Неточные совпадения
Не знаю. А меня так разбирает дрожь,
И при одной я мысли трушу,
Что Павел Афанасьич раз
Когда-нибудь поймает нас,
Разгонит,
проклянёт!.. Да что? открыть ли
душу?
Я
в Софье Павловне не вижу ничего
Завидного. Дай бог ей век прожить богато,
Любила Чацкого когда-то,
Меня разлюбит, как его.
Мой ангельчик, желал бы вполовину
К ней то же чувствовать, что чувствую к тебе;
Да нет, как ни твержу себе,
Готовлюсь нежным быть, а свижусь — и простыну.
Он шел к плетню, тоже не оборачиваясь, злобно, непокорным зверем, уходящим от добычи. Он не лгал, он уважал Веру, но уважал против воли, как
в сражении уважают неприятеля, который отлично дерется. Он
проклинал «город мертвецов», «старые понятия», оковавшие эту живую, свободную
душу.
— Ничего, брат… я так с испугу. Ах, Дмитрий! Давеча эта кровь отца… — Алеша заплакал, ему давно хотелось заплакать, теперь у него вдруг как бы что-то порвалось
в душе. — Ты чуть не убил его…
проклял его… и вот теперь… сейчас… ты шутишь шутки… «кошелек или жизнь»!
Но подавите эту
душу милосердием, окажите ей любовь, и она
проклянет свое дело, ибо
в ней столько добрых зачатков.
— Христос был не тверд духом. Пронеси, говорит, мимо меня чашу. Кесаря признавал. Бог не может признавать власти человеческой над людьми, он — вся власть! Он
душу свою не делит: это — божеское, это — человеческое… А он — торговлю признавал, брак признавал. И смоковницу
проклял неправильно, — разве по своей воле не родила она?
Душа тоже не по своей воле добром неплодна, — сам ли я посеял злобу
в ней? Вот!
Она сидела, опершись головой на руку и обратив обмоченное слезами лицо навстречу поднимающемуся солнцу, как будто говорила ему: видь!! Она не стонала и не
кляла, а только потихоньку всхлипывала, словно захлебывалась слезами. И
в то же время на
душе у ней так и горело...
В таком духе разговор длится и до обеда, и во время обеда, и после обеда. Арине Петровне даже на стуле не сидится от нетерпения. По мере того как Иудушка растабарывает, ей все чаще и чаще приходит на мысль: а что, ежели…
прокляну? Но Иудушка даже и не подозревает того, что
в душе матери происходит целая буря; он смотрит так ясно и продолжает себе потихоньку да полегоньку притеснять милого друга маменьку своей безнадежною канителью.
Это, очевидно, был бред сумасшедшего. Я молча взял Любочку за руку и молча повел гулять. Она сначала отчаянно сопротивлялась, бранила меня, а потом вдруг стихла и покорилась.
В сущности она от усталости едва держалась на ногах, и я боялся, что она повалится, как сноп. Положение не из красивых, и
в душе я
проклинал Пепку
в тысячу первый раз. Да, прекрасная логика: он во всем обвинял Федосью, она во всем обвиняла меня, — мне оставалось только пожать руку Федосье, как товарищу по человеческой несправедливости.
Михалко и Архип больше отмалчивались
в этих случаях и
в душе проклинали жилку, которая
душила их бесконечной работой.
Псаломщик чувствовал себя, кажется, очень неловко
в этой разношерстной толпе; его выделяло из общей массы все, начиная с белых рук и кончая костюмом. Вероятно, бедняга не раз раскаялся, что польстился на даровщинку, и
в душе давно
проклинал неунимавшегося хохла. Скоро «эти девицы» вошли во вкус и начали преследовать псаломщика взглядами и импровизированными любезностями, пока Савоська не прикрикнул на них.
Не хочу!
Кляну молитву, рай, блаженство,
душу —
И как
в безверье я не покорялся,
Так, верящий, теперь не покорюсь!
Какие только знаю я проклятья,
Я все зову на голову его!
Быть может, смертный грех я совершаю,
Но нам обоим места
в свете нет!
Душою всей и каждым помышленьем,
Дыханьем каждым я его
кляну,
Биеньем сердца каждым ненавижу,
Но ваше малодушье, дон Октавьо,
Я презираю. Слышите ли? Вас
Я презираю.
Ему же я обязан знанием рыбачьих обычаев и суеверий во время ловли: нельзя свистать на баркасе; плевать позволено только за борт; нельзя упоминать черта, хотя можно
проклинать при неудаче: веру, могилу, гроб,
душу, предков, глаза, печенки, селезенки и так далее; хорошо оставлять
в снасти как будто нечаянно забытую рыбешку — это приносит счастье; спаси бог выбросить за борт что-нибудь съестное, когда баркас еще
в море, но всего ужаснее, непростительнее и зловреднее — это спросить рыбака: «Куда?» За такой вопрос бьют.
В этих адских,
душу раздирающих звуках, которые довершают весь ужас картины, звучат советы жены библейского Иова: «
Прокляни день твоего рождения и умри».
Он
проклял страсть свою
в эту минуту: она
душила, томила его, и он слышал, как растопленный свинец вместо крови потек
в его жилах.
Что, что мне до родимой моей, хоть и не нажить мне на всем свете другой родной матушки! что мне до того, что
прокляла она меня
в час свой тяжелый, последний! что мне до золотой прежней жизни моей, до теплой светлицы, до девичьей волюшки! что мне до того, что продалась я нечистому и
душу мою отдала погубителю, за счастие вечный грех понесла! ах, не
в том мое горе, хоть и на этом велика погибель моя!
Что ни говорил Огнев, всё до последнего слова казалось ему отвратительным и плоским. Чувство вины росло
в нем с каждым шагом. Он злился, сжимал кулаки и
проклинал свою холодность и неумение держать себя с женщинами. Стараясь возбудить себя, он глядел на красивый стан Верочки, на ее косу и следы, которые оставляли на пыльной дороге ее маленькие ножки, припоминал ее слова и слезы, но всё это только умиляло, по не раздражало его
души.
Груша. Что ты, что ты?! Нехорошо! Нешто такие слова говорят?
В какой час скажется. Вот у нас кузнец Еремка, все этак душой-то своей клялся,
в преисподнюю себя
проклинал… Ну, что ж, сударь ты мой… такая-то страсть!.. И завел его на сеновал под крышу. Насилу стащили, всего скорчило. Уж такой-то этот Еремка распостылый! Каких бед с ним не было! Два раза из прорубя вытаскивали, а ему все как с гуся пода.
Но ты, моя чистая, прекрасная голубица, после того как труп мой, лишенный христианского погребения и зашитый
в рогожу, будет брошен
в яму на собачьем кладбище, вместе со всякой падалью, — ты не
прокляни меня, но прости и помолись, как добрый ангел, за мою погибшую
душу!..
Не то на деле вышло: черствое сердце сурового отреченника от людей и от мира дрогнуло при виде братней нищеты и болезненно заныло жалостью.
В напыщенной духовною гордыней
душе промелькнуло: «Не напрасно ли я пятнадцать годов провел
в странстве? Не лучше ли бы провести эти годы на пользу ближних, не бегая мира, не
проклиная сует его?..» И жалким сумасбродством вдруг показалась ему созерцательная жизнь отшельника… С детства ни разу не плакивал Герасим, теперь слезы просочились из глаз.
Подчиняться ей нет сил. Поднимается
в душе бурная злоба, хочется винить и
проклинать ее, эту темную силу. Но и винить бессмысленно, потому что сила эта безлична, безвольна и мертва.
„За что?“ — с безумною тоскою
Меня спросил твой гордый взор,
Когда внезапно над тобою
Постыдной грянул клеветою
Врагов суровый приговор.
За то, что жизни их оковы
С себя ты сбросила,
кляня.
За то, за что не любят совы
Сиянья радостного дня,
За то, что ты с
душою чистой
Живешь меж мертвых и слепцов,
За то, что ты цветок душистый
В венке искусственных цветов!
И никогда я не мог понять, как люди могут бояться смерти, как могут
проклинать ее. Всегда ужас бессмертия был мне более понятен, чем ужас смерти. Мне казалось,
в муках и скуке жизни люди способны жить только потому, что у всех
в запасе есть милосердная освободительница — смерть. Чего же торопиться, когда конечное разрешение всегда под рукою? И всякий носит
в душе это радостное знание, но никто не высказывает ни себе, ни другим, потому что есть
в душе залежи, которых не называют словами.
Последнему только оставалось не разочаровывать молодую женщину, хотя
в душе иногда он
проклинал все эти дела, которые препятствуют ему высказать перед красавицей все то, чем наполнено его сердце.