Неточные совпадения
Никогда еще не
проходило дня в ссоре. Нынче это было в первый раз. И это была не ссора. Это было очевидное признание в совершенном охлаждении. Разве можно было взглянуть на нее так, как он взглянул, когда входил в
комнату за аттестатом? Посмотреть на нее, видеть, что сердце ее разрывается от отчаяния, и
пройти молча с этим равнодушно-спокойным лицом? Он не то что охладел
к ней, но он ненавидел ее, потому что любил другую женщину, — это было ясно.
Всё, что она видела, подъезжая
к дому и
проходя через него, и теперь в своей
комнате, всё производило в ней впечатление изобилия и щегольства и той новой европейской роскоши, про которые она читала только в английских романах, но никогда не видала еще в России и в деревне.
Как ни старался Левин преодолеть себя, он был мрачен и молчалив. Ему нужно было сделать один вопрос Степану Аркадьичу, но он не мог решиться и не находил ни формы, ни времени, как и когда его сделать. Степан Аркадьич уже
сошел к себе вниз, разделся, опять умылся, облекся в гофрированную ночную рубашку и лег, а Левин все медлил у него в
комнате, говоря о разных пустяках и не будучи в силах спросить, что хотел.
Одни закусывали, стоя или присев
к столу; другие
ходили, куря папиросы, взад и вперед по длинной
комнате и разговаривали с давно не виденными приятелями.
Выйдя из-за стола, Левин, чувствуя, что у него на ходьбе особенно правильно и легко мотаются руки, пошел с Гагиным через высокие
комнаты к бильярдной.
Проходя через большую залу, он столкнулся с тестем.
В половине восьмого, только что она
сошла в гостиную, лакей доложил: «Константин Дмитрич Левин». Княгиня была еще в своей
комнате, и князь не выходил. «Так и есть», подумала Кити, и вся кровь прилила ей
к сердцу. Она ужаснулась своей бледности, взглянув в зеркало.
Чиновники на это ничего не отвечали, один из них только тыкнул пальцем в угол
комнаты, где сидел за столом какой-то старик, перемечавший какие-то бумаги. Чичиков и Манилов
прошли промеж столами прямо
к нему. Старик занимался очень внимательно.
Не довольствуясь сим, он
ходил еще каждый день по улицам своей деревни, заглядывал под мостики, под перекладины и все, что ни попадалось ему: старая подошва, бабья тряпка, железный гвоздь, глиняный черепок, — все тащил
к себе и складывал в ту кучу, которую Чичиков заметил в углу
комнаты.
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец, больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший,
ходя по
комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье по
комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал
к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
Наконец и совсем перестал он
ходить на работы, бросил совершенно и суд, и всякие расправы, засел в
комнаты и перестал принимать
к себе даже с докладами приказчика.
Музыка, считанье и грозные взгляды опять начались, а мы пошли
к папа.
Пройдя комнату, удержавшую еще от времен дедушки название официантской, мы вошли в кабинет.
Когда Раскольников вышел, он постоял, подумал,
сходил на цыпочках в свою
комнату, смежную с пустою
комнатой, достал стул и неслышно перенес его
к самым дверям, ведущим в
комнату Сони.
Разумихин, разумеется, был смешон с своею внезапною, спьяну загоревшеюся страстью
к Авдотье Романовне; но, посмотрев на Авдотью Романовну, особенно теперь, когда она
ходила, скрестив руки, по
комнате, грустная и задумчивая, может быть, многие извинили бы его, не говоря уже об эксцентрическом его состоянии.
— А ведь я
к вам уже заходил третьего дня вечером; вы и не знаете? — продолжал Порфирий Петрович, осматривая
комнату, — в
комнату, в эту самую, входил. Тоже, как и сегодня,
прохожу мимо — дай, думаю, визитик-то ему отдам. Зашел, а
комната настежь; осмотрелся, подождал, да и служанке вашей не доложился — вышел. Не запираете?
— Здравствуйте, Алена Ивановна, — начал он как можно развязнее, но голос не послушался его, прервался и задрожал, — я вам… вещь принес… да вот лучше пойдемте сюда…
к свету… — И, бросив ее, он прямо, без приглашения,
прошел в
комнату. Старуха побежала за ним; язык ее развязался...
Во все время этой сцены Андрей Семенович то стоял у окна, то
ходил по
комнате, не желая прерывать разговорa; когда же Соня ушла, он вдруг подошел
к Петру Петровичу и торжественно протянул ему руку.
Марья Ивановна быстро взглянула на него и догадалась, что перед нею убийца ее родителей. Она закрыла лицо обеими руками и упала без чувств. Я кинулся
к ней, но в эту минуту очень смело в
комнату втерлась моя старинная знакомая Палаша и стала ухаживать за своею барышнею. Пугачев вышел из светлицы, и мы трое
сошли в гостиную.
Марья Ивановна предчувствовала решение нашей судьбы; сердце ее сильно билось и замирало. Чрез несколько минут карета остановилась у дворца. Марья Ивановна с трепетом пошла по лестнице. Двери перед нею отворились настежь. Она
прошла длинный ряд пустых, великолепных
комнат; камер-лакей указывал дорогу. Наконец, подошед
к запертым дверям, он объявил, что сейчас об ней доложит, и оставил ее одну.
Она! она сама!
Ах! голова горит, вся кровь моя в волненьи.
Явилась! нет ее! неу́жели в виденьи?
Не впрямь ли я
сошел с ума?
К необычайности я точно приготовлен;
Но не виденье тут, свиданья час условлен.
К чему обманывать себя мне самого?
Звала Молчалина, вот
комната его.
Пробормотав сквозь зубы: «Здравствуй!» — Базаров отправился
к себе в
комнату, а Одинцова рассеянно пожала Аркадию руку и тоже
прошла мимо его.
Безмолвная ссора продолжалась. Было непоколебимо тихо, и тишина эта как бы требовала, чтоб человек думал о себе. Он и думал. Пил вино, чай, курил папиросы одну за другой,
ходил по
комнате, садился
к столу, снова вставал и
ходил; постепенно раздеваясь, снял пиджак, жилет, развязал галстук, расстегнул ворот рубахи, ботинки снял.
Клим остался с таким ощущением, точно он не мог понять, кипятком или холодной водой облили его? Шагая по
комнате, он пытался свести все слова, все крики Лютова
к одной фразе. Это — не удавалось, хотя слова «удирай», «уезжай» звучали убедительнее всех других. Он встал у окна, прислонясь лбом
к холодному стеклу. На улице было пустынно, только какая-то женщина, согнувшись,
ходила по черному кругу на месте костра, собирая угли в корзинку.
Клим вздрогнул, представив тело Лидии в этих холодных, странно белых руках. Он встал и начал
ходить по
комнате, бесцеремонно топая; он затопал еще сильнее, увидав, что Диомидов повернул
к нему свой синеватый нос и открыл глаза, говоря...
Когда Клим возвратился с урока и хотел
пройти к Лидии, ему сказали, что это нельзя, Лидия заперта в своей
комнате.
Самгин пошел мыться. Но,
проходя мимо
комнаты, где работал Кумов, —
комната была рядом с ванной, — он, повинуясь толчку изнутри, тихо приотворил дверь. Кумов стоял спиной
к двери, опустив руки вдоль тела, склонив голову
к плечу и напоминая фигуру повешенного. На скрип двери он обернулся, улыбаясь, как всегда, глуповатой и покорной улыбкой, расширившей стиснутое лицо его.
Иногда, чаще всего в час урока истории, Томилин вставал и
ходил по
комнате, семь шагов от стола
к двери и обратно, —
ходил наклоня голову, глядя в пол, шаркал растоптанными туфлями и прятал руки за спиной, сжав пальцы так крепко, что они багровели.
Клим несколько отрезвел
к тому времени, как приехали в незнакомый переулок,
прошли темным двором
к двухэтажному флигелю в глубине его, и Клим очутился в маленькой, теплой
комнате, налитой мутно-розовым светом.
Самгин, облегченно вздохнув,
прошел в свою
комнату; там стоял густой запах нафталина. Он открыл окно в сад; на траве под кленом сидел густобровый, вихрастый Аркадий Спивак, прилаживая
к птичьей клетке сломанную дверцу, спрашивал свою миловидную няньку...
Пушки стреляли не часто, не торопясь и, должно быть, в разных концах города. Паузы между выстрелами были тягостнее самих выстрелов, и хотелось, чтоб стреляли чаще, непрерывней, не мучили бы людей, которые ждут конца. Самгин, уставая, садился
к столу, пил чай, неприятно теплый,
ходил по
комнате, потом снова вставал на дежурство у окна. Как-то вдруг в
комнату точно с потолка упала Любаша Сомова, и тревожно, возмущенно зазвучал ее голос, посыпались путаные слова...
Он
ходил по своей
комнате и, оборачиваясь
к хозяйской двери, видел, что локти действуют с необыкновенным проворством.
Отец, заложив руки назад,
ходит по
комнате взад и вперед, в совершенном удовольствии, или присядет в кресло и, посидев немного, начнет опять
ходить, внимательно прислушиваясь
к звуку собственных шагов. Потом понюхает табаку, высморкается и опять понюхает.
Но через день, через два
прошло и это, и, когда Вера являлась
к бабушке, она была равнодушна, даже умеренно весела, только чаще прежнего запиралась у себя и долее обыкновенного горел у ней огонь в
комнате по ночам.
Все пришло в прежний порядок. Именины Веры, по ее желанию,
прошли незаметно. Ни Марфенька, ни Викентьевы не приехали с той стороны.
К ним послан был нарочный сказать, что Вера Васильевна не так здорова и не выходит из
комнаты.
Она послала узнать, что Вера,
прошла ли голова, придет ли она
к обеду? Вера велела отвечать, что голове легче, просила прислать обед в свою
комнату и сказала, что ляжет пораньше спать.
А его резали ножом, голова у него горела. Он вскочил и
ходил с своей картиной в голове по
комнате, бросаясь почти в исступлении во все углы, не помня себя, не зная, что он делает. Он вышел
к хозяйке, спросил,
ходил ли доктор, которому он поручил ее.
Он медленно взглянул исподлобья, сначала на барыню, потом на Райского, и, медленно обернувшись, задумчиво
прошел двор, отворил дверь и боком перешагнул порог своей
комнаты. А Егорка, пока Савелий шел по двору, скаля зубы, показывал на него сзади пальцем дворне и толкал Марину
к окну, чтобы она взглянула на своего супруга.
Пока ветер качал и гнул
к земле деревья, столбами нес пыль, метя поля, пока молнии жгли воздух и гром тяжело, как хохот, катался в небе, бабушка не смыкала глаз, не раздевалась,
ходила из
комнаты в
комнату, заглядывала, что делают Марфенька и Верочка, крестила их и крестилась сама, и тогда только успокаивалась, когда туча, истратив весь пламень и треск, бледнела и уходила вдаль.
Камера, в которой содержалась Маслова, была длинная
комната, в 9 аршин длины и 7 ширины, с двумя окнами, выступающею облезлой печкой и нарами с рассохшимися досками, занимавшими две трети пространства. В середине, против двери, была темная икона с приклеенною
к ней восковой свечкой и подвешенным под ней запыленным букетом иммортелек. За дверью налево было почерневшее место пола, на котором стояла вонючая кадка. Поверка только что
прошла, и женщины уже были заперты на ночь.
После обеда он тотчас же ушел в свою
комнату и в сильном волнении долго
ходил по ней, прислушиваясь
к звукам в доме и ожидая ее шагов.
Надежда Васильевна
прошла в
комнату матери, а Верочка на цыпочках пробралась
к самой передней и в замочную скважину успела рассмотреть Привалова. Он теперь стоял посреди
комнаты и разговаривал с старым Лукой.
Она
прошла в зеленую угловую
комнату, где было мало огня и публика не так толкалась прямо под носом. Но едва им удалось перекинуться несколькими фразами, как показался лакей во фраке и подошел прямо
к Привалову.
Надежда Васильевна после рождества почти все время проводила в своей
комнате, откуда показывалась только
к обеду, да еще когда
ходила в кабинет отца.
— Я думаю, что ты сегодня
сходишь к Сергею Александрычу, — сказала Хиония Алексеевна совершенно равнодушным тоном, как будто речь шла о деле, давно решенном. — Это наконец невежливо, жилец живет у нас чуть не полгода, а ты и глаз
к нему не кажешь. Это не принято. Все я да я: не идти же мне самой в
комнаты холостого молодого человека!..
У него в городе громадная практика, некогда вздохнуть, и уже есть имение и два дома в городе, и он облюбовывает себе еще третий, повыгоднее, и когда ему в Обществе взаимного кредита говорят про какой-нибудь дом, назначенный
к торгам, то он без церемонии идет в этот дом и,
проходя через все
комнаты, не обращая внимания на неодетых женщин и детей, которые глядят на него с изумлением и страхом, тычет во все двери палкой и говорит...
Он сорвался с места и, отворив дверь, быстро
прошел в
комнату. Перезвон бросился за ним. Доктор постоял было еще секунд пять как бы в столбняке, смотря на Алешу, потом вдруг плюнул и быстро пошел
к карете, громко повторяя: «Этта, этта, этта, я не знаю, что этта!» Штабс-капитан бросился его подсаживать. Алеша
прошел в
комнату вслед за Колей. Тот стоял уже у постельки Илюши. Илюша держал его за руку и звал папу. Чрез минуту воротился и штабс-капитан.
«Знаю я, говорю, Никитушка, где ж ему и быть, коль не у Господа и Бога, только здесь-то, с нами-то его теперь, Никитушка, нет, подле-то, вот как прежде сидел!» И хотя бы я только взглянула на него лишь разочек, только один разочек на него мне бы опять поглядеть, и не подошла бы
к нему, не промолвила, в углу бы притаилась, только бы минуточку едину повидать, послыхать его, как он играет на дворе, придет, бывало, крикнет своим голосочком: «Мамка, где ты?» Только б услыхать-то мне, как он по
комнате своими ножками
пройдет разик, всего бы только разик, ножками-то своими тук-тук, да так часто, часто, помню, как, бывало, бежит ко мне, кричит да смеется, только б я его ножки-то услышала, услышала бы, признала!
К самому же Федору Павловичу он не чувствовал в те минуты никакой даже ненависти, а лишь любопытствовал почему-то изо всех сил: как он там внизу
ходит, что он примерно там у себя теперь должен делать, предугадывал и соображал, как он должен был там внизу заглядывать в темные окна и вдруг останавливаться среди
комнаты и ждать, ждать — не стучит ли кто.
Она увидела, что идет домой, когда
прошла уже ворота Пажеского корпуса, взяла извозчика и приехала счастливо, побила у двери отворившего ей Федю, бросилась
к шкапчику, побила высунувшуюся на шум Матрену, бросилась опять
к шкапчику, бросилась в
комнату Верочки, через минуту выбежала
к шкапчику, побежала опять в
комнату Верочки, долго оставалась там, потом пошла по
комнатам, ругаясь, но бить было уже некого: Федя бежал на грязную лестницу, Матрена, подсматривая в щель Верочкиной
комнаты, бежала опрометью, увидев, что Марья Алексевна поднимается, в кухню не попала, а очутилась в спальной под кроватью Марьи Алексевны, где и пробыла благополучно до мирного востребования.
Она бросалась в постель, закрывала лицо руками и через четверть часа вскакивала,
ходила по
комнате, падала в кресла, и опять начинала
ходить неровными, порывистыми шагами, и опять бросалась в постель, и опять
ходила, и несколько раз подходила
к письменному столу, и стояла у него, и отбегала и, наконец, села, написала несколько слов, запечатала и через полчаса схватила письмо, изорвала, сожгла, опять долго металась, опять написала письмо, опять изорвала, сожгла, и опять металась, опять написала, и торопливо, едва запечатав, не давая себе времени надписать адреса, быстро, быстро побежала с ним в
комнату мужа, бросила его да стол, и бросилась в свою
комнату, упала в кресла, сидела неподвижно, закрыв лицо руками; полчаса, может быть, час, и вот звонок — это он, она побежала в кабинет схватить письмо, изорвать, сжечь — где ж оно? его нет, где ж оно? она торопливо перебирала бумаги: где ж оно?
Проходит месяц. Вера Павловна нежится после обеда на своем широком, маленьком, мягком диванчике в
комнате своей и мужа, то есть в кабинете мужа. Он присел на диванчик, а она обняла его, прилегла головой
к его груди, но она задумывается; он целует ее, но не
проходит задумчивость ее, и на глазах чуть ли не готовы навернуться слезы.