Неточные совпадения
Левин хотел
сказать брату о своем намерении жениться и спросить его совета, он даже твердо решился на это; но когда он увидел брата, послушал его разговора с
профессором, когда услыхал потом этот невольно покровительственный тон, с которым брат расспрашивал его о хозяйственных делах (материнское имение их было неделеное, и Левин заведывал обеими частями), Левин почувствовал, что не может почему-то начать говорить с братом о своем решении жениться.
— Это Сергей Ивановичи Катавасов,
профессор, —
сказала она.
Профессор с досадой и как будто умственною болью от перерыва оглянулся на странного вопрошателя, похожего более на бурлака, чем на философа, и перенес глаза на Сергея Ивановича, как бы спрашивая: что ж тут говорить? Но Сергей Иванович, который далеко не с тем усилием и односторонностью говорил, как
профессор, и у которого в голове оставался простор для того, чтоб и отвечать
профессору и вместе понимать ту простую и естественную точку зрения, с которой был сделан вопрос, улыбнулся и
сказал...
Учителей у него было немного: большую часть наук читал он сам. И надо
сказать правду, что, без всяких педантских терминов, огромных воззрений и взглядов, которыми любят пощеголять молодые
профессора, он умел в немногих словах передать самую душу науки, так что и малолетнему было очевидно, на что именно она ему нужна, наука. Он утверждал, что всего нужнее человеку наука жизни, что, узнав ее, он узнает тогда сам, чем он должен заняться преимущественнее.
— Умереть, — докончил Юрин. — Я и умру, подождите немножко. Но моя болезнь и смерть — мое личное дело, сугубо, узко личное, и никому оно вреда не принесет. А вот вы — вредное… лицо. Как вспомнишь, что вы —
профессор, отравляете молодежь, фабрикуя из нее попов… — Юрин подумал и
сказал просительно, с юмором: — Очень хочется, чтоб вы померли раньше меня, сегодня бы! Сейчас…
— Замечательная. Он — земский начальник в Боровичах. Он так страшно описал своих мужиков, что
профессор Пыльников — он тоже из Боровичей —
сказал: «Все это — верно, но Родионов уже хочет восстановить крепостное право».
Скажите: крепостное право нельзя уже возобновить?
— Нет, — возразила она. — Я — нездорова, давно. Профессор-гинеколог
сказал, что меня привязывает к жизни надорванная нить. Аборт — не проходит бесследно,
сказал он.
Он перечислил несколько фамилий крупных промышленников, назвал трех князей, десяток именитых адвокатов,
профессоров и заключил, не смеясь, а просто
сказав...
У Макарова, оказывается, скандал здесь был; он ассистировал своему
профессору, а тот
сказал о пациентке что-то игривое.
— Готовьте серьезным изучением ваш талант, —
сказал ему
профессор, — у вас есть будущность.
Вот и советуют мне: сходите к знаменитому адвокату; он
профессором был, не просто адвокат, а юрист, так чтоб уж он наверно
сказал, что делать.
Надобно вам
сказать, что этот
профессор был не то что глуп, а словно ушибен: с кафедры говорил довольно связно, а дома картавил и очки все на лбу держал; притом ученейший был человек…
— Алексей Петрович, —
сказала Вера Павловна, бывши однажды у Мерцаловых, — у меня есть к вам просьба. Наташа уж на моей стороне. Моя мастерская становится лицеем всевозможных знаний. Будьте одним из
профессоров.
Ректором был тогда Двигубский, один из остатков и образцов допотопных
профессоров или, лучше
сказать, допожарных, то есть до 1812 года.
Студенты и
профессора жали мне руки и благодарили, Уваров водил представлять князю Голицыну — он
сказал что-то одними гласными, так, что я не понял.
Тогда Фогт собрал всех своих друзей,
профессоров и разные бернские знаменитости, рассказал им дело, потом позвал свою дочь и Кудлиха, взял их руки, соединил и
сказал присутствовавшим...
— Вот был профессор-с — мой предшественник, — говорил мне в минуту задушевного разговора вятский полицмейстер. — Ну, конечно, эдак жить можно, только на это надобно родиться-с; это в своем роде, могу
сказать, Сеславин, Фигнер, — и глаза хромого майора, за рану произведенного в полицмейстеры, блистали при воспоминании славного предшественника.
Пока я придумывал, с чего начать, мне пришла счастливая мысль в голову; если я и ошибусь, заметят, может,
профессора, но ни слова не
скажут, другие же сами ничего не смыслят, а студенты, лишь бы я не срезался на полдороге, будут довольны, потому что я у них в фаворе.
Накануне отъезда, часа в два, я сидел у него, когда пришли
сказать, что в приемной уже тесно. В этот день представлялись ему члены парламента с семействами и разная nobility и gentry, [знать и дворянство (англ.).] всего, по «Теймсу», до двух тысяч человек, — это было grande levee, [большое вставание (фр.).] царский выход, да еще такой, что не только король виртембергский, но и прусский вряд натянет ли без
профессоров и унтер-офицеров.
Обо мне лично
сказал, что во время революции я стану
профессором Московского университета, что тоже оказалось верно.
Присутствовавший католический священник,
профессор Католического института,
сказал своей соседке: «Вот как нарождаются ереси».
Помню, как-то я зашел в анатомический театр к
профессору И. И. Нейдингу и застал его читающим лекцию студентам. На столе лежал труп, поднятый на Хитровом рынке. Осмотрев труп, И. И. Нейдинг
сказал...
— Насчет жизни в тюрьме можно еще и не согласиться, —
сказал князь, — я слышал один рассказ человека, который просидел в тюрьме лет двенадцать; это был один из больных у моего
профессора и лечился.
Впрочем, надо
сказать: все
профессора смотрели с благоговением на растущий талант Пушкина.
— Будет шутить! — недоверчиво возразил Лихонин.Что же тебя заставляет здесь дневать и ночевать? Будь ты писатель-дело другого рода. Легко найти объяснение: ну, собираешь типы, что ли… наблюдаешь жизнь… Вроде того профессора-немца, который три года прожил с обезьянами, чтобы изучить их язык и нравы. Но ведь ты сам
сказал, что писательством не балуешься?
— Не умею вам
сказать, милая… Подождите!.. Нет ли у меня кого-нибудь знакомого из
профессоров, из медицинского мира?.. Подождите, — я потом посмотрю в своих записных книжках. Может быть, удастся что-нибудь сделать.
— Представьте, —
сказал профессор, уже с удивлением взглянув на него.
— Я позвал вас, — продолжал
профессор, —
сказать вам, чтобы вы бросили это дело, за которое очень рано взялись! — И он сделал при этом значительную мину.
— Из Шекспира много ведь есть переводов, — полуспросил, полупросто
сказал он, сознаваясь внутренне, к стыду своему, что он ни одного из них не знал и даже имя Шекспира встречал только в юмористических статейках Сенковского [Сенковский Осип Иванович (1800—1858) — востоковед,
профессор Петербургского университета, журналист, беллетрист, редактор и соиздатель журнала «Библиотека для чтения», начавшего выходить в 1834 году. Писал под псевдонимом Барон Брамбеус.], в «Библиотеке для чтения».
«Что-то он
скажет мне, и в каких выражениях станет хвалить меня?» — думал он все остальное время до вечера: в похвале от
профессора он почти уже не сомневался.
Если Мари в Москве учили
профессора разным наукам и она читала в подлинниках «Божественную комедию» Данта и «Манфреда» Байрона, если Фатееву ничему не учили, как только мило держать себя, то m-lle Захаревская, можно
сказать, сама себя образовала по русским журналам.
Блинов —
профессор университета, стяжал себе известное имя, яко политико-эконом и светлая финансовая голова, затем, как я уже
сказал вам, хороший человек во всех отношениях — и вдруг этот самый генерал Блинов, со всей своей ученостью, честностью и превосходительством, сидит под башмаком какого-то урода.
— Готово? —
сказал он. — Ну и отлично. Садись, малый, с нами, — ты заработал свой обед… Domine preceptor [Господин наставник! (Ред.)]! — крикнул он затем, обращаясь к «
профессору»: — Брось иголку, садись к столу.
Вероятно, он хотел
сказать, что этими криками у него истерзано сердце, но, по-видимому, это-то именно обстоятельство и способно было несколько развлечь досужего и скучающего обывателя. И бедный «
профессор» торопливо удалялся, еще ниже опустив голову, точно опасаясь удара; а за ним гремели раскаты довольного смеха, и в воздухе, точно удары кнута, хлестали все те же крики...
— Сейчас, —
сказал тихим голосом «
профессор», удивив меня этим сознательным ответом.
— Да, — промолвил он с улыбкой в голосе, — какой-нибудь
профессор догматического богословия или классической филологии расставит врозь ноги, разведет руками и
скажет, склонив набок голову: «Но ведь это проявление крайнего индивидуализма!» Дело не в страшных словах, мой дорогой мальчик, дело в том, что нет на свете ничего практичнее, чем те фантазии, о которых теперь мечтают лишь немногие.
— Скажите-ка мне, Яков Васильич, — начал Петр Михайлыч, — что-нибудь о Московском университете. Там, я слышал, нынче прекрасные
профессора. Вы какого изволили быть факультета?
— Попроще, как все, а не как
профессор эстетики. Впрочем, этого вдруг растолковать нельзя; ты после сам увидишь. Ты, кажется, хочешь
сказать, сколько я могу припомнить университетские лекции и перевести твои слова, что ты приехал сюда делать карьеру и фортуну, — так ли?
— У нас
профессор эстетики так говорил и считался самым красноречивым
профессором, —
сказал смутившийся Александр.
— Вы, верно, лучше знаете, что улыбаетесь, —
сказал мне
профессор дурным русским языком, — посмотрим. Ну,
скажите вы.
Кое-как я стал добираться до смысла, но
профессор на каждый мой вопросительный взгляд качал головой и, вздыхая, отвечал только «нет». Наконец он закрыл книгу так нервически быстро, что захлопнул между листьями свой палец; сердито выдернув его оттуда, он дал мне билет из грамматики и, откинувшись назад на кресла, стал молчать самым зловещим образом. Я стал было отвечать, но выражение его лица сковывало мне язык, и все, что бы я ни
сказал, мне казалось не то.
— Ведь не вы одни; извольте отвечать или нет? —
сказал молодой
профессор, но Иконин даже не взглянул на него.
Профессор с сожалением посмотрел мне в лицо и тихим, но твердым голосом
сказал...
Взглянув на меня и заметив мои дрожащие губы и налитые слезами глаза, он перевел, должно быть, мое волнение просьбой прибавить мне балл и, как будто сжалившись надо мной,
сказал (и еще при другом
профессоре, который подошел в это время...
Я отвечал отлично на вопрос, который только что прошел, —
профессор даже
сказал мне, что лучше, чем можно требовать, и поставил — пять.
— Хорош голубчик! —
сказал молодой
профессор, — своекоштный!
Когда
профессор в очках равнодушно обратился ко мне, приглашая отвечать на вопрос, то, взглянув ему в глаза, мне немножко совестно было за него, что он так лицемерил передо мной, и я несколько замялся в начале ответа; но потом пошло легче и легче, и так как вопрос был из русской истории, которую я знал отлично, то я кончил блистательно и даже до того расходился, что, желая дать почувствовать
профессорам, что я не Иконин и что меня смешивать с ним нельзя, предложил взять еще билет; но
профессор, кивнув головой,
сказал: «Хорошо-с», — и отметил что-то в журнале.
— Ну, —
сказал профессор в очках.
Кажется, что Оперов пробормотал что-то, кажется даже, что он пробормотал: «А ты глупый мальчишка», — но я решительно не слыхал этого. Да и какая бы была польза, ежели бы я это слышал? браниться, как manants [мужичье (фр.).] какие-нибудь, больше ничего? (Я очень любил это слово manant, и оно мне было ответом и разрешением многих запутанных отношений.) Может быть, я бы
сказал еще что-нибудь, но в это время хлопнула дверь, и
профессор в синем фраке, расшаркиваясь, торопливо прошел на кафедру.
Гимназист бойко выводил какую-то формулу, со стуком ломая мел о доску, и все писал, несмотря на то, что
профессор уже
сказал ему: «Довольно», — и велел нам взять билеты.