Неточные совпадения
— Приобретение нечестным путем, хитростью, — сказал Левин, чувствуя, что он не умеет ясно определить черту между честным и бесчестным, — так, как приобретение банкирских контор, —
продолжал он. — Это зло, приобретение громадных состояний
без труда, как это было при откупах, только переменило форму. Le roi est mort, vive le roi! [Король умер, да здравствует король!] Только что успели уничтожить откупа, как явились желевные дороги, банки: тоже нажива
без труда.
— Ну, это-то как понять? Ради Христа, объясните мне, Сергей Иванович, куда едут все эти добровольцы, с кем они воюют? — спросил старый князь, очевидно
продолжая разговор, начавшийся еще
без Левина.
— Да, но
без шуток, —
продолжал Облонский. — Ты пойми, что женщина, милое, кроткое, любящее существо, бедная, одинокая и всем пожертвовала. Теперь, когда уже дело сделано, — ты пойми, — неужели бросить ее? Положим: расстаться, чтобы не разрушить семейную жизнь; но неужели не пожалеть ее, не устроить, не смягчить?
— Какое же вы можете иметь сомнение о Творце, когда вы воззрите на творения Его? —
продолжал священник быстрым, привычным говором. — Кто же украсил светилами свод небесный? Кто облек землю в красоту ее? Как же
без Творца? — сказал он, вопросительно взглянув на Левина.
— Да, — с гордым удовольствием отвечал Левин. — Да, это что-то странно, —
продолжал он. — Так мы
без расчета и живем, точно приставлены мы, как весталки древние, блюсти огонь какой-то.
Она наддала и мерно, так точно, как он предполагал, взвилась и, оттолкнувшись от земли, отдалась силе инерции, которая перенесла ее далеко за канаву; и в том же самом такте,
без усилия, с той же ноги, Фру-Фру
продолжала скачку.
— Да, ваше превосходительство, как бы то ни было…
без просыпу… трехдневное бдение — тот же пост: поизнурились, поизнурились, — говорил Чичиков,
продолжая смеяться.
— И прекрасно делают, —
продолжал папа, отодвигая руку, — что таких людей сажают в полицию. Они приносят только ту пользу, что расстраивают и
без того слабые нервы некоторых особ, — прибавил он с улыбкой, заметив, что этот разговор очень не нравился матушке, и подал ей пирожок.
Но Остап и
без того уже не
продолжал речи, присмирел и пустил такой храп, что от дыхания шевелилась трава, на которой он лежал.
— Раз нам не везет, надо искать. Я, может быть, снова поступлю служить — на «Фицроя» или «Палермо». Конечно, они правы, — задумчиво
продолжал он, думая об игрушках. — Теперь дети не играют, а учатся. Они все учатся, учатся и никогда не начнут жить. Все это так, а жаль, право, жаль. Сумеешь ли ты прожить
без меня время одного рейса? Немыслимо оставить тебя одну.
— А насчет этих клубов, Дюссотов, [Дюссо (Dussot) — владелец известного в Петербурге ресторана.] пуантов этих ваших или, пожалуй, вот еще прогрессу — ну, это пусть будет
без нас, —
продолжал он, не заметив опять вопроса. — Да и охота шулером-то быть?
— Я люблю, —
продолжал Раскольников, но с таким видом, как будто вовсе не об уличном пении говорил, — я люблю, как поют под шарманку в холодный, темный и сырой осенний вечер, непременно в сырой, когда у всех прохожих бледно-зеленые и больные лица; или, еще лучше, когда снег мокрый падает, совсем прямо,
без ветру, знаете? а сквозь него фонари с газом блистают…
— И я не поеду. Очень нужно тащиться за пятьдесят верст киселя есть. Mathieu хочет показаться нам во всей своей славе; черт с ним! будет с него губернского фимиама, обойдется
без нашего. И велика важность, тайный советник! Если б я
продолжал служить, тянуть эту глупую лямку, я бы теперь был генерал-адъютантом. Притом же мы с тобой отставные люди.
— В ложе министров налево, крайний — премьер — Макаров, — знаешь? — шептала Елена. — Нет, подумай, —
продолжала она шептать, — я этого гуся
без штанов видела у одной подруги-француженки, а ему поручили Россией командовать… Вот это — анекдот!
Лицо Владимира Лютова побурело, глаза, пытаясь остановиться, дрожали, он слепо тыкал вилкой в тарелку, ловя скользкий гриб и возбуждая у Самгина тяжелое чувство неловкости. Никогда еще Самгин не слышал, не чувствовал, чтоб этот человек говорил так серьезно,
без фокусов,
без неприятных вывертов. Самгин молча налил еще водки, а Лютов, сорвав салфетку с шеи,
продолжал...
— Пригласил вас, чтоб лично вручить бумаги ваши, — он постучал тупым пальцем по стопке бумаг, но не подвинул ее Самгину,
продолжая все так же: — Кое-что прочитал и
без комплиментов скажу — оч-чень интересно! Зрелые мысли, например: о необходимости консерватизма в литературе. Действительно, батенька, черт знает как начали писать; смеялся я, читая отмеченные вами примерчики: «В небеса запустил ананасом, поет басом» — каково?
— Себя, конечно. Себя, по завету древних мудрецов, — отвечал Макаров. — Что значит — изучать народ? Песни записывать? Девки поют постыднейшую ерунду. Старики вспоминают какие-то панихиды. Нет, брат, и
без песен не весело, — заключал он и, разглаживая пальцами измятую папиросу, которая казалась набитой пылью,
продолжал...
— Все — старо, все! — угрюмо откликнулся Попов и
продолжал: — Ему, Софрону, было семьдесят три года, а он верхом ездил по двадцать, тридцать верст и пил водку
без всякой осторожности.
Уже темнело, когда пришли Туробоев, Лютов и сели на террасе,
продолжая беседу, видимо, начатую давно. Самгин лежал и слушал перебой двух голосов. Было странно слышать, что Лютов говорит
без выкриков и визгов, характерных для него, а Туробоев —
без иронии. Позванивали чайные ложки о стекло, горячо шипела вода, изливаясь из крана самовара, и это напомнило Климу детство, зимние вечера, когда, бывало, он засыпал пред чаем и его будил именно этот звон металла о стекло.
Постучав по лбу пальцем, как это делают, когда хотят
без слов сказать, что человек — глуп, Марина
продолжала своим голосом, сочно и лениво...
Но это воспоминание, возникнув механически, было явно неуместно, оно тотчас исчезло, и Самгин
продолжал соображать: чем отличаются эти бородатые, взлохмаченные ветром, очень однообразные люди от всех других множеств людей, которые он наблюдал? Он уже подумал, что это такая же толпа, как и всякая другая, и что народники — правы:
без вождя,
без героя она — тело неодухотворенное. Сегодня ее вождь — чиновник охранного отделения Сергей Зубатов.
— Ну, пусть бы я остался: что из этого? —
продолжал он. — Вы, конечно, предложите мне дружбу; но ведь она и
без того моя. Я уеду, и через год, через два она все будет моя. Дружба — вещь хорошая, Ольга Сергевна, когда она — любовь между молодыми мужчиной и женщиной или воспоминание о любви между стариками. Но Боже сохрани, если она с одной стороны дружба, с другой — любовь. Я знаю, что вам со мной не скучно, но мне-то с вами каково?
— Между тем поверенный этот управлял большим имением, —
продолжал он, — да помещик отослал его именно потому, что заикается. Я дам ему доверенность, передам планы: он распорядится закупкой материалов для постройки дома, соберет оброк, продаст хлеб, привезет деньги, и тогда… Как я рад, милая Ольга, — сказал он, целуя у ней руку, — что мне не нужно покидать тебя! Я бы не вынес разлуки;
без тебя в деревне, одному… это ужас! Но только теперь нам надо быть очень осторожными.
— Да, право, —
продолжал Захар с большим жаром. — Вон, говорят, какое-то неслыханное чудовище привезли: его бы поглядели. В тиатр или маскарад бы пошли, а тут бы
без вас и переехали.
Что ж он делал? Да все
продолжал чертить узор собственной жизни. В ней он, не
без основания, находил столько премудрости и поэзии, что и не исчерпаешь никогда
без книг и учености.
— Я совсем другой — а? Погоди, ты посмотри, что ты говоришь! Ты разбери-ка, как «другой»-то живет? «Другой» работает
без устали, бегает, суетится, —
продолжал Обломов, — не поработает, так и не поест. «Другой» кланяется, «другой» просит, унижается… А я? Ну-ка, реши: как ты думаешь, «другой» я — а?
— Что ж вы молчите: скажите что-нибудь? —
продолжала она, дрыгнув не
без приятности «ножкой» и спрятав ее под платье.
— Да уж ничего этого не будет там у вас, в бабушкином имении, —
продолжал Райский. — Посмотри! Какой ковер вокруг дома!
Без садика что за житье?
— Пожалуйста, пожалуйста,
продолжайте,
без оговорок! — оживляясь, сказал Марк, — вы растете в моем мнении: я думал, что вы так себе, дряблый, приторный, вежливый господин, как все там… А в вас есть спирт… хорошо!
продолжайте!
— Страсть — это постоянный хмель,
без грубой тяжести опьянения, —
продолжал он, — это вечные цветы под ногами.
Татьяна Марковна не совсем была внимательна к богатой библиотеке, доставшейся Райскому, книги
продолжали изводиться в пыли и в прахе старого дома. Из них Марфенька брала изредка кое-какие книги,
без всякого выбора: как, например, Свифта, Павла и Виргинию, или возьмет Шатобриана, потом Расина, потом роман мадам Жанлис, и книги берегла, если не больше, то наравне с своими цветами и птицами.
— Вы сами видите это, —
продолжал он, — что за один ласковый взгляд,
без особенного значения, за одно слово,
без обещаний награды, все бегут, суетятся, ловят ваше внимание.
— Нет, не всегда… Ей и в голову не пришло бы следить. Послушайте, «раб мой», — полунасмешливо
продолжала она, —
без всяких уверток скажите, вы сообщили ей ваши догадки обо мне, то есть о любви, о синем письме?
— Я, конечно, вас обижаю, —
продолжал он как бы вне себя. — Это в самом деле, должно быть, то, что называют страстью… Я одно знаю, что я при вас кончен;
без вас тоже. Все равно
без вас или при вас, где бы вы ни были, вы все при мне. Знаю тоже, что я могу вас очень ненавидеть, больше, чем любить… Впрочем, я давно ни об чем не думаю — мне все равно. Мне жаль только, что я полюбил такую, как вы…
— Понимаю, слышал. Вы даже не просите извинения, а
продолжаете лишь настаивать, что «готовы отвечать чем и как угодно». Но это слишком будет дешево. А потому я уже теперь нахожу себя вправе, в видах оборота, который вы упорно хотите придать объяснению, высказать вам с своей стороны все уже
без стеснения, то есть: я пришел к заключению, что барону Бьорингу никаким образом нельзя иметь с вами дела… на равных основаниях.
Сидевшие в этой комнате фигуры
продолжали сидеть так же смирно и
без нас, как при нас; они и не взглянули на меня.
Вчера, 18-го, адмирал приказал дать знать баниосам, чтоб они
продолжали, если хотят, ездить и
без дела, а так, в гости, чтобы как можно более сблизить их с нашими понятиями и образом жизни.
Поставив себе вопрос о том, справедливо ли то православие, в котором он рожден и воспитан, которое требуется от него всеми окружающими,
без признания которого он не может
продолжать свою полезную для людей деятельность, — он уже предрешал его.
И он усвоил себе все те обычные софизмы о том, что отдельный разум человека не может познать истины, что истина открывается только совокупности людей, что единственное средство познания ее есть откровение, что откровение хранится церковью и т. п.; и с тех пор уже мог спокойно,
без сознания совершаемой лжи, присутствовать при молебнах, панихидах, обеднях, мог говеть и креститься на образа и мог
продолжать служебную деятельность, дававшую ему сознание приносимой пользы и утешение в нерадостной семейной жизни.
— Я вам говорю. Я всегда говорю господам судейским, —
продолжал адвокат, — что не могу
без благодарности видеть их, потому что если я не в тюрьме, и вы тоже, и мы все, то только благодаря их доброте. А подвести каждого из нас к лишению особенных прав и местам не столь отдаленным — самое легкое дело.
— Положение, изволите видеть, странное, —
продолжал председатель, возвышая голос, — тем, что ей, этой Масловой, предстояло одно из двух: или почти оправдание, тюремное заключение, в которое могло быть зачислено и то, что она уже сидела, даже только арест, или каторга, — середины нет. Если бы вы прибавили слова: «но
без намерения причинить смерть», то она была бы оправдана.
«Да не может быть»,
продолжал себе говорить Нехлюдов, и между тем он уже
без всякого сомнения знал, что это была она, та самая девушка, воспитанница-горничная, в которую он одно время был влюблен, именно влюблен, а потом в каком-то безумном чаду соблазнил и бросил и о которой потом никогда не вспоминал, потому что воспоминание это было слишком мучительно, слишком явно обличало его и показывало, что он, столь гордый своей порядочностью, не только не порядочно, но прямо подло поступил с этой женщиной.
— Позвольте, Александр Павлыч, — скромно
продолжал немец, играя табакеркой. — Мысль,
без сомнения, очень счастливая, и я специально для нее ехал на Урал.
На другой день мы
продолжали наш путь вниз по долине реки Такемы и в три с половиной дня дошли до моря уже
без всяких приключений. Это было 22 сентября. С каким удовольствием я растянулся на чистой циновке в фанзе у тазов! Гостеприимные удэгейцы окружили нас всяческим вниманием: одни принесли мясо, другие — чай, третьи — сухую рыбу. Я вымылся, надел чистое белье и занялся работой.
— А к приказчику пойдешь? —
продолжал Туман, не
без удивления взглянув на Степу.
— Да притом, —
продолжал он, — и мужики-то плохие, опальные. Особенно там две семьи; еще батюшка покойный, дай Бог ему царство небесное, их не жаловал, больно не жаловал. А у меня, скажу вам, такая примета: коли отец вор, то и сын вор; уж там как хотите… О, кровь, кровь — великое дело! Я, признаться вам откровенно, из тех-то двух семей и
без очереди в солдаты отдавал и так рассовывал — кой-куды; да не переводятся, что будешь делать? Плодущи, проклятые.
— Да ты на недоуздках так их и выведи! — закричал ему вслед г-н Чернобай. — У меня, батюшка, —
продолжал он, ясно и кротко глядя мне в лицо, — не то, что у барышников, чтоб им пусто было! у них там имбири разные пойдут, соль, барда [От барды и соли лошадь скоро тучнеет. — Примеч. авт.], бог с ними совсем!.. А у меня, изволишь видеть, все на ладони,
без хитростей.
— Попал Хорь в вольные люди, —
продолжал он вполголоса, как будто про себя, — кто
без бороды живет, тот Хорю и набольший.
Несчастные куры, как теперь помню, две крапчатые и одна белая с хохлом, преспокойно
продолжали ходить под яблонями, изредка выражая свои чувства продолжительным крехтаньем, как вдруг Юшка,
без шапки, с палкой в руке, и трое других совершеннолетних дворовых, все вместе дружно ринулись на них.
— Очень рад с вами познакомиться. Коли случится, милости просим ко мне… Да где же этот Фомка, Тихон Иваныч? — с сердцем
продолжал он, —
без него беляка затравили.