Неточные совпадения
Но Константину Левину скучно было сидеть и слушать его, особенно потому, что он знал, что без него
возят навоз на неразлешенное
поле и навалят Бог знает как, если не посмотреть; и резцы
в плугах не завинтят, а поснимают и потом скажут, что плуги выдумка пустая и то ли дело соха Андревна, и т. п.
Остап тут же, у его же седла, отвязал шелковый шнур, который
возил с собою хорунжий для вязания пленных, и его же шнуром связал его по рукам
в по ногам, прицепил конец веревки к седлу и поволок его через
поле, сзывая громко всех козаков Уманского куреня, чтобы шли отдать последнюю честь атаману.
За окном тяжко двигался крестный ход: обыватели города, во главе с духовенством всех церквей, шли за город,
в поле —
провожать икону Богородицы
в далекий монастырь, где она пребывала и откуда ее приносили ежегодно
в субботу на пасхальной неделе «гостить», по очереди, во всех церквах города, а из церквей, торопливо и не очень «благолепно», носили по всем домам каждого прихода, собирая с «жильцов» десятки тысяч священной дани
в пользу монастыря.
Он схватил Самгина за руку, быстро
свел его с лестницы, почти бегом протащил за собою десятка три шагов и, посадив на ворох валежника
в саду, встал против, махая
в лицо его черной
полою поддевки, открывая мокрую рубаху, голые свои ноги. Он стал тоньше, длиннее, белое лицо его вытянулось, обнажив пьяные, мутные глаза, — казалось, что и борода у него стала длиннее. Мокрое лицо лоснилось и кривилось, улыбаясь, обнажая зубы, — он что-то говорил, а Самгин, как бы защищаясь от него, убеждал себя...
Проводив ее, чувствуя себя больным от этой встречи, не желая идти домой, где пришлось бы снова сидеть около Инокова, — Самгин пошел
в поле. Шел по тихим улицам и думал, что не скоро вернется
в этот город, может быть — никогда. День был тихий, ясный, небо чисто вымыто ночным дождем, воздух живительно свеж, рыжеватый плюш дерна источал вкусный запах.
И опять, как прежде, ему захотелось вдруг всюду, куда-нибудь далеко: и туда, к Штольцу, с Ольгой, и
в деревню, на
поля,
в рощи, хотелось уединиться
в своем кабинете и погрузиться
в труд, и самому ехать на Рыбинскую пристань, и дорогу
проводить, и прочесть только что вышедшую новую книгу, о которой все говорят, и
в оперу — сегодня…
Обломову и хотелось бы, чтоб было чисто, да он бы желал, чтоб это сделалось как-нибудь так, незаметно, само собой; а Захар всегда
заводил тяжбу, лишь только начинали требовать от него сметания пыли, мытья
полов и т. п. Он
в таком случае станет доказывать необходимость громадной возни
в доме, зная очень хорошо, что одна мысль об этом приводила барина его
в ужас.
— И я добра вам хочу. Вот находят на вас такие минуты, что вы скучаете, ропщете; иногда я подкарауливал и слезы. «Век свой одна, не с кем слова перемолвить, — жалуетесь вы, — внучки разбегутся, маюсь, маюсь весь свой век — хоть бы Бог прибрал меня! Выйдут девочки замуж, останусь как перст» и так далее. А тут бы подле вас сидел почтенный человек, целовал бы у вас руки, вместо вас ходил бы по
полям, под руку
водил бы
в сад,
в пикет с вами играл бы… Право, бабушка, что бы вам…
Райский
провел уже несколько таких дней и ночей, и еще больше предстояло ему
провести их под этой кровлей, между огородом, цветником, старым, запущенным садом и рощей, между новым, полным жизни, уютным домиком и старым, полинявшим, частию с обвалившейся штукатуркой домом,
в полях, на берегах, над Волгой, между бабушкой и двумя девочками, между Леонтьем и Титом Никонычем.
Распорядившись утром по хозяйству, бабушка, после кофе, стоя
сводила у бюро счеты, потом садилась у окон и глядела
в поле, следила за работами, смотрела, что делалось на дворе, и посылала Якова или Василису, если на дворе делалось что-нибудь не так, как ей хотелось.
Не только Райский, но и сама бабушка вышла из своей пассивной роли и стала исподтишка пристально следить за Верой. Она задумывалась не на шутку, бросила почти хозяйство, забывала всякие ключи на столах, не толковала с Савельем, не
сводила счетов и не выезжала
в поле. Пашутка не спускала с нее, по обыкновению, глаз, а на вопрос Василисы, что делает барыня, отвечала: «Шепчет».
Лето
проводила в огороде и саду: здесь она позволяла себе, надев замшевые перчатки, брать лопатку, или грабельки, или лейку
в руки и, для здоровья, вскопает грядку,
польет цветы, обчистит какой-нибудь куст от гусеницы, снимет паутину с смородины и, усталая, кончит вечер за чаем,
в обществе Тита Никоныча Ватутина, ее старинного и лучшего друга, собеседника и советника.
По сторонам видны были юрты; на
полях свозили ячмень
в снопы и сено на волах, запряженных
в длинные сани, — да, сани, нужды нет, что без снегу.
Привалов
в эту горячую пору успел отделать вчерне свой флигелек
в три окна, куда и перешел
в начале мая; другую половину флигеля пока занимали Телкин и Нагибин. Работа по мельнице приостановилась, пока не были подысканы новые рабочие. Свободное время, которое теперь оставалось у Привалова, он
проводил на
полях, присматриваясь к крестьянскому хозяйству на месте.
Но когда опрос перешел к защитнику, тот, почти и не пробуя опровергать показание, вдруг
завел речь о том, что ямщик Тимофей и другой мужик Аким подняли
в Мокром,
в этот первый кутеж, еще за месяц до ареста, сто рублей
в сенях на
полу, оброненные Митей
в хмельном виде, и представили их Трифону Борисовичу, а тот дал им за это по рублю.
Я
отвел ему маленькую комнату,
в которой поставил кровать, деревянный стол и два табурета. Последние ему, видимо, совсем были не нужны, так как он предпочитал сидеть на
полу или чаще на кровати, поджав под себя ноги по-турецки.
В этом виде он напоминал бурхана из буддийской кумирни. Ложась спать, он по старой привычке поверх сенного тюфяка и ватного одеяла каждый раз подстилал под себя козью шкурку.
— Нет, выпозвольте. Во-первых, я говорю по-французски не хуже вас, а по-немецки даже лучше; во-вторых, я три года
провел за границей:
в одном Берлине прожил восемь месяцев. Я Гегеля изучил, милостивый государь, знаю Гете наизусть; сверх того, я долго был влюблен
в дочь германского профессора и женился дома на чахоточной барышне, лысой, но весьма замечательной личности. Стало быть, я вашего
поля ягода; я не степняк, как вы полагаете… Я тоже заеден рефлексией, и непосредственного нет во мне ничего.
— Знаю, знаю, что ты мне скажешь, — перебил его Овсяников, — точно: по справедливости должен человек жить и ближнему помогать обязан есть. Бывает, что и себя жалеть не должен… Да ты разве все так поступаешь? Не
водят тебя
в кабак, что ли? не поят тебя, не кланяются, что ли: «Дмитрий Алексеич, дескать, батюшка, помоги, а благодарность мы уж тебе предъявим», — да целковенький или синенькую из-под
полы в руку? А? не бывает этого? сказывай, не бывает?
Кетчер махал мне рукой. Я взошел
в калитку, мальчик, который успел вырасти,
провожал меня, знакомо улыбаясь. И вот я
в передней,
в которую некогда входил зевая, а теперь готов был пасть на колена и целовать каждую доску
пола. Аркадий привел меня
в гостиную и вышел. Я, утомленный, бросился на диван, сердце билось так сильно, что мне было больно, и, сверх того, мне было страшно. Я растягиваю рассказ, чтоб дольше остаться с этими воспоминаниями, хотя и вижу, что слово их плохо берет.
…Прошли недели две. Мужу было все хуже и хуже,
в половину десятого он просил гостей удаляться, слабость, худоба и боль возрастали. Одним вечером, часов
в девять, я простился с больным. Р. пошла меня
проводить.
В гостиной полный месяц стлал по
полу три косые бледно-фиолетовые полосы. Я открыл окно, воздух был чист и свеж, меня так им и обдало.
Меня никто не упрекал
в праздности, кое-что из сделанного мною нравилось многим; а знают ли, сколько во всем сделанном мною отразились наши беседы, наши споры, ночи, которые мы праздно бродили по улицам и
полям или еще более праздно
проводили за бокалом вина?
В то время дела такого рода считались между приказною челядью лакомым кусом.
В Щучью-Заводь приехало целое временное отделение земского суда, под председательством самого исправника. Началось следствие. Улиту вырыли из могилы, осмотрели рубцы на теле и нашли, что наказание не выходило из ряду обыкновенных и что
поломов костей и увечий не оказалось.
Ночь матушка
провела тревожно. Беспрестанно будила дежурную горничную, спавшую на
полу у дверей ее спальни, посылая ее
в застольную, и наказывала, чтоб Василиса отнюдь не позволяла Федосу курить.
— Не поможет! не поможет, брат! Визжи себе хоть чертом, не только бабою, меня не
проведешь! — и толкнул его
в темную комору так, что бедный пленник застонал, упавши на
пол, а сам
в сопровождении десятского отправился
в хату писаря, и вслед за ними, как пароход, задымился винокур.
Однажды, когда мы вместе с рабочими
возили с
поля снопы, у Ивана вырвались лошади с порожней телегой, прибежали во двор с одним передком и
в необъяснимом ужасе забились
в тесный угол между плетнем и сараем.
Разумеется, во всех этих случаях нельзя убить гусей много, стрелять приходится почти всегда
в лет, но при удачных выстрелах из обоих стволов штуки три-четыре вышибить из стаи. также подъезжать к гусиным станицам или, смотря по местности, подкрадываться из-за чего-нибудь, когда они бродят по сжатым
полям и скошенным лугам, когда и горох и гречу уже обмолотили и гусям приходится подбирать кое-где насоренные зерна и даже пощипывать озимь и молодую отаву. также довольно удачно напасть на них
в полдень, узнав предварительно место, где они его
проводят.
К тому времени, когда голубята совершенно оперятся и начнут летать, как старые, уже поспеют хлеба, и витютины с молодыми, соединясь
в небольшие станички, каждый день, утро и вечер,
проводят в хлебных
полях.
Хорошо дрессированная, послушная и не слишком горячая легавая собака необходима для удачной охоты за куропатками.
В июле выводки держатся
в поле,
в степных лугах с мелким кустарником,
в некосях,
в бастыльнике. Сначала они очень смирны, и когда собака нападет на след, то старый самец начнет бегать, вертеться и даже перепархивать у ней под носом, чтобы
отвести ее от выводки.
Высаживанье это производится таким образом: весною, как только окажутся проталины, из клетки, где куропатки
провели зиму, разбирают самцов и самок
в отдельные коробки, наблюдая, чтобы
в них входил воздух и чтобы
в тесноте куропатки не задохлись; потом едут
в избранное для высиживанья место, для чего лучше выбирать мелкий кустарник, где бы впоследствии было удобно стрелять, преимущественно
в озимом
поле, потому что там не пасут стад и не ездят туда для пашни крестьяне, обыкновенно пускающие своих лошадей, во время полдневного отдыха,
в близлежащий кустарник;
в ржаное
поле вообще никто почти до жатвы не ходит и не мешает высаженным куропаткам выводиться.
Но при этом казалось, что слепой придавал еще какие-то особенные свойства каждому звуку: когда из-под его руки вылетала веселая и яркая нота высокого регистра, он подымал оживленное лицо, будто
провожая кверху эту звонкую летучую ноту. Наоборот, при густом, чуть слышном и глухом дрожании баса он наклонял ухо; ему казалось, что этот тяжелый тон должен непременно низко раскатиться над землею, рассыпаясь по
полу и теряясь
в дальних углах.
Отворивший князю человек
провел его без доклада и вел долго; проходили они и одну парадную залу, которой стены были «под мрамор», со штучным, дубовым
полом и с мебелью двадцатых годов, грубою и тяжеловесною, проходили и какие-то маленькие клетушки, делая крючки и зигзаги, поднимаясь на две, на три ступени и на столько же спускаясь вниз, и наконец постучались
в одну дверь.
Немец то бежит
полем, то присядет
в рожь, так что его совсем там не видно, то над колосьями снова мелькнет его черная шляпа; и вдруг, заслышав веселый хохот совсем
в другой стороне, он встанет, вздохнет и, никого не видя глазами,
водит во все стороны своим тевтонским клювом.
Отец почтительно ей поклонился и
проводил ее до двери передней. Я стоял тут же
в своей куцей куртке и глядел на
пол, словно к смерти приговоренный. Обращение Зинаиды со мной меня окончательно убило. Каково же было мое удивление, когда, проходя мимо меня, она скороговоркой и с прежним ласковым выражением
в глазах шепнула мне...
Хохол тяжело
возил ноги по
полу, и снова
в комнате дрожал его тихий свист. Потом он спросил...
По всем направлениям кладбища расходились люди, за ними, между могил, тяжело шагали полицейские, неуклюже путаясь
в полах шинелей, ругаясь и размахивая шашками. Парень
провожал их волчьим взглядом.
Летом — ходить
в поля, смотреть, как пашут, жнут; зимою —
сводить счеты.
— Мы и сами
в ту пору дивились, — сообщает,
в свою очередь, староста (из местных мужичков), которого он на время своего отсутствия, по случаю совершения купчей и первых закупок, оставил присмотреть за усадьбой. — Видите —
в поле еще снег не тронулся,
в лес проезду нет, а вы осматривать приехали. Старый-то барин садовнику Петре цалковый-рупь посулил, чтоб вас
в лес
провез по меже: и направо и налево — все, дескать, его лес!
— По библейской легенде жена начальника телохранителей фараона Пентефрия тщетно пыталась соблазнить целомудренного Иосифа.] и
в доказательство этого
возил с собой и всем показывал два сюртука действительно с оборванными
полами.
Нечто вроде этого, кажется, подумал и въезжавший
в это время с кляузного следствия
в город толстый становой пристав, старый холостяк и давно известный своей заклятой ненавистью к женскому
полу, доходившею до того, что он бранью встречал и бранью
провожал даже молодых солдаток, приходивших
в стан являть свои паспорты.
— Послушайте! — вдруг заговорила она, робко оглядываясь во все стороны, — не уезжайте, ради бога, не уезжайте! я вам скажу тайну… Здесь нас увидит папенька из окошек: пойдемте к нам
в сад,
в беседку… она выходит
в поле, я вас
проведу.
Хоть убей, следа не видно,
Сбились мы, что делать нам?
В поле бес нас
водит, видно,
Да кружит по сторонам.
Он с приставленною к груди вашей шпагою
водит вас по ужасному
полу, нарочно изломанному и перековерканному, и тут же объясняет, что так мы странствуем
в жизни: прошедшее для нас темно, будущее неизвестно, и мы знаем только настоящее, что шпага, приставленная к груди, может вонзиться
в нее, если избираемый сделает один ложный шаг, ибо он не видит пути, по которому теперь идет, и не может распознавать препятствий, на нем лежащих.
— Мне, во времена моей еще ранней юности, — продолжал владыко, — мы ведь, поповичи, ближе живем к народу, чем вы, дворяне; я же был бедненький сельский семинарист, и нас, по обычаю, целой ватагой
возили с нашей вакации
в училище
в город на лодке, и раз наш кормчий вечером пристал к одной деревне и всех нас
свел в эту деревню ночевать к его знакомому крестьянину, и когда мы поели наших дорожных колобков, то были уложены спать
в небольшой избенке вповалку на
полу.
Я весь день
возил на себе снег со двора
в поле, очень устал, мне хотелось спать, но Павел просил меня...
Сергей-дьячок донес мне об этом, и я заблаговременно взял Ахиллу к себе и сдал его на день под надзор Натальи Николаевны, с которою мой дьякон и
провел время, сбивая ей
в карафине сливочное масло, а ночью я положил его у себя на
полу и, дабы он не ушел, запер до утра всю его обувь и платье.
— А! Что делать! Если бы можно, надел бы я котомку на плечи, взял бы
в руки палку, и пошли бы мы с тобой назад,
в свою сторону, хотя бы Христовым именем… Лучше бы я стал стучаться
в окна на своей стороне, лучше стал бы
водить слепых, лучше издох бы где-нибудь на своей дороге… На дороге или
в поле… на своей стороне… Но теперь этого нельзя, потому что…
Корзина с провизией склонилась
в руках ослабевшего человека, сидевшего
в углу вагона, и груши из нее посыпались на
пол. Ближайший сосед поднял их, тихо взял корзину из рук спящего и поставил ее рядом с ним. Потом вошел кондуктор, не будя Матвея, вынул билет из-за ленты его шляпы и на место билета положил туда же белую картонную марку с номером. Огромный человек крепко спал, сидя, и на лице его бродила печальная судорога, а порой губы
сводило, точно от испуга…
Однажды он особенно ясно почувствовал её отдалённость от жизни, знакомой ему: сидел он
в кухне, писал письмо, Шакир
сводил счёт товара, Наталья шила, а Маркуша на
полу, у печки, строгал свои палочки и рассказывал Борису о человечьих долях.
Она села на
пол перед ним, её улыбка показалась Матвею обидной, он
отвёл глаза
в сторону и угрюмо проворчал...
В прошлые годы Матвей
проводил их
в кухне, читая вслух пролог или минеи,
в то время как Наталья что-нибудь шила, Шакир занимался делом Пушкаря, а кособокий безродный человек Маркуша, дворник, сидя на
полу, строгал палочки и планки для птичьих клеток, которые делал ловко, щеголевато и прочно.