и что, одним словом, весь ход, всю процедуру… Научу, как устроиться, заочно с
профессорами познакомлю, то есть дам их характеристики… Ну, а кроме того, есть там у меня товарищи кое-какие, могу познакомить, дам письма, это все ведь на первое время необходимо в чужом городе.
Вздумается воображающим себя передовыми людьми молодого поколения устроить демонстрацию —
профессор должен показывать к ним сочувствие,
хотя бы против собственного убеждения, иначе ему грозят свистками, ругательствами, даже побоями…
«Он,
профессор Мечников,
хочет… исправлять природу! Он лучше природы знает, что нам нужно и что не нужно!.. У китайцев есть слово — «шу». Это значит — уважение. Уважение не к кому-нибудь, не за что-нибудь, а просто уважение, уважение ко всему за все. Уважение вот к этому лопуху у частокола за то, что он растет, к облачку на небе, к этой грязной, с водою в колеях, дороге… Когда мы, наконец, научимся этому уважению к жизни?»
Меня это немножко досадовало, тем более что я, со свойственною мне страстностью, весь предался работе и не заметил, как, словно тать в нощи, подкрался день моего отъезда назад, в великолепно скучающий Киев, к моей чинной и страдающей матери, невозмутимому и тоже, кажется, страдающему
профессору Альтанскому и несомненно страдающей,
хотя и смеющейся Христе.
А ее нельзя закрывать ни на один день, читатель.
Хотя она и кажется вам маленькой и серенькой, неинтересной,
хотя она и не возбуждает в вас ни смеха, ни гнева, ни радости, но всё же она есть и делает свое дело. Без нее нельзя… Если мы уйдем и оставим наше поле хоть на минуту, то нас тотчас же заменят шуты в дурацких колпаках с лошадиными бубенчиками, нас заменят плохие
профессора, плохие адвокаты да юнкера, описывающие свои нелепые любовные похождения по команде: левой! правой!
Наука не может существовать без
профессоров и учителей,
хотя бы самых посредственных, без академий и университетов, иерархически организованных, но живет и движется она гениями и талантами, открывателями новых путей, зачинателями и революционерами.
Войницкий. При моей наблюдательности мне бы роман писать. Сюжет так и просится на бумагу. Отставной
профессор, старый сухарь, ученая вобла… Подагра, ревматизм, мигрень, печёнка и всякие штуки… Ревнив, как Отелло. Живет поневоле в именье своей первой жены, потому что жить в городе ему не по карману. Вечно жалуется на свои несчастья,
хотя в то же время сам необыкновенно счастлив.
Юля. Я и тут посижу. Вот я зачем к вам приехала, Илья Ильич. Ленечка и
профессор, чтобы развлечься,
хотят сегодня здесь у вас на мельнице пикник устроить, чаю напиться…
Нечего и говорить, что язык везде — в аудиториях, кабинетах, клиниках — был обязательно немецкий. Большинство
профессоров не знали по-русски. Между ними довольно значительный процент составляли заграничные, выписные немцы; да и остзейцы редко могли свободно объясняться по-русски,
хотя один из них,
профессор Ширрен, заядлый русофоб, одно время читал даже русскую историю.
Говорил он тоном и ритмом
профессора, излагающего план своих работ,
хотя профессором никогда не был, а всю свою жизнь читал и писал книги, до поздней старости. Тогда он еще совсем не смотрел стариком и в волосах его седина еще не появлялась.
Лекции я посещал усердно. Ходил в Публичную библиотеку и там читал книги, рекомендованные
профессорами, — особенно по русской литературе: я
хотел специализироваться в ней. По вечерам, когда Миша ложился спать, я садился за свой стол, курил папиросу за папиросой и в густо накуренной комнате сочинял стихи, читал по-немецки «Фауста» и Гейне и вообще то, что было для себя.
— Он,
профессор Мечников,
хочет… исправить природу! Он лучше природы знает, что нам нужно и что не нужно! У китайцев есть слово «шу». Это значит — уважение. Уважение не к кому-нибудь, не за что-нибудь, а просто уважение, — уважение ко всему за все. Уважение вот к этому лопуху у частокола за то, что он растет, к облачку на небе, к этой грязной с водою в колеях, дороге… Когда, мы, наконец, научимся этому уважению к жизни?