Неточные совпадения
— Меня эти вопросы волнуют, — говорила она, глядя в небо. — На святках Дронов
водил меня
к Томилину; он в моде, Томилин. Его приглашают в интеллигентские дома, проповедовать. Но мне кажется, что он все на свете превращает в слова. Я была у него и еще раз, одна; он бросил меня, точно котенка в
реку, в эти холодные слова, вот и все.
Вместе с нею попали еще две небольшие рыбки: огуречник — род корюшки с темными пятнами по бокам и на спине (это было очень странно, потому что идет она вдоль берега моря и никогда не заходит в
реки) и колюшка — обитательница
заводей и слепых рукавов, вероятно снесенная
к устью быстрым течением
реки.
Приближалось время хода кеты, и потому в море перед устьем Такемы держалось множество чаек. Уже несколько дней птицы эти в одиночку летели куда-то
к югу. Потом они пропали и вот теперь неожиданно появились снова, но уже стаями. Иногда чайки разом снимались с воды, перелетали через бар и опускались в
заводь реки. Я убил двух птиц. Это оказались тихоокеанские клуши.
Следующий день, 31 августа, мы
провели на
реке Сяо-Кеме, отдыхали и собирались с силами. Староверы, убедившись, что мы не вмешиваемся в их жизнь, изменили свое отношение
к нам. Они принесли нам молока, масла, творогу, яиц и хлеба, расспрашивали, куда мы идем, что делаем и будут ли около них сажать переселенцев.
Весь следующий день мы
провели в беседе.
Река Санхобе являлась крайним пунктом нашего путешествия по берегу моря. Отсюда нам надо было идти
к Сихотэ-Алиню и далее на Иман. На совете решено было остаться на Санхобе столько времени, сколько потребуется для того, чтобы подкрепить силы и снарядиться для зимнего похода.
Утром мне доложили, что Дерсу куда-то исчез. Вещи его и ружье остались на месте. Это означало, что он вернется. В ожидании его я пошел побродить по поляне и незаметно подошел
к реке. На берегу ее около большого камня я застал гольда. Он неподвижно сидел на земле и смотрел в воду. Я окликнул его. Он повернул ко мне свое лицо. Видно было, что он
провел бессонную ночь.
Почти всё время поп Семен
проводил в пустыне, передвигаясь от одной группы
к другой на собаках и оленях, а летом по морю на парусной лодке или пешком, через тайгу; он замерзал, заносило его снегом, захватывали по дороге болезни, донимали комары и медведи, опрокидывались на быстрых
реках лодки и приходилось купаться в холодной воде; но всё это переносил он с необыкновенною легкостью, пустыню называл любезной и не жаловался, что ему тяжело живется.
Так, однажды, когда его
свели на высокий утес над
рекой, он с особенным выражением прислушивался
к тихим всплескам
реки далеко под ногами и с замиранием сердца хватался за платье матери, слушая, как катились вниз обрывавшиеся из-под ноги его камни.
Главным действующим лицом в образовании ее, конечно, являлась
река Мутяшка, которая раньше подбивалась здесь
к самому берегу и наносила золотоносный песок, а потом, размыв берег, ушла, оставив громадную
заводь, постепенно превратившуюся в болото.
Таисья выбежала
провожать ее за ворота в одном сарафане и стояла все время, пока сани спускались
к реке, объехали караванную контору и по льду мелькнули черною точкой на ту сторону, где уползала в лес змеей лесная глухая дорожка.
— Получил, между прочим, и я; да, кажется, только грех один. Помилуйте! плешь какую-то отвалили! Ни
реки, ни лесу — ничего! «Чернозём», говорят. Да черта ли мне в вашем «чернозёме», коли цена ему — грош! А коллеге моему Ивану Семенычу — оба ведь под одной державой, кажется, служим — тому такое же количество леса, на подбор дерево
к дереву,
отвели! да при
реке, да в семи верстах от пристани! Нет, батенька, не доросли мы! Ой-ой, как еще не доросли! Оттого у нас подобные дела и могут проходить даром!
За кормою, вся в пене, быстро мчится
река, слышно кипение бегущей воды, черный берег медленно
провожает ее. На палубе храпят пассажиры, между скамей — между сонных тел — тихо двигается, приближаясь
к нам, высокая, сухая женщина в черном платье, с открытой седой головою, — кочегар, толкнув меня плечом, говорит тихонько...
Все эти пешие лица и плывущий всадник стремятся с разных точек
к одному пункту, который, если бы
провести от них перекрестные линии, обозначился непременно на выдающемся посредине
реки большом камне.
— Какие там билеты… Прямо на сцену
проведу. Только уговор на берегу, а потом за
реку: мы поднимемся в пятый ярус,
к самой «коробке»… Там, значит, есть дверь в стене, я в нее, а вы за мной. Чтобы, главное дело, скапельдинеры не пымали… Уж вы надейтесь на дядю Петру. Будьте, значит, благонадежны. Прямо на сцену
проведу и эту самую Патти покажу вам, как вот сейчас вы на меня смотрите.
И одна главная дорога с юга на север, до Белого моря, до Архангельска — это Северная Двина. Дорога летняя. Зимняя дорога, по которой из Архангельска зимой рыбу
возят, шла вдоль Двины, через села и деревни. Народ селился, конечно, ближе
к пути,
к рекам, а там, дальше глушь беспросветная да болота непролазные, диким зверем населенные… Да и народ такой же дикий блудился от рождения до веку в этих лесах… Недаром говорили...
И жители, точно, гуляют иногда по бульвару над
рекой, хотя уж и пригляделись
к красотам волжских видов; вечером сидят на завалинках у ворот и занимаются благочестивыми разговорами; но больше
проводят время у себя дома, занимаются хозяйством, кушают, спят, — спать ложатся очень рано, так что непривычному человеку трудно и выдержать такую сонную ночь, какую они задают себе.
Толпы ребятишек в синих, красных и белых рубашках, стоя на берегу,
провожают громкими криками пароход, разбудивший тишину на
реке, из-под колес его
к ногам детей бегут веселые волны.
Но четверть все-таки выпили и
завели песни. Голоса неслись из-за
реки нестройные, дикие, разудалые, и
к ним примешивался плеск и говор буйной
реки.
Но
к реке и за
реку сестрице не позволяли ходить со мною, и туда
провожал меня Евсеич.
— Это у Синицына? У разбойника?!. Ну нет, шалишь: Лука Карнаухов
к Синицыну не поедет, хоть
проведи он от Паньшина до Майны
реку из шампанского… На лодке по шампанскому вези — и то не поеду! Понял? Синицын — вор… Ты чего это моргаешь?
«Эй вы, купчики-голубчики,
К нам ступайте ночевать!»
Ночевали наши купчики,
Утром тронулись опять.
Полегоньку подвигаются,
Накопляют барыши,
Чем попало развлекаются
По дороге торгаши.
По
реке идут — с бурлаками
Разговоры
заведут:
«Кто вас спутал?» — и собаками
Их бурлаки назовут.
Поделом вам, пересмешники,
Лыком шитые купцы!..
Наши речные лоцманы — люди простые, не ученые,
водят они суда, сами водимые единым богом. Есть какой-то навык и сноровка. Говорят, что будто они после половодья дно
реки исследуют и проверяют, но, полагать надо, все это относится более
к области успокоительных всероссийских иллюзий; но в своем роде лоцманы — очень большие дельцы и наживают порою кругленькие капитальцы. И все это в простоте и в смирении — бога почитаючи и не огорчая мир, то есть своих людей не позабывая.
На следующем привале мы снова увидели его. Рысенок был на дереве и обнаружил себя только тогда, когда мы подошли
к нему вплотную… Так
провожал рысенок нас до самой
реки, то забегая вперед, то следуя за нами по пятам. Я надеялся поймать и, быть может, даже приручить рысенка.
После осмотра селения я хотел перебраться на другую сторону
реки Улике. Антон Сагды охотно взялся
проводить меня
к морю. Мы сели с ним в лодку и переехали через
реку. Коса, отделяющая ее от моря, оказалась шире, чем я предполагал. Она заросла лиственицей в возрасте от ста до ста пятидесяти лет.
Ведь
река порядочная, не пустячная; на ней можно было бы
завести рыбные ловли, а рыбу продавать купцам, чиновникам и буфетчику на станции и потом класть деньги в банк; можно было бы плавать в лодке от усадьбы
к усадьбе и играть на скрипке, и народ всякого звания платил бы деньги; можно было бы попробовать опять гонять барки — это лучше, чем гробы делать; наконец, можно было бы разводить гусей, бить их и зимой отправлять в Москву; небось одного пуху в год набралось бы рублей на десять.
— Трудно ответить на этот вопрос! Вся русская администрация Инкоу живёт в настоящее время в Харбине в вагонах, готовая вернуться тотчас по взятии Инкоу обратно, но во-первых, наши военные операции отодвинулись теперь дальше на север между Хайченом и Айсазаном, а во-вторых, японцы, конечно, постараются удержать за собою Инкоу, сделав из него базу для доставления продовольствия… Недаром они
проводят дорогу от Гайджоу
к морю… Устье
реки Ляохе для них драгоценно…
Несколько недель
провела она в величайшей тревоге, бросая по временам искоса подозрительные взгляды на встречавшегося Якова Потаповича, но, наконец, видя его прежним, совершенно спокойным и, видимо, ничего не подозревающим, успокоилась и сама, решив, что, верно, Григорий ошибся, или Яков Потапович прошел через сад
к Бомелию, жившему по ту сторону Москвы-реки, почти напротив хором князя Василия Прозоровского, и не мог, таким образом, подсмотреть и подслушать их.
На другой день этого страшного боя через
реку Вислу переправились две лодки с белыми флагами. Это прибыли три депутата города Варшавы. Их
проводили к ставке Суворова по грудам тел, по лужам крови, среди дымившихся развалин.
Сабиров послушно встал и пошел по льду
реки к берегу. Егор Никифоров
проводил его до гостиницы.
Не видно у них, как в наших великороссийских губерниях, длинных деревень, где тысячи любят жаться друг
к другу, где житье привольно, подобно широким
рекам, и шумно, нередко буйно, как большие дороги, около которых русские любят селиться; где встречает и
провожает зори голосистое веселье.
Проводив княжну, Яков Потапович снова направился
к берегу Москвы-реки, озабоченный, как бы Никитич с Тимофеем и остальными не слишком поусердствовали в исполнении его приказаний относительно наказания «кромешников».
С поникшею головой он отправился
к спуску на Неву, и затем вдоль
реки по льду
к той самой барке, где он
провел весь день 14 декабря и где с тех пор скрывался более трех недель.
Вот зачем приезжал Антон Эренштейн на Русь! Да еще затем, чтобы оставить по себе следующие почетные и правдивые строки в истории: «Врач немчин Антон приеха (в 1485)
к великому князю; его же в велице чести держал великий князь; врачеваже Каракачу, царевича Даньярова, да умори его смертным зелием за посмех. Князь же великий выдал его «татарам»… они же
свели его на Москву-реку под мост зимою и зарезали ножем, как овцу».
Воспользовавшись бытностью их в Москве по делам, он призвал их
к себе, долго беседовал с ними, одобрил высказанные ими мысли и данные советы и жалованными грамотами отдал в их владение все пустые места, лежавшие вниз по Каме, от земли пермской до
реки Силвы и берега Чусовой до ее устья, позволил им ставить там крепости в защиту от сибирских и ногайских хищников, иметь в своем иждивении огнестрельные снаряды, пушкарей, воинов, принимать
к себе всяких вольных, не тяглых и не беглых, людей, ведать и судить их независимо от пермских наместников и тиунов, не
возить и не кормить послов, ездивших в Москву из Сибири или в Сибирь из Москвы,
заводить селения, пашни и соляные вариницы и в течение двадцати лет торговать беспошлинно солью и рыбою, но с обязательством «не делать руд», а если найдут где серебряную, или медную, или оловянную, немедленно извещать о том казначеев государевых.
Весело
провели этот день не только в усадьбе Строгановых, но и в ближайших поселках. Пировали до утра. Вино, мед и брага лились
рекой, много было съедено и мяса, и пирогов, и другой разной снеди, много искренних пожеланий неслось
к обрученным и лично и заочно.
Соскользнул он на мощеные плиты, кровь из-за бешмета черной
рекой бежит, глаза, как у мертвого орла, темная мгла
завела… Зашатался князь Удал, гостей словно ночной ветер закружил… Спешит с кровли Тамара, а белая ручка все крепче
к вороту прижимается. Не успел дядя ейный, князь Чагадаев, на руку ее деликатно принять, — пала как свеча
к жениховым ногам.