Неточные совпадения
Стародум(целуя сам ее руки). Она в твоей душе. Благодарю
Бога, что в самой тебе нахожу твердое основание твоего счастия. Оно не будет зависеть ни
от знатности, ни
от богатства. Все это
прийти к тебе может; однако для тебя есть счастье всего этого больше. Это то, чтоб чувствовать себя достойною всех благ, которыми ты можешь наслаждаться…
— Батюшка Петр Андреич! — сказал добрый дядька дрожащим голосом. — Побойся
бога; как тебе пускаться в дорогу в нынешнее время, когда никуда проезду нет
от разбойников! Пожалей ты хоть своих родителей, коли сам себя не жалеешь. Куда тебе ехать? Зачем? Погоди маленько: войска
придут, переловят мошенников; тогда поезжай себе хоть на все четыре стороны.
— И зовете меня на помощь; думал, что
пришла пора медведю «сослужить службу», и чуть было не оказал вам в самом деле «медвежьей услуги», — добавил он, вынимая из кармана и показывая ей обломок бича. —
От этого я позволил себе сделать вам дерзкий вопрос об имени… Простите меня, ради
Бога, и скажите и остальное: зачем вы открыли мне это?
— Слава
Богу, кланяется вам —
прислала вам
от своих плодов: персиков из оранжереи, ягод, грибов — там в шарабане…
— Ей-богу, нет! и все будто, завидя меня, бросились, как ваши статуи, ко мне, я
от них: кричал, кричал, даже Семен
пришел будить меня — ей-богу, правда, спросите Семена!..
— Червонца стоит твое слово, ослица, и
пришлю тебе его сегодня же, но в остальном ты все-таки врешь, врешь и врешь; знай, дурак, что здесь мы все
от легкомыслия лишь не веруем, потому что нам некогда: во-первых, дела одолели, а во-вторых, времени
Бог мало дал, всего во дню определил только двадцать четыре часа, так что некогда и выспаться, не только покаяться.
Против горсти ученых, натуралистов, медиков, двух-трех мыслителей, поэтов — весь мир,
от Пия IX «с незапятнанным зачатием» до Маццини с «республиканским iddio»; [
богом (ит.).]
от московских православных кликуш славянизма до генерал-лейтенанта Радовица, который, умирая, завещал профессору физиологии Вагнеру то, чего еще никому не
приходило в голову завещать, — бессмертие души и ее защиту;
от американских заклинателей, вызывающих покойников, до английских полковников-миссионеров, проповедующих верхом перед фронтом слово божие индийцам.
Сестрица послушалась и была за это вполне вознаграждена. Муж ее одной рукой загребал столько, сколько другому и двумя не загрести, и вдобавок никогда не скрывал
от жены, сколько у него за день собралось денег. Напротив того,
придет и покажет: «Вот, душенька, мне сегодня
Бог послал!» А она за это рожала ему детей и была первой дамой в городе.
Как к бытию вообще, так и к бытию абсолютному, бытию Божьему нельзя
прийти, нельзя доказать
Бога, можно только изойти
от Бога, изначально открыть
Бога в себе.
Петр Андреич, узнав о свадьбе сына, слег в постель и запретил упоминать при себе имя Ивана Петровича; только мать, тихонько
от мужа, заняла у благочинного и
прислала пятьсот рублей ассигнациями да образок его жене; написать она побоялась, но велела сказать Ивану Петровичу через посланного сухопарого мужичка, умевшего уходить в сутки по шестидесяти верст, чтоб он не очень огорчался, что,
бог даст, все устроится и отец переложит гнев на милость; что и ей другая невестка была бы желательнее, но что, видно,
богу так было угодно, а что она посылает Маланье Сергеевне свое родительское благословение.
— А так, голубь мой сизокрылый… Не чужие, слава
богу, сочтемся, — бессовестно ответил Мыльников, лукаво подмигивая. — Сестрице Марье Родивоновне поклончик скажи
от меня… Я, брат, свою родню вот как соблюдаю.
Приди ко мне на жилку сейчас сам Карачунский: милости просим — хошь к вороту вставай, хошь на отпорку. А в дудку не пущу, потому как не желаю обидеть Оксю. Вот каков есть человек Тарас Мыльников… А сестрицу Марью Родивоновну уважаю на особицу за ее развертной карахтер.
Про себя скажу тебе, что я, благодаря
бога, живу здорово и спокойно. Добрые мои родные постоянно пекутся обо мне и любят попрежнему. В 1842 году лишился я отца — известие об его кончине
пришло, когда я был в Тобольске с братом Николаем. Нам была отрада по крайней мере вместе его оплакивать. Я тут получил
от Николая образок, которым батюшка благословил его с тем, чтобы он по совершении дальнего путешествия надел мне его на шею.
Видно, отцу сказали об этом: он
приходил к нам и сказал, что если я желаю, чтоб мать поскорее выздоровела, то не должен плакать и проситься к ней, а только молиться
богу и просить, чтоб он ее помиловал, что мать хоть не видит, но материнское сердце знает, что я плачу, и что ей
от этого хуже.
— Барынька-то у него уж очень люта, — начал он, — лето-то
придет, все посылала меня — выгоняй баб и мальчиков, чтобы грибов и ягод ей набирали; ну, где уж тут: пойдет ли кто охотой… Меня допрежь того невесть как в околотке любили за мою простоту, а тут в селенье-то
придешь, точно
от медведя какого мальчишки и бабы разбегутся, — срам! — а не принесешь ей, — ругается!.. Псит-псит, хуже собаки всякой!.. На последние свои денежки покупывал ей, чтобы только отвязаться, — ей-богу!
Лет за пятнадцать до смерти принял родитель иночество
от некоего старца Агафангела, приходившего к нам из стародубских монастырей. С этих пор он ничем уж не занимался и весь посвятил себя
богу, а домом и всем хозяйством заправляла старуха мать, которую он и называл «посестрией». Помню я множество странников, посещавших наш дом: и невесть откуда
приходили они! и из Стародуба, и с Иргиза, и с Керженца, даже до Афона доходили иные; и всех-то отец принимал, всех чествовал и отпускал с милостыней.
Идет Пахомовна путем-дороженькой; идет-идет, кручинится:"Как же я, горькая сирота, во святой град
приду! масла искупити мне не на что, свещу поставить угоднику не из чего, милостыню сотворить нищему и убогому — нечем!"И предстал перед ней змей-скорпий, всех змиев естеством злейший,
от бога за погубление человеческое проклятый.
«Что ж за важность, — думал он, идучи за ней, — что я пойду? ведь я так только… взгляну, как у них там, в беседке… отец звал же меня; ведь я мог бы идти прямо и открыто… но я далек
от соблазна, ей-богу, далек, и докажу это: вот нарочно
пришел сказать, что еду… хотя и не еду никуда!
— Завтра утром, когда тень
от острова коснется мыса Чиу-Киу, садитесь в пироги и спешно плывите на бледнолицых. Грозный
бог войны, великий Коокама, сам предаст белых дьяволов в ваши руки. Меня же не дожидайтесь. Я
приду в разгар битвы.
— Я, ей-богу, не виновата, ваше сиятельство, — залепетала она, вспыхнув румянцем
от обиды. — Он
пришел и сказал…
Бог да поможет им соблюсти себя в чистоте!"А еще через час я получил
от Глумова депешу:"Я в эмпиреях. С неделю повремени
приходить".
— Ради
бога, не рассердитесь, не растолкуйте превратно моих слов, — сказал он вежливо, но просто. — Мне так было тяжело и прискорбно, что вы придали недавно какой-то нехороший смысл… Впрочем, может быть, я сам в этом виноват, я не спорю, но я, право, не могу видеть, как вы мучитесь. Ради
бога, не отказывайтесь
от моей услуги. Я до утра стою на вахте. Моя каюта остается совершенно свободной. Не побрезгуйте, прошу вас. Там чистое белье… все, что угодно. Я
пришлю горничную… Позвольте мне помочь вам.
— А кто может знать, какие у соседа мысли? — строго округляя глаза, говорит старик веским баском. — Мысли — как воши, их не сочтеши, — сказывают старики. Может, человек,
придя домой-то, падет на колени да и заплачет,
бога умоляя: «Прости, Господи, согрешил во святой день твой!» Может, дом-от для него — монастырь и живет он там только с
богом одним? Так-то вот! Каждый паучок знай свой уголок, плети паутину да умей понять свой вес, чтобы выдержала тебя…
Но
приходит время, когда, с одной стороны, смутное сознание в душе своей высшего закона любви к
богу и ближнему, с другой — страдания, вытекающие из противоречий жизни, заставляют человека отречься
от жизнепонимания общественного и усвоить новое, предлагаемое ему, разрешающее все противоречия и устраняющее страдания его жизни, — жизнепонимание христианское. И время это
пришло теперь.
— Во-от! — пронзительно кричал Тиунов. — Натрещат, накрутят людских кишок на шею, а
придёт конец жизни — испугаются и хотят
бога обмануть!
— Но, однако ж, довольно! Всего не передашь, да и не время! Я
пришлю к вам наставление письменное, в особой тетрадке. Ну, прощайте, прощайте все.
Бог с вами, и да благословит вас Господь! Благословляю и тебя, дитя мое, — продолжал он, обращаясь к Илюше, — и да сохранит тебя
Бог от тлетворного яда будущих страстей твоих! Благословляю и тебя, Фалалей; забудь комаринского!.. И вас, и всех… Помните Фому… Ну, пойдем, Гаврила! Подсади меня, старичок.
К великому скандалу трех посетителей англичан, Елена хохотала до слез над святым Марком Тинторетта, прыгающим с неба, как лягушка в воду, для спасения истязаемого раба; с своей стороны, Инсаров
пришел в восторг
от спины и икр того энергичного мужа в зеленой хламиде, который стоит на первом плане тициановского Вознесения и воздымает руки вослед Мадонны; зато сама Мадонна — прекрасная, сильная женщина, спокойно и величественно стремящаяся в лоно Бога-отца, — поразила и Инсарова и Елену; понравилась им также строгая и святая картина старика Чима да Конельяно.
Ему вдруг с особенною ясностью
пришло в голову, что вот я, Дмитрий Оленин, такое особенное
от всех существо, лежу теперь один,
Бог знает где, в том месте, где жил олень, старый олень, красивый, никогда может быть не видавший человека, и в таком месте, в котором никогда никто из людей не сидел и того не думал.
— Начали, — говорит, — расспрашивать: «Умирает твой барин или нет?» Я говорю: «Нет, слава
богу, не умирает». — «И на ногах, может быть, ходит?» — «На чем же им, отвечаю, и ходить, как не на ногах». Доктор меня и поругал: «Не остри, — изволили сказать, — потому что
от этого умнее не будешь, а отправляйся к своему барину и скажи, что я к нему не пойду, потому что у кого ноги здоровы, тот сам может к лекарю
прийти».
Из роду Отрепьевых, галицких боярских детей. Смолоду постригся неведомо где, жил в Суздале, в Ефимьевском монастыре, ушел оттуда, шатался по разным обителям, наконец
пришел к моей чудовской братии, а я, видя, что он еще млад и неразумен, отдал его под начал отцу Пимену, старцу кроткому и смиренному; и был он весьма грамотен: читал наши летописи, сочинял каноны святым; но, знать, грамота далася ему не
от господа
бога…
— Я думал про это! Прежде всего надо устроить порядок в душе… Надо понять, чего
от тебя
бог хочет? Теперь я вижу одно: спутались все люди, как нитки, тянет их в разные стороны, а кому куда надо вытянуться, кто к чему должен крепче себя привязать — неизвестно! Родился человек — неведомо зачем; живёт — не знаю для чего, смерть
придёт — всё порвёт… Стало быть, прежде всего надо узнать, к чему я определён… во-от!..
— Но где же может быть князь? — спросила Елизавета Петровна, все более и более
приходя в досаду на то, что Марфуша не застала князя дома: теперь он письмо получит, а приглашение, которое поручила ему Елизавета Петровна передать
от себя, не услышит и потому
бог знает чем все может кончиться.
— C'est une folle! [Это сумасшедшая! (франц.)] — сказала Лидина. — Представьте себе, я сейчас получила письмо из Москвы
от кузины; она пишет ко мне, что говорят о войне с французами. И как вы думаете? ей
пришло в голову, что вы пойдете опять в военную службу. Успокойте ее,
бога ради!
—
От господина Дольчини! — повторила радостным голосом старуха, вскочив со стула. — Итак, господь
бог несовсем еще нас покинул!.. Сударыня, сударыня!.. — продолжала она, оборотясь к перегородке, которая отделяла другую комнату
от кухни. — Слава
богу! Господин Дольчини
прислал к вам своего приятеля. Войдите, сударь, к ней. Она очень слаба; но ваше посещение, верно, ее обрадует.
— Ваши слова справедливы и логичны, — сказал дьякон, — но леность моя находит себе извинение в обстоятельствах моей настоящей жизни. Сами знаете, неопределенность положения значительно способствует апатичному состоянию людей. На время ли меня сюда
прислали или навсегда,
богу одному известно; я здесь живу в неизвестности, а дьяконица моя прозябает у отца и скучает. И, признаться,
от жары мозги раскисли.
— Вот тебя тут, Настасьюшка, никто не будет беспокоить, — сказал Крылушкин, — хочешь сиди, хочешь спи, хочешь работай или гуляй, — что хочешь, то и делай. А скучно станет, вот с Митревной поболтай, ко мне
приди, вот тут же через Митревнину комнату. Не скучай! Чего скучать? Все божья власть,
бог дал горе,
бог и обрадует. А меня ты не бойся; я такой же человек, как и ты. Ничего я не знаю и ни с кем не знаюсь, а верую, что всякая болезнь
от господа посылается на человека и по господней воле проходит.
Пришли люди, прикосновенные к постройке храма Христа спасителя,
пришел адвокат, выигравший какое-то волшебное дело и сейчас же поспешивший сделаться «барином»; наконец, появился грек, который, поселившись в версте
от меня, влез в нашу скромную сельскую церковь и выстроил себе что-то вроде горнего места, дабы все видели как он, Самсон Дюбекович, своего
бога почитает.
— Фаллус! Фаллус! Фаллус! — кричали в экстазе обезумевшие жрецы. — Где твой Фаллус, о светлый
бог!
Приди, оплодотвори богиню. Грудь ее томится
от желания! Чрево ее как пустыня в жаркие летние месяцы!
— Не таковский я человек, сударыня Наталья Николаевна, чтобы жаловаться или трусить, — угрюмо заговорил он. — Я вам только как благодетельнице моей и уважаемой особе чувства мои изложить пожелал. Но господь
бог ведает (тут он поднял руку над головою), что скорее шар земной в раздробление
придет, чем мне
от своего слова отступиться, или… (тут он даже фыркнул) или трусить, или раскаиваться в том, что я сделал! Значит, были причины! А дочери мои из повиновения не выдут, во веки веков, аминь!
Мужик (кланяясь). Меня, старика,
прислали к тебе
от всего села, кормилец, кланяться тебе в ноги, чтобы ты стал нашим защитником… все бы стали
богу молить о тебе! будь нашим спасителем!
— Как будто бы ничего. Когда ты уехала тогда с Сашей и
пришла от тебя телеграмма, то бабушка, как прочла, так и упала; три дня лежала без движения. Потом все
богу молилась и плакала. А теперь ничего.
— Нет, не
бог знает что-с, а истинную правду… Потому что, видите ли-с… Раиса Павловна пожелала. «Если же, говорит, вы можете так утверждать, что он
от меня отступился, то
присылайте его сватом…»
— Почесть что каждый год, что вот я ни живу;
бог знает, отчего это! Кто говорит, что пахать начнут, пласт поднимут, так земля из себя холод даст, а кто и на черемуху
приходит: что как черемуха цветет, так
от нее сиверко делается…
Бог знает, как и сказать.
— А как же! — возговорила Домна Платоновна, — посмотри-ка ты, милый друг, у купцов: у них всегда образ в своем виде, ланпад и сияние… все это как должно. А это значит, господа сами
от бога бежат, и
бог от них далече. Вот нынче на святой была я у одной генеральши… и при мне камердинер ее входит и докладывает, что священники, говорит,
пришли.
А если
Бог отступит
от меня
И за гордыню покарать захочет,
Успеха гордым замыслам не даст,
Чтоб я не мнил, что я его избранник, —
Тогда я к вам
приду, бурлаки-братья,
И с вами запою по Волге песню,
Печальную и длинную затянем,
И зашумят ракитовы кусты,
По берегам песчаным нагибаясь...
— Что же вы себе думаете… Сидит бен-Бут, как Иов, и молится. Ну, может быть, плачет. Кто
пришел к Иову, когда он сидел на навозе?
Пришли к нему друзья и стали говорить: «Видишь ты, что сделал над тобою
бог?» А к Баве
пришел царь Ирод… Царь Ирод думает себе: «Вот теперь Бава слепой, Бава сердит на меня. Я узнаю
от него правду». Прикинулся простым себе евреем и говорит...
Бородкин. Я, истинно, Селиверст Потапыч, благодарю
бога! Как остался я после родителя семнадцати лет, всякое притеснение терпел
от родных, и теперича, который капитал
от тятеньки остался, я даже мог решиться всего капиталу: все это я перенес равнодушно, и когда я
пришел в возраст, как должно — не токма чтобы я промотал, или там как прожил, а сами знаете, имею, может быть, вдвое-с, живу сам по себе, своим умом, и никому уважать не намерен.
— Только не укараулил я как-то, вышел, — и удрал
от меня смотритель со всеми бабами. Одна старуха осталась у меня под залог, на печке, она всё чихала и
Богу молилась. Потом уж мы переговоры вели: смотритель
приходил и издалека всё уговаривал, чтоб отпустить старуху, а я его Блюхером притравливал, — отлично берет смотрителей Блюхер. Так и не дал мерзавец лошадей до другого утра. Да тут подъехал этот пехоташка. Я ушел в другую комнату, и стали играть. Вы видели Блюхера?.. Блюхер! Фю!
— Помнишь ты, — продолжал Островский, — как я в первый раз
приходил к тебе с женой, как я кланялся твоим седым волосам, просил у тебя совета?.. А-а! ты это позабыл, а о
боге напоминаешь… Собака ты лукавая, все вы собаки! — крикнул он почти в исступлении, отмахнувшись
от девочки, которая, не понимая, что тут происходит, потянулась к отцу. — Вы — дерево лесное!.. И сторона ваша проклятая, и земля, и небо, и звезды, и…
Первою мыслью
приходит, что беды
от этого ей очень мало; напротив, и слава
богу, что дрянное бессилие характера в нашем Ромео оттолкнуло
от него девушку еще тогда, как не было поздно.
Платонов. Гм…
От мирового? На что я ему сдался? Дай сюда! (Берет повестку.) Не понимаю… На крестины зовет, что ли? Плодовит как саранча, старый грешник! (Читает.) «B качестве обвиняемого по делу об оскорблении действием дочери статского советника Марьи Ефимовны Грековой». (Хохочет.) Ах, черт возьми! Браво! Черт возьми! Браво, клоповый эфир! Когда будет разбираться это дело? Послезавтра?
Приду,
приду… Скажи, старче, что
приду… Умница, ей-богу, умница! Молодец девка! Вот давно бы так и следовало!