Неточные совпадения
— Не
примечал! ровна была…
Одно:
к начальству кликнули,
Пошла… а ни целковика,
Ни новины, пропащая,
С
собой и не взяла!
—
Прим. издателя.] и переходя от одного силлогизма [Силлогизм (греч.) — вывод из двух или нескольких суждений.]
к другому, заключила, что измена свила
себе гнездо в самом Глупове.
— Да нехорошо. Ну, да я о
себе не хочу говорить, и
к тому же объяснить всего нельзя, — сказал Степан Аркадьич. — Так ты зачем же приехал в Москву?… Эй,
принимай! — крикнул он Татарину.
Развод, подробности которого он уже знал, теперь казался ему невозможным, потому что чувство собственного достоинства и уважение
к религии не позволяли ему
принять на
себя обвинение в фиктивном прелюбодеянии и еще менее допустить, чтобы жена, прощенная и любимая им, была уличена и опозорена.
Анна уже была дома. Когда Вронский вошел
к ней, она была одна в том самом наряде, в котором она была в театре. Она сидела на первом у стены кресле и смотрела пред
собой. Она взглянула на него и тотчас же
приняла прежнее положение.
Вернувшись домой, Вронский нашел у
себя записку от Анны. Она писала: «Я больна и несчастлива. Я не могу выезжать, но и не могу долее не видать вас. Приезжайте вечером. В семь часов Алексей Александрович едет на совет и пробудет до десяти». Подумав с минуту о странности того, что она зовет его прямо
к себе, несмотря на требование мужа не
принимать его, он решил, что поедет.
«Ну, ты, я думаю, устоишь!» — подумал про
себя Чичиков и произнес тут же, что, из уважения
к нему, он готов
принять даже издержки по купчей на свой счет.
Собакевич все слушал, наклонивши голову, — и что, однако же, при всей справедливости этой меры она бывает отчасти тягостна для многих владельцев, обязывая их взносить подати так, как бы за живой предмет, и что он, чувствуя уважение личное
к нему, готов бы даже отчасти
принять на
себя эту действительно тяжелую обязанность.
— Вольно ж
принимать все близко
к сердцу! — сказал Платон. — Ты выискиваешь
себе беспокойства и сам сочиняешь
себе тревоги.
Наконец и совсем перестал он ходить на работы, бросил совершенно и суд, и всякие расправы, засел в комнаты и перестал
принимать к себе даже с докладами приказчика.
Богат, хорош
собою, Ленский
Везде был принят как жених;
Таков обычай деревенский;
Все дочек прочили своих
За полурусского соседа;
Взойдет ли он, тотчас беседа
Заводит слово стороной
О скуке жизни холостой;
Зовут соседа
к самовару,
А Дуня разливает чай,
Ей шепчут: «Дуня,
примечай!»
Потом приносят и гитару;
И запищит она (Бог мой!):
Приди в чертог ко мне златой!..
Минуты две они молчали,
Но
к ней Онегин подошел
И молвил: «Вы ко мне писали,
Не отпирайтесь. Я прочел
Души доверчивой признанья,
Любви невинной излиянья;
Мне ваша искренность мила;
Она в волненье привела
Давно умолкнувшие чувства;
Но вас хвалить я не хочу;
Я за нее вам отплачу
Признаньем также без искусства;
Примите исповедь мою:
Себя на суд вам отдаю.
Он молился о всех благодетелях своих (так он называл тех, которые
принимали его), в том числе о матушке, о нас, молился о
себе, просил, чтобы бог простил ему его тяжкие грехи, твердил: «Боже, прости врагам моим!» — кряхтя поднимался и, повторяя еще и еще те же слова, припадал
к земле и опять поднимался, несмотря на тяжесть вериг, которые издавали сухой резкий звук, ударяясь о землю.
К пище почти равнодушен, но что эта пища, кроме воскресных и праздничных дней, так дурна, что, наконец, он с охотой
принял от нее, Сони, несколько денег, чтобы завести у
себя ежедневный чай; насчет всего же остального просил ее не беспокоиться, уверяя, что все эти заботы о нем только досаждают ему.
Замечательно, что Раскольников, быв в университете, почти не имел товарищей, всех чуждался, ни
к кому не ходил и у
себя принимал тяжело.
Заметив еще при входе, как ослепительно хороша
собою Авдотья Романовна, он тотчас же постарался даже не
примечать ее вовсе, во все время визита, и обращался единственно
к Пульхерии Александровне.
И вдруг странное, неожиданное ощущение какой-то едкой ненависти
к Соне прошло по его сердцу. Как бы удивясь и испугавшись сам этого ощущения, он вдруг поднял голову и пристально поглядел на нее; но он встретил на
себе беспокойный и до муки заботливый взгляд ее; тут была любовь; ненависть его исчезла, как призрак. Это было не то; он
принял одно чувство за другое. Это только значило, что та минута пришла.
Марья Ивановна
приняла письмо дрожащею рукою и, заплакав, упала
к ногам императрицы, которая подняла ее и поцеловала. Государыня разговорилась с нею. «Знаю, что вы не богаты, — сказала она, — но я в долгу перед дочерью капитана Миронова. Не беспокойтесь о будущем. Я беру на
себя устроить ваше состояние».
Поутру пришли меня звать от имени Пугачева. Я пошел
к нему. У ворот его стояла кибитка, запряженная тройкою татарских лошадей. Народ толпился на улице. В сенях встретил я Пугачева: он был одет по-дорожному, в шубе и в киргизской шапке. Вчерашние собеседники окружали его,
приняв на
себя вид подобострастия, который сильно противуречил всему, чему я был свидетелем накануне. Пугачев весело со мною поздоровался и велел мне садиться с ним в кибитку.
Через пять минут мы пришли
к домику, ярко освещенному. Вахмистр оставил меня при карауле и пошел обо мне доложить. Он тотчас же воротился, объявив мне, что его высокоблагородию некогда меня
принять, а что он велел отвести меня в острог, а хозяюшку
к себе привести.
Иногда, большею частью внезапно, это недоумение переходило в холодный ужас; лицо ее
принимало выражение мертвенное и дикое; она запиралась у
себя в спальне, и горничная ее могла слышать, припав ухом
к замку, ее глухие рыдания.
— Нет, ты можешь велеть самовар
принять, — отвечал Николай Петрович и поднялся
к ней навстречу. Павел Петрович отрывисто сказал ему: bon soir, [Добрый вечер (фр.).] и ушел
к себе в кабинет.
Фенечка
приняла ребенка
к себе на руки.
— Но бывает, что человек обманывается, ошибочно считая
себя лучше, ценнее других, — продолжал Самгин, уверенный, что этим людям не много надобно для того, чтоб они
приняли истину, доступную их разуму. — Немцы,
к несчастию, принадлежат
к людям, которые убеждены, что именно они лучшие люди мира, а мы, славяне, народ ничтожный и должны подчиняться им. Этот самообман сорок лет воспитывали в немцах их писатели, их царь, газеты…
— У нас удивительно много людей, которые,
приняв чужую мысль, не могут, даже как будто боятся проверить ее, внести поправки от
себя, а, наоборот, стремятся только выпрямить ее, заострить и вынести за пределы логики, за границы возможного. Вообще мне кажется, что мышление для русского человека — нечто непривычное и даже пугающее, хотя соблазнительное. Это неумение владеть разумом у одних вызывает страх пред ним, вражду
к нему, у других — рабское подчинение его игре, — игре, весьма часто развращающей людей.
Брезгливо вздрогнув, Клим соскочил с кровати. Простота этой девушки и раньше изредка воспринималась им как бесстыдство и нечистоплотность, но он мирился с этим. А теперь ушел от Маргариты с чувством острой неприязни
к ней и осуждая
себя за этот бесполезный для него визит. Был рад, что через день уедет в Петербург. Варавка уговорил его поступить в институт инженеров и устроил все, что было необходимо, чтоб Клима
приняли.
Он был «честен с
собой», понимал, что платит за внимание, за уважение дешево, мелкой, медной монетой, от этого его отношение
к людям, становясь еще более пренебрежительным,
принимало оттенок благодушия, естественного человеку зрелому, взрослому в его беседах с подростками.
Подозрительно было искусно сделанное матерью оживление, с которым она
приняла Макарова; так она встречала только людей неприятных, но почему-либо нужных ей. Когда Варавка увел Лютова в кабинет
к себе, Клим стал наблюдать за нею. Играя лорнетом, мило улыбаясь, она сидела на кушетке, Макаров на мягком пуфе против нее.
Он стал относиться
к ней более настороженно, недоверчиво вслушивался в ее спокойные, насмешливые речи, тщательнее взвешивал их и менее сочувственно
принимал иронию ее суждений о текущей действительности; сами по
себе ее суждения далеко не всегда вызывали его сочувствие, чаще всего они удивляли.
— Мне рассказала Китаева, а не он, он — отказался, — голова болит. Но дело не в этом. Я думаю — так: вам нужно вступить в историю, основание: Михаил работает у вас, вы — адвокат, вы приглашаете
к себе двух-трех членов этого кружка и объясняете им, прохвостам, социальное и физиологическое значение их дурацких забав. Так! Я — не могу этого сделать, недостаточно авторитетен для них, и у меня — надзор полиции; если они придут ко мне — это может скомпрометировать их. Вообще я не
принимаю молодежь у
себя.
«Не может быть, чтоб она считала меня причастным
к террору. Это — или проявление заботы обо мне, или — опасение скомпрометировать
себя, — опасение, вызванное тем, что я сказал о Судакове. Но как спокойно
приняла она убийство!» — с удивлением подумал он, чувствуя, что спокойствие Марины передалось и ему.
Она молча
приняла обязанности в отношении
к Обломову, выучила физиономию каждой его рубашки, сосчитала протертые пятки на чулках, знала, какой ногой он встает с постели, замечала, когда хочет сесть ячмень на глазу, какого блюда и по скольку съедает он, весел он или скучен, много спал или нет, как будто делала это всю жизнь, не спрашивая
себя, зачем, что такое ей Обломов, отчего она так суетится.
Дела шли своим чередом, как вдруг однажды перед началом нашей вечерней партии, когда Надежда Васильевна и Анна Васильевна наряжались
к выходу, а Софья Николаевна поехала гулять, взявши с
собой Николая Васильевича, чтоб завезти его там где-то на дачу, — доложили о приезде княгини Олимпиады Измайловны. Обе тетки поворчали на это неожиданное расстройство партии, но, однако, отпустили меня погулять, наказавши через час вернуться, а княгиню
приняли.
В промежутках он ходил на охоту, удил рыбу, с удовольствием посещал холостых соседей,
принимал иногда у
себя и любил изредка покутить, то есть заложить несколько троек, большею частию горячих лошадей, понестись с ватагой приятелей верст за сорок,
к дальнему соседу, и там пропировать суток трое, а потом с ними вернуться
к себе или поехать в город, возмутить тишину сонного города такой громадной пирушкой, что дрогнет все в городе, потом пропасть месяца на три у
себя, так что о нем ни слуху ни духу.
— Поздно было. Я горячо
приняла к сердцу вашу судьбу… Я страдала не за один этот темный образ жизни, но и за вас самих, упрямо шла за вами, думала, что ради меня… вы поймете жизнь, не будете блуждать в одиночку, со вредом для
себя и без всякой пользы для других… думала, что выйдет…
Она, не глядя на него,
принимала его руку и, не говоря ни слова, опираясь иногда ему на плечо, в усталости шла домой. Она пожимала ему руку и уходила
к себе.
— Если вы
принимаете у
себя такую женщину, про которую весь город знает, что она легкомысленна, ветрена, не по летам молодится, не исполняет обязанностей в отношении
к семейству…
«Что за существование, — размышлял он, — остановить взгляд на явлении,
принять образ в
себя, вспыхнуть на минуту и потом холодеть, скучать и насильственно или искусственно подновлять в
себе периодическую охоту
к жизни, как ежедневный аппетит!
Они прошли по лавкам. Вера делала покупки для
себя и для Марфеньки, так же развязно и словоохотливо разговаривая с купцами и с встречными знакомыми. С некоторыми даже останавливалась на улице и входила в мелочные, будничные подробности, зашла
к какой-то своей крестнице, дочери бедной мещанки, которой отдала купленного на платье ей и малютке ситцу и одеяло. Потом охотно
приняла предложение Райского навестить Козлова.
Иногда, напротив, он придет от пустяков в восторг: какой-нибудь сытый ученик отдаст свою булку нищему, как делают добродетельные дети в хрестоматиях и прописях, или
примет на
себя чужую шалость, или покажется ему, что насупившийся ученик думает глубокую думу, и он вдруг возгорится участием
к нему, говорит о нем со слезами, отыскивает в нем что-то таинственное, необычайное, окружит его уважением: и другие заразятся неисповедимым почтением.
Но домашние средства не успокоили старика. Он ждал, что завтра завернет
к нему губернатор, узнать, как было дело, и выразить участие, а он предложит ему выслать Райского из города, как беспокойного человека, а Бережкову обязать подпиской не
принимать у
себя Волохова.
Райский, живо
принимая впечатления, меняя одно на другое, бросаясь от искусства
к природе,
к новым людям, новым встречам, — чувствовал, что три самые глубокие его впечатления, самые дорогие воспоминания, бабушка, Вера, Марфенька — сопутствуют ему всюду, вторгаются во всякое новое ощущение, наполняют
собой его досуги, что с ними тремя — он связан и той крепкой связью, от которой только человеку и бывает хорошо — как ни от чего не бывает, и от нее же бывает иногда больно, как ни от чего, когда судьба неласково дотронется до такой связи.
С мыслью о письме и сама Вера засияла опять и
приняла в его воображении образ какого-то таинственного, могучего, облеченного в красоту зла, и тем еще сильнее и язвительнее казалась эта красота. Он стал чувствовать в
себе припадки ревности, перебирал всех, кто был вхож в дом, осведомлялся осторожно у Марфеньки и бабушки,
к кому они все пишут и кто пишет
к ним.
«Опять глупость сделал!» — терзался он про
себя,
приняв простое, дружеское поручение, с которым она обратилась
к нему, потому что некому было поручить, как она сказала, — за какое-то косвенное поощрение его надежд!
Она
принимала гостей, ходила между ними, потчевала, но Райский видел, что она, после визита
к Вере, была уже не в
себе. Она почти не владела
собой, отказывалась от многих блюд, не обернулась, когда Петрушка уронил и разбил тарелки; останавливалась среди разговора на полуслове, пораженная задумчивостью.
— Нет, не нахожу смешным, — повторил он ужасно серьезно, — не можете же вы не ощущать в
себе крови своего отца?.. Правда, вы еще молоды, потому что… не знаю… кажется, не достигшему совершенных лет нельзя драться, а от него еще нельзя
принять вызов… по правилам… Но, если хотите, тут одно только может быть серьезное возражение: если вы делаете вызов без ведома обиженного, за обиду которого вы вызываете, то тем самым выражаете как бы некоторое собственное неуважение ваше
к нему, не правда ли?
Я пристал
к нему, и вот что узнал,
к большому моему удивлению: ребенок был от князя Сергея Сокольского. Лидия Ахмакова, вследствие ли болезни или просто по фантастичности характера, действовала иногда как помешанная. Она увлеклась князем еще до Версилова, а князь «не затруднился
принять ее любовь», выразился Васин. Связь продолжалась мгновение: они, как уже известно, поссорились, и Лидия прогнала от
себя князя, «чему, кажется, тот был рад».
Она имела право
принимать к себе, кого хотела, и употреблять все свое время, как ей было угодно.
Но потерянность моя все еще продолжалась; я
принял деньги и пошел
к дверям; именно от потерянности
принял, потому что надо было не
принять; но лакей, уж конечно желая уязвить меня, позволил
себе одну самую лакейскую выходку: он вдруг усиленно распахнул предо мною дверь и, держа ее настежь, проговорил важно и с ударением, когда я проходил мимо...
Страшно много еще не знал я и не
приметил в этом человеке, которого уже осудил, а потому воротился
к себе смущенный.