Неточные совпадения
Грушницкий принял таинственный вид:
ходит, закинув руки за спину, и никого не узнает; нога его вдруг выздоровела: он едва хромает. Он нашел случай вступить в разговор
с княгиней и сказал какой-то комплимент княжне: она, видно, не очень разборчива, ибо
с тех пор отвечает на его поклон самой
милой улыбкою.
— Жалостно и обидно смотреть. Я видела по его лицу, что он груб и сердит. Я
с радостью убежала бы, но, честное слово, сил не было от стыда. И он стал говорить: «Мне,
милая, это больше невыгодно. Теперь в моде заграничный товар, все лавки полны им, а эти изделия не берут». Так он сказал. Он говорил еще много чего, но я все перепутала и забыла. Должно быть, он сжалился надо мною, так как посоветовал
сходить в «Детский базар» и «Аладдинову лампу».
Он обернулся к ней. Та сбежала последнюю лестницу и остановилась вплоть перед ним, ступенькой выше его. Тусклый свет
проходил со двора. Раскольников разглядел худенькое, но
милое личико девочки, улыбавшееся ему и весело, по-детски, на него смотревшее. Она прибежала
с поручением, которое, видимо, ей самой очень нравилось.
Помилуй, как кричишь.
С ума ты
сходишь?
— Ну, — чего там годить? Даже — досадно. У каждой нации есть царь, король, своя земля, отечество… Ты в солдатах служил? присягу знаешь? А я — служил.
С японцами воевать ездил, — опоздал, на мое счастье, воевать-то. Вот кабы все люди евреи были, у кого нет земли-отечества, тогда — другое дело. Люди,
милый человек, по земле
ходят, она их за ноги держит, от своей земли не уйдешь.
— Я уже сказал тебе, что люблю твои восклицания,
милый, — улыбнулся он опять на мое наивное восклицание и, встав
с кресла, начал, не примечая того,
ходить взад и вперед по комнате. Я тоже привстал. Он продолжал говорить своим странным языком, но
с глубочайшим проникновением мыслью.
Лодки эти превосходны в морском отношении: на них одна длинная мачта
с длинным парусом. Борты лодки, при боковом ветре, идут наравне
с линией воды, и нос зарывается в волнах, но лодка держится, как утка; китаец лежит и беззаботно смотрит вокруг. На этих больших лодках рыбаки выходят в море, делая значительные переходы. От Шанхая они
ходят в Ниппо,
с товарами и пассажирами, а это составляет, кажется, сто сорок морских
миль, то есть около двухсот пятидесяти верст.
От островов Бонинсима до Японии — не путешествие, а прогулка, особенно в августе: это лучшее время года в тех местах. Небо и море спорят друг
с другом, кто лучше, кто тише, кто синее, — словом, кто более понравится путешественнику. Мы в пять дней
прошли 850
миль. Наше судно, как старшее, давало сигналы другим трем и одно из них вело на буксире. Таща его на двух канатах, мы могли видеться
с бывшими там товарищами; иногда перемолвим и слово, написанное на большой доске складными буквами.
Но идти к ней, объявить ей мою измену и на эту же измену, для исполнения же этой измены, для предстоящих расходов на эту измену, у ней же, у Кати же, просить денег (просить, слышите, просить!) и тотчас от нее же убежать
с другою,
с ее соперницей,
с ее ненавистницей и обидчицей, —
помилуйте, да вы
с ума
сошли, прокурор!
— Дорогу дать.
Милому существу и ненавистному дать дорогу. И чтоб и ненавистное
милым стало, — вот как дать дорогу! И сказать им: Бог
с вами, идите,
проходите мимо, а я…
В этих отрывочных словах, повторявшихся по многу раз
с обыкновенными легкими вариациями повторений,
прошло много времени, одинаково тяжелого и для Лопухова, и для Веры Павловны. Но, постепенно успокоиваясь, Вера Павловна стала, наконец, дышать легче. Она обнимала мужа крепко, крепко и твердила: «Я хочу любить тебя, мой
милый, тебя одного, не хочу любить никого, кроме тебя».
— Что, моя
милая, насмотрелась, какая ты у доброй-то матери была? — говорит прежняя, настоящая Марья Алексевна. — Хорошо я колдовать умею? Аль не угадала? Что молчишь? Язык-то есть? Да я из тебя слова-то выжму: вишь ты, нейдут
с языка-то! По магазинам
ходила?
— Да
помилуй, братец, ты
с ума
сходишь: разве не видишь, смола топится прямо в пунш.
— У Акулины своего дела по горло; а сама и
сходила бы, да ходилки-то у меня уж не прежние. Да и что я на вас за работница выискалась! Ишь командир командует:
сходи да
сходи. Уеду отсюда, вот тебе крест, уеду! Выстрою в Быкове усадьбу, возьму детей, а ты живи один
с милыми сестрицами, любуйся на них!
—
Помилуйте! о какой скуке может быть речь! Я каждый день только того и жду, что
с ума
сойду!
— Во-первых,
милый князь, на меня не сердись, и если было что
с моей стороны — позабудь. Я бы сам еще вчера к тебе зашел, но не знал, как на этот счет Лизавета Прокофьевна… Дома у меня… просто ад, загадочный сфинкс поселился, а я
хожу, ничего не понимаю. А что до тебя, то, по-моему, ты меньше всех нас виноват, хотя, конечно, чрез тебя много вышло. Видишь, князь, быть филантропом приятно, но не очень. Сам, может, уже вкусил плоды. Я, конечно, люблю доброту и уважаю Лизавету Прокофьевну, но…
— Да,
прошло, тетушка, если вы только захотите мне помочь, — произнесла
с внезапным одушевлением Лиза и бросилась на шею Марфе Тимофеевне. —
Милая тетушка, будьте мне другом, помогите мне, не сердитесь, поймите меня.
Неленька меня тревожит; последнее письмо обещает, что будет смягчение, но я не разделяю эти надежды, пока не узнаю что-нибудь верное. — Это
милое существо
с ума у меня не
сходит. — Обещала меня уведомить тотчас, когда будет конфирмация. — И тут ничего не поймешь.
— Что вы, будто как невеселы, наш
милый доктор? —
с участием спросил,
проходя к столу, Петр Лукич.
С лишком год
прошел после неудачной моей попытки учить грамоте
милую мою сестрицу, и я снова приступил к этому важному и еще неблагодарному для меня делу, неуспех которого меня искренне огорчал.
Я думал, что мы уж никогда не поедем, как вдруг, о счастливый день! мать сказала мне, что мы едем завтра. Я чуть не
сошел с ума от радости.
Милая моя сестрица разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более моей радости. Плохо я спал ночь. Никто еще не вставал, когда я уже был готов совсем. Но вот проснулись в доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали карету, и, наконец, часов в десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка был
с нами.
Прошел третий день и третья ночь, пришла пора расставаться честному купцу, расставаться
с дочерью меньшою, любимою; он целует,
милует ее, горючьми слезами обливает и кладет на нее крестное благословение свое родительское.
На другой день поутру, хорошенько выспавшись под одним пологом
с милой моей сестрицей, мы встали бодры и веселы. Мать
с удовольствием заметила, что следы вчерашних уязвлений, нанесенных мне злыми комарами, почти
прошли;
с вечера натерли мне лицо, шею и руки каким-то составом; опухоль опала, краснота и жар уменьшились. Сестрицу же комары мало искусали, потому что она рано улеглась под наш полог.
Он начал уговаривать ее нежнейшими именами и почти умоляющим голосом: «Ну, лапушка; ну,
милая, полно, я свой, свой!» Лапушка как бы сжалилась над ним и, перестав лаять,
сошла даже
с дорожки.
— Это насчет того, чтобы перенять, что ли-с? Ваше сиятельство!
помилуйте! да покажите хоть мне! Скажите:"Сделай, Антон Верельянов, вот эту самую машину… ну, то есть вот как!"
с места, значит, не
сойду, а уж дойду и представлю!
— Мужик спокойнее на ногах стоит! — добавил Рыбин. — Он под собой землю чувствует, хоть и нет ее у него, но он чувствует — земля! А фабричный — вроде птицы: родины нет, дома нет, сегодня — здесь, завтра — там! Его и баба к месту не привязывает, чуть что — прощай,
милая, в бок тебе вилами! И пошел искать, где лучше. А мужик вокруг себя хочет сделать лучше, не
сходя с места. Вон мать пришла!
Улыбка внезапно
сошла с лица Александры Петровны, лоб нахмурился. Опять быстро,
с настойчивым выражением зашевелились губы, и вдруг опять улыбка — шаловливая и насмешливая. Вот покачала головой медленно и отрицательно. «Может быть, это про меня?» — робко подумал Ромашов. Чем-то тихим, чистым, беспечно-спокойным веяло на него от этой молодой женщины, которую он рассматривал теперь, точно нарисованную на какой-то живой,
милой, давно знакомой картине. «Шурочка!» — прошептал Ромашов нежно.
Был у меня знакомый… ну, самый, то есть,
милый человек… и образованный и
с благородными чувствами… так он даже целый год
ходил, чтоб только место станового получить, и все, знаете, один ответ (подражая голосу и манере князя Чебылкина...
— Помилуйте-с, по мере силы-возможности стараемся облегчать вашим высокоблагородиям-с, — произнес он скороговоркой, глядя на меня исподлобья и как-то странно извиваясь передо мною, — наш брат народ серый, мы и в трубу, и в навоз сходим-с… известно, перчаток не покупаем.
В его помыслах, желаниях окончательно стушевался всякий проблеск поэзии, которая прежде все-таки выражалась у него в стремлении к науке, в мечтах о литераторстве, в симпатии к добродушному Петру Михайлычу и, наконец, в любви к
милой, энергичной Настеньке; но теперь все это
прошло, и впереди стоял один только каменный, бессердечный город
с единственной своей житейской аксиомой, что деньги для человека — все!
Самые искренние его приятели в отношении собственного его сердца знали только то, что когда-то он был влюблен в девушку, которой за него не выдали, потом был в самых интимных отношениях
с очень
милой и умной дамой, которая умерла; на все это, однако, для самого Белавина
прошло, по-видимому, легко; как будто ни одного дня в жизни его не существовало, когда бы он был грустен, да и повода как будто к тому не было, — тогда как героя моего, при всех свойственных ему практических стремлениях, мы уже около трех лет находим в истинно романтическом положении.
— Батюшка, — молила она, — не пусти по миру! Мало ли что у мужа
с женой бывает — не все в согласии живут. У нас
с ним эти побоища нередко бывали — все
сходило…
Помилуй, отец мой!
— Да как же,
помилуйте, ваше превосходительство, — продолжал тот, — какая это партия может быть?.. Жена теперь, по своему воспитанию, слово скажет, а муж и понять его не может! Слыхали мы тоже часто его разговор
с барышней: лям… тлям — и дальше нейдет;
ходит только да волосы ерошит.
— Послушай, друг мой, Сашенька, — сказала она однажды, — вот уж
с месяц, как ты живешь здесь, а я еще не видала, чтоб ты улыбнулся хоть раз:
ходишь словно туча, смотришь в землю. Или тебе ничто не мило на родной стороне? Видно, на чужой
милее; тоскуешь по ней, что ли? Сердце мое надрывается, глядя на тебя. Что
с тобой сталось? Расскажи ты мне: чего тебе недостает? я ничего не пожалею. Обидел ли кто тебя: я доберусь и до того.
— Все еще не понимаешь! А затем, мой
милый, что он сначала будет
с ума
сходить от ревности и досады, потом охладеет. Это у него скоро следует одно за другим. Он самолюбив до глупости. Квартира тогда не понадобится, капитал останется цел, заводские дела пойдут своим чередом… ну, понимаешь? Уж это в пятый раз я
с ним играю шутку: прежде, бывало, когда был холостой и помоложе, сам, а не то кого-нибудь из приятелей подошлю.
«Вот дурак, — думал я про него, — мог бы провести приятно вечер
с милыми родными, — нет, сидит
с этим скотом; а теперь время
проходит, будет уже поздно идти в гостиную», — и я взглядывал из-за края кресла на своего друга.
Однако всеобщая зубрежка захватила и его. Но все-таки работал он без особенного старания, рассеянно и небрежно. И причиной этой нерадивой работы была, сама того не зная,
милая, прекрасная, прелестная Зиночка Белышева. Вот уже около трех месяцев, почти четверть года,
прошло с того дня, когда она прислала ему свой портрет, и больше от нее — ни звука, ни послушания, как говорила когда-то нянька Дарья Фоминишна. А написать ей вторично шифрованное письмо он боялся и стыдился.
— Если ты хочешь, то произошло, — начала она тихо, — но посуди ты мое положение: Углаков, я не спорю, очень
милый, добрый, умный мальчик, и
с ним всегда приятно видаться, но последнее время он вздумал ездить к нам каждый день и именно по утрам, когда Егор Егорыч
ходит гулять… говорит мне, разумеется, разные разности, и хоть я в этом случае, как добрая маменька, держу его всегда в границах, однако думаю, что все-таки это может не понравиться Егору Егорычу, которому я, конечно, говорю, что у нас был Углаков; и раз я увидела, что Егор Егорыч уж и поморщился…
Да как гаркнет вдруг: «Не
ходи, миряна, в нашу
с Иван Егоровым голову, — не
ходи на четыреденку!» Миряна поглядели на солнышко, а уж оно,
милое, и вовсе из-за лесу выходит.
— Послезавтра прибудем мы
с тобой, ероха-воха, в Пермь,
сходим в баню, попаримся за
милую душу, а оттелева — зарядим в трактир
с музыкой, — утешно! Люблю я глядеть, как машина играет.
— А Пушкарь-то, Мотя, а? Ах,
милый! Верно — какая я тебе мать? На пять лет и старше-то! А насчёт свадьбы — какая это свадьба? Только что в церковь
ходили, а обряда никакого и не было: песен надо мной не пето, сама я не повыла, не поплакала, и ничем-ничего не было, как в быту ведётся! Поп за деньги венчал, а не подружки
с родными, по-старинному, по-отеческому…
— Нет, батюшка, покамест еще
миловал Бог! — отвечал один из мужиков, вероятно большой говорун, рыжий,
с огромной плешью на затылке и
с длинной, жиденькой клинообразной бородкой, которая так и
ходила вся, когда он говорил, точно она была живая сама по себе. — Нет, сударь, покамест еще
миловал Бог.
Час спустя Елена,
с шляпою в одной руке,
с мантильей в другой, тихо входила в гостиную дачи. Волосы ее слегка развились, на каждой щеке виднелось маленькое розовое пятнышко, улыбка не хотела
сойти с ее губ, глаза смыкались и, полузакрытые, тоже улыбались. Она едва переступала от усталости, и ей была приятна эта усталость; да и все ей было приятно. Все казалось ей
милым и ласковым. Увар Иванович сидел под окном; она подошла к нему, положила ему руку на плечо, потянулась немного и как-то невольно засмеялась.
«Бегущая по волнам» шла на резком попутном ветре со скоростью — как я взглянул на лаг [Лаг — прибор для определения скорости хода судна.] — пятнадцати морских
миль. В серых пеленах неба таилось неопределенное обещание солнечного луча. У компаса
ходил Гез. Увидев меня, он сделал вид, что не заметил, и отвернулся, говоря
с рулевым.
Итак, я сидел за своей работой. В раскрытое окно так и дышало летним зноем. Пепко проводил эти часы в «Розе», где
проходил курс бильярдной игры или гулял в тени акаций и черемух
с Мелюдэ. Где-то сонно жужжала муха, где-то слышалась ленивая перебранка наших
милых хозяев, в окно летела пыль
с шоссе.
Нанимая дачу, мы совсем не заметили этого блюстителя порядка, а теперь он будет торчать перед глазами целые дни. Впрочем, городовой оказался очень
милым малым, и Пепко,
проходя мимо, раскланивался
с «верным стражем отечества».
— Что ты, мой батюшка? — спрашивала иногда тетка Анна, единственное существо из всего семейства рыбака,
с которым дядя Аким сохранял прежние отношения. — Что невесел
ходишь? Уж не хвороба ли какая,
помилуй бог? Недужится, може статься… скажи, родимый!
Сделайте,
милая тетенька, это усилие! Не
ходите в рощу на свидание
с Пафнутьевым, не перешептывайтесь
с Мартыном Задекою и не заглядывайтесь на публицистов, которые, только по упущению, отвлеклись от прямого своего назначения: выкрикивать в Охотном ряду патоку
с имбирем!
Все это
проходит передо мною как во сне. И при этом прежде всего, разумеется, представляется вопрос: должен ли я был просить прощения? — Несомненно,
милая тетенька, что должен был. Когда весь жизненный строй основан на испрошении прощения, то каким же образом бессильная и изолированная единица (особливо несовершеннолетняя) может ускользнуть от действия общего закона? Ведь ежели не просить прощения, так и не простят. Скажут: нераскаянный! — и дело
с концом.
Приехав домой, Елена почти упала от изнеможения на свою постель, и в ее воображении невольно начала
проходить вся ее жизнь и все люди,
с которыми ей удавалось сталкиваться: и этот что-то желающий представить из себя князь, и все отвергающий Миклаков, и эти дураки Оглоблины, и, наконец, этот колоссальный негодяй Жуквич, и новые еще сюжеты:
милый скотина-полковник и злючка — содержательница пансиона.