Иегуда Галеви – об изгнании и о себе

Дина Ратнер, 2022

О Дине Ратнер, писателе, докторе философии, можно сказать, что она, подобно другим прозаикам, всю жизнь пишет одну книгу. Меняются персонажи, ситуация, время, однако остаётся неизменной проблема соотношения мечты и реальности. Какова бы ни была конкретная данность, герои не расстаются со своими представлениями о должном, которое оказывается реальней действительности, здравого смысла. Это средневековый поэт и мыслитель Иегуда Галеви, подчинивший свою жизнь и творчество устремлённости к принадлежащей ему по праву наследия Святой земле. Опережающий время медицинских возможностей бескомпромиссный врач Пётр Гитер, для которого одинаково значим новорождённый с патологией младенец и старик в хосписе. Герой третьей повести – инженер, историк по призванию, проживая в воображении разные времена и судьбы, приходит к выводу, что кроме конкретных фактов биографии есть ещё и биография души; легче жить со сверхзадачей.

© Д. Ратнер, 2022

© Интернациональный Союз писателей, 2022

Иегуда Галеви — об изгнании и о себе

Удивительно, в шестьдесят с лишним лет я, Иегуда Галеви, сын судьи Шмуэля ха Леви в еврейском квартале города Кордова, ощущаю себя пятилетним мальчиком, едва одолевающим искушение прыгнуть в колодец и посмотреть, что там внутри. При этом всякий раз корил себя трусом, не сумевшим превозмочь страх перед гулкой, отзывающейся эхом чернотой. Мечтал залезть на высокую гору, ветер подхватит меня, и я полечу. Вот и сейчас, уже в преклонном возрасте, мечтаю оказаться пусть и в разрушенном, захваченном кровожадными крестоносцами Иерусалиме. Я рано стал осознавать себя в настоящем, давно прошедшем и будущем времени…

История города Туделы, где я родился, немногим отличается от истории других городов мусульманской Испании. Начиная с конца одиннадцатого века их постепенно отвоёвывают у исламских халифов христианские короли, которые, подобно Альфонсу VI, называют себя «властелинами людей двух религий». Вернее, трёх религий, потому как помимо христиан и мусульман в их владениях живём и мы — иудеи. Некоторые правители ничего не имеют против нас, более того — ценят нашу пользу для государства, однако их мнение не распространяется на тех христиан, которые не могут смириться с народом, отвергнувшим их спасителя. И не суть важно, что многие из живущих в Испании евреев не могут быть причастны к смерти Иисуса, так как оказались здесь после разрушения Первого Храма, то есть задолго до нового летоисчисления, до появления Христа.

Для мусульман Иисус — один из почитаемых еврейских пророков. Исламисты полагают, что сбудется предсказание Мухаммеда о том, что спустя пять веков после распространения его учения иудеи обратятся к Корану, следовательно, не находят, в отличие от христиан, веских оснований преследовать нас. Однако пять веков уже на исходе, и никто не может предсказать отношения власть имущих к бесправному народу, оказавшемуся между крестом и полумесяцем.

После смены правителей в городах на какое-то время наступает мир, что можно объяснить примерно равными силами; начав сражение, никто не может предсказать, чем оно кончится. Существуют мусульманские поселения внутри христианских территорий и христианские кварталы в мусульманских районах. Случалось, исламские правители платили дань более сильному христианскому соседу, далее — положение менялось с точностью до наоборот. Более того, исламские отряды сражались в армиях христианских королей, а христиане — в армиях мусульманских правителей. Во всяком случае, не только интуиция, но и конкретные события подсказывают моим единоверцам: если фанатичные приверженцы креста со временем окончательно победят в войне с исламистами, это приведёт к тому, что иудеи не только лишатся гражданских прав, но и будут изгнаны из страны. И это при том, что мои единоверцы давно живут в Испании; ещё задолго до появления христианства и мусульманства. Об этом сказано в Иерусалимском и Вавилонском Талмуде. Евреи основали здесь многие города, из них самые крупные: Гранада, Толедо, Лусена, Севилья. Римские императоры Веспасиан и Адриан после нашего поражения в Иудейской войне отправляли в Испанию в качестве рабов еврейских пленников строить дворцы, акведуки, колизеи, развалины которых сохранились по сей день. Вот и Тудела, мой родной город, то есть город, в котором я родился, согласно преданию, был построен моими единоверцами, изгнанными из Иерусалима Навуходоносором в пятом веке до нового летоисчисления.

Сейчас, будучи самыми малочисленными среди населения Испании, мы не ввязываемся в войны правителей, что нам не мешает почитать просвещённых, великодушных монархов и благородных военачальников, поднимающихся над религиозными распрями. При этом даже в благословенные годы относительного равноправия, когда наши общины не опасаются религиозных гонений, мы не забываем, что у нас есть своя, данная Богом земля. И свой Закон, где каждый оценивается не по богатству и знатности, а лишь по тому, удалось ли ему «направить сердце своё к небесам». Почему и живём в кварталах, отделённых стеной от прочих жителей города. У нас свои магазины, пекарни, бани, танцевальный дом, где проходят праздники, собрания, свадьбы. И школы свои; дети обучаются грамоте и еврейским законам чуть ли не с трёх лет; все умеют читать и писать. До сегодняшнего дня действительны слова историка тысячелетней давности Иосифа Флавия о том, что «еврею легче ответить на вопрос о предписаниях Торы, чем назвать своё имя». Если ребёнок проявляет большие способности и усердие, состоятельные люди почитают за честь помочь ему продолжить образование. Нет у нас неграмотных и нищих, ведь живём по предписанию: «Тот, кто молится лишь о себе, подобен человеку, старавшемуся укрепить только свой дом, не заботясь вместе с остальными жителями об укреплении стен города». И суд у нас свой, где, подобно временам Синедриона, путём отыскания разногласий в показаниях двух свидетелей стараются найти доказательства невиновности обвиняемого. «Иерусалимский Верховный суд, — рассказывал мне дедушка, — состоял из семидесяти одного члена, которые могли судить царя, первосвященника и ложного пророка, они же давали разрешение на войну».^[1]

Дедушка рассказывал и о том, что при разделе пленных после нашего поражения в войне с вавилонским царём Навуходоносором и разрушения Храма Соломона в 586 году до нового летоисчисления в Андалузию попали жители иерусалимского квартала, где проживали потомки царя Давида и священнослужителей. При вторичном разрушении Иерусалима Титом римляне отправили в Испанию сорок тысяч пленных из колена Иудина и десять тысяч из колена Биньямина и священнического сословия. Таким образом, большинство из нас если не из царского дома, то из самых образованных жителей Палестины. Вот и стараемся из поколения в поколение передавать сознание праведности и приверженность учёности. «Со времени гибели нашего государства и разрушения Второго Храма прошла тысяча лет. При этом живём мы по старым понятиям, — говорил мой учёный, строго религиозный дедушка. — Например, дожди задерживаются из-за тех, кто распространяет злословие. Грехи вызывают засуху и скудные урожаи. Мы так же, как во времена Синедриона, должны быть причастны ко всем наукам, ибо, знакомясь с сущностью вещей, постигаем, насколько это возможно, премудрость Всевышнего».

Чем больше я узнавал о давних временах, тем больше чувствовал свою причастность к ним; по праву рождения наследую историю народа, первым признавшего единство Творца и неизменность Его Закона. Наше изгнание — искупление грехов: если Первый Храм был разрушен из-за обращения к идолам окружающих народов, то Второй Храм не устоял из-за беспричинной вражды друг к другу. По прошествии веков мы стараемся держаться вместе, не соблазняемся верой власть имущих и не оставляем надежду снова оказаться на своей земле.

Сейчас, когда мой дедушка давно в лучшем мире, не перестаю сожалеть о том, что в детстве не всегда охотно слушал его рассказы о городах и селениях Палестины, память о которой передаётся из поколения в поколение. После смерти бабушки дедушка недолго прожил; отключившись от действительности, он смотрел поверх голов домочадцев, словно вслушивался в только ему слышные голоса. За несколько дней до кончины откликался на воображаемый зов той, с которой за пятьдесят лет сросся душой и телом. Всякий раз, когда я посещал их могилы, обещал следовать их наставлениям и просил прощения за то, что со временем не лягу рядом. И не только потому, что в молодости ощущал себя бессмертным, но и оттого, что закончатся мои дни не здесь, а в Иерусалиме, перед лицом Всемогущего. Сами собой слагаются строки:

Блажен муж, избравший приютом обители Твои!

Блажен жаждущий — он дойдёт и увидит восход

Твоего света…

Я из рода левитов — служителей Храма, тех, кто слагали и пели гимны Творцу. Когда даю волю воображению, мысленно оказываюсь на земле, которая принадлежит нам по праву наследия.

О Боже, как Твой дом узреть приятно

Не смутно, а поблизости и внятно.

Я видел Храм во сне и Божью службу:

Там воскуренье было ароматно,

И жертвы, и святое возлиянье,

И дыма столп густой, восставший статно,

И сам служил я там среди левитов,

Чья песнь была для слуха благодатна.

И, пробудившись, я с Тобой остался,

И восхвалю Тебя я многократно.^[2]

Мои познания о предках ограничиваются упоминаниями дедушки, который с трудом отрывался от рукописей, возвращавших его в историю давних веков. Залежи его свитков пополнились книгами отца; будучи судьёй, отец выискивал в правилах Талмуда оправдание для преступивших закон. Он, решающий судьбы людей, полагал, что всякий грех от соблазна и потому виновен также и тот, кто нарушил заповедь «не искушай».

Всеми почитаемый учёный дедушка, как ребёнок, был привязан к бабушке, заведовавшей нашей повседневной жизнью. Рано утром, когда небо, подсвеченное восходящим солнцем, ещё только розовело, бабушка уже хлопотала по дому. Из обрывков разговоров родителей знаю: она оказалась рядом с моим будущим дедушкой в то время, когда он в восемнадцать лет из-за измены любимой девушки потерял интерес к жизни. Или вправду браки совершаются на небесах? Представляю себя на его месте: он уехал учиться в другой город, а в это время его красавица невеста расторгла с ним помолвку и вышла замуж. Посватали другую. Оставленный жених не противился. Наверное, в том состоянии отчаянья ему было всё равно, а может быть, стоя под свадебным балдахином, мысленным взором видел рядом ту, которая затмила свет. То ли смирение, то ли врождённая мудрость помогли моей тогда шестнадцатилетней бабушке не роптать, а предупреждать желания мужа, вникать в его дела. Со временем она стала необходимой; он уже не представлял жизни без неё.

Сколько помню, жили папины родители слаженно, притом что бабушка всякий раз напоминала дедушке, где что лежит в его комнате, у каждого была своя территория: бабушка царствовала в кухне и столовой, дедушкины владения — затенённая, наполненная книгами комната. За каждой книгой или свёрнутой рукописью я воображал человека, написавшего их, спрашивал, какая из них самая главная. Хотел найти объяснение всему, что происходит в мире; причины и исход войн, побед, поражений. Хотел понять некую формулу справедливости; что зависит от самого человека, а что случается по воле Провидения.

Ночью во сне я становился очевидцем сражений Ганнибала с заклятым врагом — Римом. Мне виделся легендарный полководец, завоевавший половину Испании и чуть ли не одержавший победу над самой могущественной в то время Римской империей. Согласно историческим записям, этого не случилось из-за ревности правителей Карфагена, ведущих политику «территории в обмен на мир». Не Рим, а Карфагенский сенат победил Ганнибала, которого за военный талант и отвагу сравнивают с Александром Македонским. С тоской думаю о том, что, если бы Ганнибал одержал верх над Римом, не было бы спустя два века Иудейской войны и разрушения нашего Храма, осада которого схожа с осадой и разрушением Карфагена — древнего семитского государства. Мне видятся изгнанные из Иерусалима толпы обращённых в рабство единоверцев, чувствую их неутолимую веками тоску по родной стране, и не суть важно, процветает она или превратилась в пустыню. Сон ли — продолжение мыслей наяву, или мысли проясняются во сне?

Евреи жили в Испании и на территории бывших финикийских колоний, в частности в Африке, задолго до войны с Римом. Царь Хирам, воздвигший на острове Тир охранительный бастион для всей Финикии, дружил с израильскими царями; помогал Давиду строить Храм. При этом заявлял: «Благословен Господь Бог Израилев, создавший небо и землю». Должно быть, сказалась не только дружба правителей, но и торговые интересы; царство Хирама, лишённое равнинных сельскохозяйственных земель, нуждалось в продуктах. Под впечатлением дедушкиных рассказов воображал себя моряком, на судне везущим Хираму пшеницу и оливковое масло и на том же судне возвращащимся к своему царю со строительным лесом и золотом.^[3]

Торговые и личные отношения царей способствовали культурному обмену, в частности язык карфагенян и финикийцев схож с ивритом, а многие финикийские города входили в состав Израильского царства. Одним словом, евреи жили в этих краях ещё при царе Давиде и его сыне Соломоне.

Погружаясь в историю веков, думаю о том, что Карфаген был основан семитскими жителями, обосновавшимися на территории финикийских колоний. Само слово «Карфаген» происходит из древнееврейских слов «кирья хадаша» — новый город. Вот и имя Ганнибала в дедушкиных свитках значится «Ханниваал ха-шофет» — «Ганнибал-судья», а его прозвище Барка происходит от слова «молния»: на иврите молния — «барак». Грустно сознавать, что не соотечественники, а римский историк Тит Ливий воздал должное легендарному полководцу; он писал о том, что «Ганнибал видел цель войны не в уничтожении противника, а в безопасности и упрочении Карфагена. Его воины ни под чьим начальством не были более уверены и храбры. Насколько он был смел, бросаясь в опасность, настолько осмотрителен в самой опасности. Первым устремлялся в бой, последним оставлял поле сражения».

Мешаются времена, случается, прошлое становится настоящим, и наоборот, настоящее превращается в легенду, о которой слагают песни. Мой прославленный современник, христианский рыцарь Родриго Диас де Вивар, или Сид Кампеадор, что означает — «мой господин, повелитель», кастильский дворянин, сначала служил в христианской Кастилии, затем в мусульманской Сарагосе, а в конце жизни стал вольным воином в Валенсии. Отважный рыцарь-победитель отстаивает справедливость, на какой бы стороне он ни воевал. Сколько раз я задумывался: благородство врождённое или приобретённое свойство души? Наверное, и то и другое и не зависит от вероисповедания. Когда Сид в сражении был смертельно ранен, его жена, чтобы солдаты не узнали о смерти полководца и не утратили боевой дух, облачилась в доспехи мужа и, неузнанная, на его коне ринулась в бой. О такой жене можно только мечтать: два человека как один — всё общее: чувства, стремления.

Ну да войны христиан и мусульман в настоящее время, если они ведутся ради захвата одного города или куска земли, не касаются нас, иудеев — бессильного меньшинства; кто бы ни победил, мы всегда останемся при своей вере и уповании на долгий мир.

В Шаббат синагога заполняется нашими соседями, мы с дедушкой на привычных местах, откуда я стараюсь разглядеть на верхнем этаже среди женщин грустную Двору, которая недавно была обручена с Пинхасом, что работает в пекарне. О чём тоскует Двора? Ведь люди, которые нашли друг друга, должны быть счастливы. Или помолвка вовсе не предполагает того, что именно с этим человеком и ни с кем другим она будет жить в радости и согласии? Женщины говорят, что нельзя упускать первого жениха, а то останешься одной на всю жизнь. Вот и обручаются совсем юные девушки, не ждут незаменимого — того, с кем небо расцветёт алмазами. А может быть, не приходится выбирать, с кем разделить судьбу. Это я потом понял, а раньше, будучи ребёнком, хотел сделать всех счастливыми; казалось, мир создан для радости и жизнь бесконечна.

Как бы то ни было, так уж я устроен — увижу нового человека и придумываю ему судьбу, мысленно воображаю себя на его месте. Ощущение отлёта от реальности, странствие души особенно сильны, когда в синагоге поют пиют ибн Гвироля:

Шаддаю^[4] поклонись, душа, смиренно,

Ложась и пробуждаясь, нощно, денно

О Нём радей. И разве предпочтёшь ты

Мгновенное тому, что неизменно?..

К Нему стремись. Кому хвала несётся

От уст всего, что жизнью вдохновенно.^[5]

Я пою вместе с накрытыми талесами мужчинами — мы все в едином устремлении к Всесвятому, и забывается ощущение изгоев на чужой земле. Стихи ибн Гвироля, его беспредельная вера в Творца-создателя и свидетеля жизни заполняют меня. Часто кажется, будто я их написал.

Дай мне рассвет, Творец, хранитель мой,

И день, и вечер я пред Тобой,

Твоим величьем потрясён, стою —

Ты видишь всё, что в сердце я таю.^[6]

Сознание всемогущества Создателя не мешало стремлению найти всему объяснение, например словам о таинстве красной коровы, пепел которой очищает от прикосновения к мёртвому человеку. Мысленно возвращался к первым главам Писания, где Всесильный сотворил человека по образу Своему и подобию; слепил из праха земного и вдохнул в него бессмертную душу. Душа, означающая подобие Бога, пребывает в теле человека, пока он жив. А потом вселяется в другое тело? Иначе как объяснить, что она бессмертна? Или остаётся на небесах? Нет, пожалуй, всё-таки вселяется в другого человека с другой судьбой. В противном случае не было бы ощущения припоминания, узнавания тех или иных мест, событий. Случается, встретишь первый раз человека, и кажется, будто ты с ним давно знаком. Может быть, моя душа жила в теле поэта и мыслителя ибн Гвироля? Он недавно умер в мусульманской части Испании в городе Валенсия. Его стихи мама читала мне ещё в детстве:

Шлёт луна в венце зелёном

Света дремлющего блики,

Бледным облаком объята

С жадной нежностью владыки.

Всё застыло. И лишь мирта

Оживляет мир великий,

В сладкой благостной истоме

Источая шорох тихий…^[7]

Или другое стихотворение:

Чернилами ливней, рукой облаков,

Пером полыхающих молний

Рисует зима на бумаге садов

Лилово-пурпурные волны.

А людям такого не сотворить,

Равняясь красой с небесами,

Земля украшает наряды свои

Подобными звёздам цветами.^[8]

Я вживался в звучание слов маминого любимого поэта, казалось, будто я написал некоторые из его стихов, ведь и у меня было ощущение своей избранности:

Я поэт, мне подвластен упрямец аруз^[9],

Я как арфа златая для бардов и муз!

Моя песнь — украшенье для царской короны,

Диадема на самый изысканный вкус.^[10]

Всплывают в памяти стихи моего предшественника, они вдохновляют, вселяют надежду. Мы, из поколения в поколение передающие память о своей благословенной земле, со временем непременно окажемся там.

Древний корень Давида,

надолго ль могильной плитой

Ты сокрыт под землёю,

бесплодный, окутанный тьмой?

Внемли звукам весенним

и к солнцу пробейся ростком.

Неужели навеки царю

суждено быть рабом?^[11]

С годами я присвоил, сроднился с философскими трудами ибн Гвироля, в частности с работой «Источник жизни»; с воззрениями о переходных моментах от Всевышнего к материальному миру. Меня с предшественником объединяет и стремление к запредельному Первоначалу — Единому, которое, ничуть не умаляясь, истекает — творит мир. При этом могущество Творца не отменяет свободы воли и ответственности человека.

Может быть, благодаря раннему знакомству со стихами поэта и мыслителя, именно его я выбрал своим проводником в поэзии и философии. Ибн Гвироль и никто другой даёт мне ощущение родственной связи. И это при том, что у нас совсем разная жизнь; он, в отличие от меня, рано осиротел, был низкорослым, неизлечимо больным, бедным и безнадёжно одиноким. Я же здоров, отец не жалеет денег на моё образование, и, судя по отражению в зеркале, не могу пожаловаться на отсутствие внешней привлекательности. И характеры у нас разные — он нетерпимый, раздражительный, я же легко схожусь с людьми, стараюсь устранить конфликтные ситуации. И как-то само собой получается, что случайные малознакомые люди рассказывают мне о себе самые что ни есть скрываемые от других подробности. Потом спохватываются: «Ой, что это я разоткровенничался». А если случаются проблемы в отношениях с кем-либо, стараюсь удержать гнев и не обругать обманувшего доверие человека. Иногда просто прощаю, в Вавилонском Талмуде сказано: «Тому, кто прощает ближнего, прощаются его грехи».

Главное, благодаря заботе отца всё своё время могу посвятить учёбе; у меня нет нужды зарабатывать деньги. В дальнейшем приобрету умение лечить людей, что обеспечит безбедную жизнь. В отличие от Шломо ибн Гвироля — моего духовного предшественника — не буду нуждаться в щедрости меценатов. Он, при всей своей бедности, не льстил богатым любителям поэзии, не превозносил их несуществующие достоинства.

Понять бы прихоти судьбы, почему был обделён столь необычный человек. Будь моя воля, взял бы часть его бед на себя хотя бы из почтения и благодарности за единомыслие. За основу своего миропонимания и учения о наличии запредельного Первоначала он взял Единого Творца вселенной. Мне также близко его объяснение происхождения нашего мира нисхождением — эманацией Единого, и понятен призыв восхождения души к своему Истоку. И конечно, в счастливые минуты вдохновения воображаю себя таким же боговдохновенным поэтом. Шломо ибн Гвироль писал о себе:

Тот я, кто, меч нацепив на бедро,

в рог протрубил, что принял зарок —

он не из тех, кто с пути своего

отвернёт, малодушия не поборов,

ибо мудрость звездой путеводной избрал,

юн когда ещё был и младобород,

что с того, что дел моих выжег сад —

вор времён, жёстче всех воров…^[12]

Мало что изменилось в жизни еврейского квартала после смены мусульманского правления на христианское; мы по-прежнему живём за высоким забором в своих отделённых кварталах и всё так же уповаем на совершенного правителя. И наши врачи лечат властителей города, несмотря на указ, запрещающий прибегать к помощи иудеев. И всё так же наши мудрецы ведают торговыми и дипломатическими делами монарха. Ничего не меняется и в воззрениях моих единоверцев: мы, как всегда, убеждены в том, что праведные люди всех народов достойны царства грядущего, а зло в мире от несовпадения воли Бога и человека. Со сменой власти всё остаётся как было и в нашей семье: отец не перестаёт заботиться о моём образовании в плане постижения интеллектуального наследия прошлых времён, в частности философии, истории медицины. Мама, напротив, будучи примером справедливости и сострадания, печётся об окружающих людях в настоящее время. На мой вопрос, что обозначают слова «нет денег», случайно услышанные мной в детстве при разговоре двух женщин, она ответила: «Это когда на улице холодно, а человек не знает, что ему купить; если купит хлеб — не останется денег на дрова». Я пытался и не мог решить, как поступить в таком случае, ведь если купит дрова — останется голодным, а если хлеб — замёрзнет. Всякий раз при виде чьей-то беды чувствовал себя виноватым и мысленно торопил приход Машиаха, ведь тогда в мире не будет ни в чём нужды и людям не о чем будет печалиться.

Своё образование в области естественных наук я начал с изучения медицины, ибо человек во многом определяется физиологической — материальной — данностью; ведь даже строение нашего тела сказывается на психике, характере, особенностях мышления. Следовательно, мы поначалу бессознательно, руководствуясь врождёнными задатками, выбираем себя. Отсюда и разные попытки найти смысл своего пребывания на земле, и желание посредством усилия ума и воли подняться в духовные сферы. В медицине не оспаривают авторитет Гиппократа, жившего в пятом веке до нового летоисчисления. Греческий врач, будучи родом из семьи, где медицинские сведения передавались от отца к сыну, руководствовался не только знаниями, но и интуицией. Вряд ли кто-нибудь станет возражать против учения легендарного целителя о том, что наука о теле может служить моделью для философии, то есть науке о душе. Всё, что ищем в мудрости, есть в медицине: презрение к деньгам, совестливость, отвращение к пороку, отрицание суеверного страха. Гиппократ придерживался воззрений своего современника, ниспровергателя античных богов Сократа, который, обращаясь к соотечественникам, говорил: «Друзья мои, граждане! Я не отрицаю вашу божественную мудрость, скажу только, что я её не знаю, я знаю лишь человеческую мудрость».^[13] Эти слова Сократа свидетельствуют об уповании на здравый смысл, практику. Греки приговорили философа к смерти, а чудесного целителя Гиппократа считали «соперником богов», при этом признавали, что его талант и слава не чудеса везения, а результат упорного труда. Мне кажется правдой предание о том, что на могильном памятнике античного врача долго гнездился пчелиный рой, мёд которого имел целебную силу. Может быть, именно таким образом материализовалась душа человека, продлевавшего людям жизнь.

Отец мой, Шмуэль ха-Леви, будучи большим любителем учёности, больше всего беспокоится о том, чтобы я не остался невежей; знание философии, медицины и языков входит в мою обязательную программу обучения. Он не раз повторял, что главное — обрести разум и постижение, ибо они приближают к Богу. Говорил и о том, что наш род ведёт своё начало от священнослужителей, ответственных за духовное состояние народа. Хоть и прошла тысяча лет, с тех пор как был разрушен Второй Храм в Иерусалиме и служить стало негде, отец по-прежнему считает себя в ответе за своих единоверцев и, конечно, за моё воспитание в частности. Не отделяя веру во всемогущество Творца от знания естественных наук, он нанял мне в учителя старого врача — согбенного иудея, одинаково сведущего в Святом Писании и медицине. Этот погружённый в свои мысли человек не узкий специалист, а, подобно античному целителю, универсал, разбирающийся во всех болезнях; он же внушает мне медицинскую этику — уважение к больному и отвращение к шарлатанству. Согласно наставлениям отца, я должен почитать своего учителя, пренебрегшего радостями жизни ради искусства врачевания, наравне с родителями. И если он, будучи совсем уж в преклонных летах, заболеет или обеднеет, я должен заботиться о его благополучии так же, как и об отце с матерью.

Стараюсь, но не могу ответить на вопрос: стоит ли пренебрегать радостями жизни, чтобы, посвятив себя учёности, стать таким же засушенным стариком, как мой наставник? Казалось бы, ответ очевиден: не стоит. С другой стороны — я ведь в любом случае, подобно всем людям, стану стариком. И если радости жизни, в отличие от мудрости, явление преходящее, то к чему придёт человек, пренебрегающий учёностью? Одним словом, как бы я ни поворачивал вопрос, всегда выходило так, что, не отказываясь от любви, красоты и всего того, что называют счастьем, я в то же время воображал себя достойным целителем и одним из первых поэтов.

Теперь мой стол завален медицинскими трактатами на арабском языке и латыни. Мне стали доступны даже копии рукописей Гиппократа и его последователя Галена — врача, на руках которого умер «философ на троне», римский император Марк Аврелий. Со смертью праведного правителя презрение к духовным ценностям привело к падению Рима. За руководство к будущей практике беру «Предписания врачу» Гиппократа, а именно: «Не допускайте крайнюю бесчеловечность, но принимайте во внимание материальное положение и средства больных. Иногда вы окажете медицинские услуги бесплатно, удовлетворяясь или воспоминанием о добром деле, или заботой о вашей репутации. Когда приходится лечить чужестранца или бедняка, это наилучший повод прийти на помощь, так как там, где есть любовь к людям, есть и любовь к искусству врачевания».^[14]Я усвоил также наставление Гиппократа о том, что «сначала нужно лечить душу, а потом тело; любая болезнь начинается в душе, наши мысли влияют на здоровье». Душа в сердце или в голове? Сердце чувствует, а голова мыслит. Если сердце только перекачивает кровь, а орган души — мозг, тогда почему всякие неприятности сопровождаются болью в сердце? Трудно отделить чувства от мыслей, ибо чувства порождают мысли и наоборот. Аристотель считал сердце органом мышления, а знаменитый врач, классик античной медицины Гален доказывал, что орган души — мозг. По мне, так одно неотделимо от другого.

Вся мудрость мира когда-то хранилась в Александрийской библиотеке, было в ней и наше Святое Писание — Тора, переведённая на греческий язык по велению египетского царя Птолемея II, правившего в 285–245 годах до нового летоисчисления. Сейчас же мы пользуемся копиями с копий. В работах древних эскулапов, описывающих врачевание на уровне чуда, хочу найти реальное объяснение. Например, утверждению о том, что Гиппократ положил конец эпидемии чумы тем, что развёл большие костры. Должно быть, таким образом он очистил воздух. Независимо от наличия естественного объяснения, записи Гиппократа питают практику и теорию врачевания по сегодняшний день. Прочитав всю доступную литературу, я получил лицензию лечить людей. Стажировки у опытного практического специалиста не требовалось.

Теперь на изучение философии я трачу не меньше времени, чем на медицинские трактаты. Вряд ли кто-нибудь станет возражать Аристобулу — еврейскому мыслителю второго века до нового летоисчисления — в том, что высшим началом в человеке является дух. Дух, будучи силой жизни и познания, даруется Богом. По мнению Аристобула, древнегреческая философия берёт начало в еврейских источниках. Вот и его последователь Филон Александрийский также соотносил античных мыслителей с иудейским Заветом; исходил из представления о том, что в основе Торы лежит описание восхождения души от телесного и земного, то есть от конкретной жизни, к созерцанию небесного и божественного; имя Израиль следует толковать как «зрящий Бога». Логос Филона, то есть деятельный, божественный Разум, по мнению ибн Гвироля, делает возможным решить проблему отношения Создателя и материального мира. При этом если у Филона посредником между Творцом и вселенной выступает Логос — Разум, то у Гвироля — Воля. Волю, являющуюся причиной всякого стремления, можно отождествить с основным движущим началом развития человека. В этом смысле воля и разум одинаково значимы; развитие разума не может обойтись без воли, а воля предполагает разум.

Когда в ограниченном пространстве доставшейся мне по наследству, заполненной книгами комнаты чувствую себя обделённым радостями жизни, спешу оказаться на улице. Радуюсь солнцу, деревьям, пению птиц, реке, медленное течение которой наводит на мысли о том, что всё было и всё ещё будет. Выйдет мне навстречу девочка… может быть, она живёт на соседней улице, а на самом деле — из другого, волшебного мира. Она ждёт меня, только меня. Надежды окрыляют, появляется ощущение лёгкости, новизны. Чувствую себя в бесконечности времени и места! И сами собой слагаются строчки:

Слиток золота блестящий я б хотел у солнца взять,

Серебристое мерцанье у звезды б хотел отнять,

Чтоб из трепета и блеска песню-молнию сложить

И красой её искристой тьму столетий озарить…^[15]

Воображая чудесный мир, где нет обездоленных и нет напрасных ожиданий любви, понимаю: Творец не обещал человеку счастливой жизни. Вот и ибн Гвироль ждал любви. Не всё зависит от желания, если что и зависит от нас, так это старание стать достойным собеседником Творца.

Побродив по знакомым улицам, я возвращаюсь за стол, где меня ждёт рукопись моего соотечественника и современника Бахьи ибн Пакуда «О наставлениях и обязанностях сердца». Будучи раввином, философом, поэтом, Бахья пишет о том, что понимание и истинная любовь к Создателю приходит через понимание Его единства и изучение сотворённого Им мира. «Наука о религии распадается на две части: первая — об обязанностях телесных органов; то наука о внешнем. Вторая — об обязанностях сердец, то есть помыслов; она является наукой о внутреннем».^[16] С помощью подобных рассуждений пытаюсь бороться с влечением к женщине, при этом мечты о высокой, необыкновенной любви часто перемежаются со страстью, зовом плоти. О страсти, неподвластной разуму, читаю у ибн Гвироля:

Амнон^[17] — страдалец я! В бреду Тамар зову.

В её сетях я бьюсь во сне и наяву.

Ведите поскорей её ко мне, друзья!

Прошу лишь об одном: возденьте на главу

Ей царственный венец и золото на грудь.

О, друг мой! Кубок дать ей в руки не забудь!

Чтобы гасить огонь тех дней, когда она

С горящею стрелой спустила тетиву.^[18]

Родители, дабы предотвратить случайные связи детей, стараются рано женить их. А как же мечта? Соотнести бы в отношениях с женщиной чувственное влечение — естественную природу человека — с миром духа. Решение проблемы души и тела пытаюсь найти в рукописях Авраама бен Хии, родившегося на двадцать лет раньше меня, и тоже в Испании. Математик, астроном, он знает несколько языков, однако пишет на иврите, в отличие от коллег-единоверцев, пользующихся арабским языком. Его, признанного учёного, приглашают ко двору христианских королей, нуждающихся в образованных людях. В рукописи «Размышления о душе» бен Хия утверждает, что истинный источник добродетели — наше Святое Писание, а еврейская философия — своеобразное осмысление Торы, где человек, наделённый свободой воли, стоит перед лицом Всевышнего. Философия развивает разум, что помогает отличить добро от зла и приобщиться к Активному Интеллекту.

Эту проблему обсуждают мусульманские, еврейские и христианские мыслители. В рукописи ибн Гвироля «Источник жизни» Бог творит вселенную, соединяя материю с формой, и таким образом переносит мир из потенциального состояния в активное. Другая его поэма — «Царский венец» — о единстве Бога философов и Бога пророков; это философская ода Всевышнему. Творец являет себя человеку посредством разума и откровения; разум даёт возможность отличить добро от зла. При этом душа человека — форма, которая соединяется с материей только на определённое время. До вселения в тело душа живёт в состоянии бестелесности в высших мирах. Через страдания в материальном воплощении мы узнаём подлинную цену пребывания в духовном мире. Однако сколько бы я ни воображал другой мир, который Платон называл миром идей, хочу быть счастливым здесь — на земле. Обителью счастья грезится мне чуть приподнятый над землёй белокаменный Иерусалим, о котором вздыхал дедушка. Должно быть, от дедушки я унаследовал не только сознание присутствия в прошлом нашей страны, но и склонность вживаться в судьбы людей, особенно тех, кому трудно справиться с жизнью. А тем, кому хорошо, не требуется соучастия.

Авраам бен Хия писал о том, что Всевышний отличил и освятил один народ, как сказано: «Каждого, кто называется Моим именем, кого Я сотворил для славы Моей, образовал и устроил».^[19] История израильского народа, первым признавшего единство Творца, образует в некотором смысле мировую историю. Христиане и исмаилиты построили свою религию на нашем Завете. Хоть и рискованно еврею обвинять мусульман в подлоге, однако, когда они утверждают, что Измаил был любимым сыном Авраама, которого он положил на жертвенный алтарь, я не боюсь приводить слова Торы. И сказал Бог: «Авраам, возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Ицхака в страну Мория и принеси его там во всесожжение…»^[20]

Ближе к вечеру, когда голова устаёт и не могу отличить слова одного мыслителя от другого, отправляюсь на прогулку за ворота еврейского квартала. Отодвигаю в дальние углы памяти всё, что прочёл за день, и наслаждаюсь мягким теплом предвечернего солнца, высоким небом с медленно текущими облаками, воздухом, наполненным ароматом цветов. Однако мысли возвращаются к навязчивому вопросу: в чём мне удастся найти себя? В чём преуспею? Из всех направлений медицины чаще задумываюсь о том, которое даёт возможность лечить беседой, словом.

Познать бы душу человека, что от чего происходит. Вот и ибн Гвироль писал: «Знание есть высшая цель человеческой жизни, оправдывающая её существование». Если в медицине видеть не только науку о теле, но и о душе, врач сможет вжиться в состояние больного, часто интуитивно определить недуг. Ибн Гвироль передал мне эстафету любви к мудрости; «бессмертен разум, разумная часть души». Я словно заклинание повторяю его слова:

Ценнее нет мудрости в мире, и я бы

глубоко себя презирал, если бы

сердце моё мудрость отвергло, и,

слизню подобно, я бы ползал

за успехами жизни…^[21]

Не заметил, как удалился от еврейского квартала; загляделся на медленное течение реки Эмбро, рождающей мысли о бесконечности времени. Всё так же текла река двенадцать веков назад, когда римляне, сломив сопротивление жившего здесь народа, построили крепости, амфитеатр для массовых зрелищ. Ими же сооружён водопровод для подачи воды из расположенных выше источников; его руины до сих пор различимы по обе стороны реки. Прошлое не уходит в небытие… Невольно думаю о том, что в первом веке нового летоисчисления после нашего поражения в Иудейской войне римляне моих единоверцев продавали в качестве рабов в разные страны по цене лошадей. Раб в представлении завоевателей, не понимающих, что такое грех, всего лишь говорящее орудие труда. Вспомнилось отношение к рабу согласно еврейскому Закону: «Если у тебя есть только одна подушка, ты её должен дать твоему рабу». Многие из наших пленных, что оказались в Риме, стали гладиаторами. У невольника-гладиатора нет выбора: или убить, или быть убитым. А что делать, если тот, с кем оказался на арене цирка, — из твоих сородичей, друзей? Или просто соплеменник, который помог тебе выжить в колонне пленных по длинной дороге в Рим?

Продавали моих единоверцев и сюда — в Испанию, они строили дворцы, крепости, оросительные каналы. Как складывалась в неволе жизнь людей, признающих одного властителя — Бога? Мог ли раб выбрать себе жену? Мечтал ли о любви? Или подчинялся необходимости при отсутствии выбора? И будучи на положении невольников, евреи следовали своим обычаям и законам, что не только сохранило, но и преумножило народ. Даже сказывалось влияние иудеев на местное население: до утверждения в стране католичества христиане посещали еврейские молитвенные дома, нередко обращались не к своим священникам, а к раввинам с просьбой благословить их поля, праздновали Песах, Шаббат.

Не раз возвращался к мыслям о том, что именно в Испании, в семье римского сенатора всего лишь через пятьдесят лет после Иудейской войны и нашего рассеяния родился один из самых миролюбивых императоров — Марк Аврелий — философ на римском троне. Сбылось представление Платона о том, что философы должны управлять государством. Подобно иудейскому мыслителю Филону Александрийскому, главным для достойной жизни Марк Аврелий считал интеллект. Писал о Боге, а не о богах: «Сущность Бога — ум, знание, разум. И потому истинное назначение человека — развивать в себе божественное начало — разум». Будучи демократом, учредил в Афинах четыре кафедры философии — для каждого направления. Сам его же отдавал предпочтение стоикам, пытался создать основанную на разуме, чуждую чудесам светскую школу добродетели. Именно разум препятствовал мыслящему, милостивому к рабам императору признать христианство, основанное на обожествлении одного человека. Совмещая в себе всё лучшее, что было в античном мире, мудрый правитель из всех окружающих его людей отдавал предпочтение сыну рабыни Эпиктету, ратующему за природное равенство людей, отсутствие тщеславия, правдивость. Будучи единомышленниками, они полагали, что сущность Бога (а не богов) — ум, знание. И потому главное назначение человека — развивать в себе божественное начало — разум. Эпиктет не только остроумно отделял истинного стоика, искавшего опору в себе, от горделивых и хвастливых юношей, но и различал выходцев из того или иного народа. «Зачем ты обманываешь толпу, называя себя стоиком? Зачем притворяешься иудеем, будучи эллином?»^[22] Не только любовь к истине, но и чувство одиночества роднили императора и бывшего раба. За двадцать восемь лет своего правления Марк Аврелий вёл только оборонительные войны. Уж он-то точно не стал бы разрушать наш Храм. Подобно Александру Македонскому, проникся бы святостью еврейских мудрецов, встречавших того на подступах к Иерусалиму.

В который раз задаю себе вопрос: свойства души — врождённая или приобретённая данность? Конечно, сказывается воспитание, но не всегда проявляется однозначная зависимость. Будучи равнодушным к боям гладиаторов, Марк Аврелий тем не менее не противился воле народа, жаждущего зрелищ; при этом велел притупить мечи и постелить маты под канатными акробатами. Он воплощал на деле воззрения стоиков о справедливости и ценности человеческой жизни; никого он не завоёвывал, а если и приходилось брать в руки оружие, то только для усмирения смуты. Народ и сенат боготворили добродетельного императора; когда он умер, сказали: «Пришёл от богов и ушёл к богам». О благородном правителе я узнал из свитков, что хранятся в сундуке моего дедушки, не перестаю благодарить его за то, что копил не золотые динары, а книги.

Высказывания мудрецов и мысли просвещённого римского императора о том, что руководящее начало в человеке — разум, не мешают мне оглядываться на красивых девушек. Мусульманки ходят по городу в сопровождении брата или слуги — к ним даже их единоверцы не приближаются, зато случается, что христианки мне улыбаются, и их не смущает моё платье иудея. Во всяком случае, смешанные браки исключаются, все живут своими общинами и каждый убеждён в превосходстве своей веры. Я стараюсь следовать напутствию отца: держаться от женщин подальше, в противном случае можно попасть в зависимость от них и тогда всё пойдёт прахом — и моя учёба, и мечты стать поэтом.

Со сменой в городе исламских правителей на христианских врачи из иудеев всё так же лечат власть имущих, финансисты ссужают их деньгами и наши купцы снаряжают корабли в дальние страны. Этим миролюбивым настроениям мы во многом обязаны нашим учёным раввинам, придерживающимся политики мудрого Иехуды ха-Наси, который был главой Синедриона спустя сто лет после падения нашего государства во время владычества Рима. Редактор свода правовых, религиозных и этических положений, систематизатор Устного Закона, он был знатоком также светских наук, языков. Под его началом Палестинская академия, из-за гонений при императоре Адриане переезжавшая из города в город, смогла отвлечь внимание властителей. Осторожное поведение с римскими властями обеспечило влияние возглавляемого Иехудой ха-Наси бейт-дина^{[23] [24]} не только на Галилею, где он жил, но и на всю страну и еврейскую диаспору. Согласно сказанию Аггады, мудрец родился в тот день, когда умер мученической смертью законоучитель рабби Аккива. Может быть, и в самом деле душа праведника, не реализовавшаяся в одном воплощении, переселилась в следующее.

Всякий раз, когда думаю о бессмертии души, вспоминаются стихи ибн Гвироля, не оставляет ощущение, словно иду по намеченной им дороге. Вот и эти строчки будто я написал:

Да, я смело судьбу вызываю на бой,

Пусть неведомы сроки мои и кануны,

Пусть грохочет потоп над моей головой —

В моём сердце не дрогнут певучие струны…

Способность восприятия души, если следовать Платону, покоится на воспоминании; когда человек с успехом усваивает те или иные предметы, его душа припоминает знания, которыми она обладала до соединения с телом. Подобные представления есть и в Талмуде, где сказано, что ещё в утробе матери душа изучает все науки, но забывает их при рождении. В процессе учения вспоминает. Отличие состоит в том, что в Талмуде речь идёт обо всех науках, а у Платона — о предрасположенности лишь к тем знаниям, которыми душа обладала в предыдущем воплощении. В противном случае чем можно объяснить склонность человека к тем или иным умонастроениям, занятиям? Ибн Гвироль писал, что душа представляет основу человеческого существования, тело случайно и потому имеет второстепенное значение.

Теперь, когда меня посещают мысли о том, что душа моего предшественника — самого близкого поэта и мыслителя, по его собственным словам, «низкорослого, уродливого, болезненного и неблагополучного человека», переселилась в меня — здорового, красивого, защищённого от бедности умением врачевания, хочу думать, что её судьба, то есть на этот раз судьба моей души, сложится более удачно. Я пришёл в мир с сознанием, что Создатель видит меня, знает, о чём я думаю. Мой духовный путь начался с ощущения избранности и размышления о своём назначении в жизни. С детства слышал, что у иудеев есть своя страна, которая ждёт нашего возвращения. С годами слова Писания: «Я Господь Бог твой, который вывел тебя из земли Египетской…» — стали звучать призывом вернуться на указанную нам землю, где не придётся ждать милости ни от рыцарей креста, ни от исламистов. Красивая, умная девушка станет моей женой, ей первой я буду читать свои стихи, мы будем жить долго и счастливо. И никакая беда не коснётся нас.

Это потом, а пока нужно стать хорошим врачом; понять бы, отчего происходит та или иная хворь. В книге царя Соломона читаем: «Предал я сердце своё тому, чтобы исследовать и испытать мудростью всё, что делается под небом…» Вот и мой предшественник — родная душа ибн Гвироль — был одержим страстью познания, жизнь посвятил поиску истины, не было у него ни семьи, ни друзей.

Мой строгий отец решил, что знаний Гиппократа, который дал сакральному опыту жрецов научное обоснование, недостаточно и, как всякий правоверный иудей, я должен получить всестороннее еврейское образование и свободно ориентироваться не только в письменных, но и устных Законах своего народа. Почему и послал меня в небольшой город Лусену — в талмудическую академию, куда стекаются ученики со всех концов Испании. Послал с напутствием приумножать знания с терпением, настойчивостью, смирением; знания, а не слепая вера делают людей лучше. Именно так я и думал, при этом руководствовался учением нашего пророка Иезекииля о свободе воли и независимости от судьбы. Вот и мудрец рабби Аккива говорил о том, что судьба человека предопределена, но в плане выбора себя человек свободен. «Всё предопределено, но дана свобода воли».^[25] Что не лишает нас самостоятельности в решении судьбоносных проблем. Более того, человек может отстаивать справедливость перед лицом Всесильного. «Неужели погубишь праведника с нечестивцем?!» — обращался Авраам к Творцу при известии о неминуемой гибели Содома и Гоморры.

В Лусене, помимо традиционной еврейской учёности, я освоил арабскую литературу и греческую философию. Пытаюсь осознать разные вероучения: у греков Бог — высший закон природы, христиане полномочиями Бога наделили Иисуса, и, чтобы состоялась встреча, он должен спуститься на землю и стать человеком. У мусульман, насколько я понимаю ислам, отдельная личность — ничто. У евреев — со времён Авраама непрекращающийся диалог с Творцом; Богу нужен партнёр, а не безответный исполнитель. Вера христиан основана на чуде воскресения, но если Иисус воскрес, почему он не является своим приверженцам? А если его наделяют полномочиями Бога, то тем самым отрицают единство Творца.

Постепенно развивалось сознание народа. Вселенские законы — законы Ноя — были даны всему человечеству. Аристобул, еврейский философ второго века, полагал, что нравственные законы существовали до сотворения неба и земли. Должно быть, по этим законам жили халдеи в Ур Касдиме, откуда вышел Авраам. Моисей не отменил их, но присоединил главную заповедь для иудеев: «Я Господь Бог твой, который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства; да не будет у тебя других богов перед лицом Моим».^[26]

Меня, как и всех детей еврейского квартала, учили читать с трёх лет. Первая книга, которую я держал в руках, — Тора; как наяву, представлял Авраама с развевающейся на ветру седой бородой, он под звёздным небом разговаривал с Вседержителем. Ребёнком вживался в страх и ужас Иосифа, брошенного братьями в пересохший колодец, где кишели змеи и скорпионы, горевал, узнав о смерти красавицы Рахели и недоумевал из-за такой беды. Почему умерла Сарра и Авраам снова женился? Я хотел справедливости. Спрашивал и себя, например, мог ли бы я вынести все злоключения Давида, прежде чем он стал царём?

К двенадцати годам, когда были исчерпаны домашние способы обучения, я отправился в город Лусену. «То старинный город, — рассказывал отец. — Сохранились сведения, что он был основан евреями во времена Навуходоносора, то есть после падения Первого Храма. Тогда почти всё население города составляли иудеи; пользуясь равными правами с местными жителями, они были образованнее и богаче их».

От отца же узнал, что сейчас в Лусене живёт и продолжает дело Иехуды ха-Наси авторитет нашего времени — Исаак Альфаси — автор первого комментария к Вавилонскому Талмуду. Он, подобно своему предшественнику — законодателю и систематизатору свода правил и религиозно-этических положений нашей веры при римских правителях в Палестине, — признан величайшим учёным. При этом очень скромен и прост; главное, следуя учению Иехуды ха-Наси, старается поддерживать с властями хорошие отношения. И ему это удаётся.

Если мама перед моим отъездом в Лусену — центр раввинской учёности, — беспокоится о моём тёплом белье и хватит ли денег, чтобы я мог платить за хорошую комнату, то отец спешит передать мне не только сведения о городе, но и свои соображения по поводу преемственности знаний. «Вряд ли кто-нибудь будет возражать, — говорил он, когда мы с ним уже стояли на пороге дома, — если я назову среди учителей Исаака Альфаси не только Иехуду ха-Наси, но и знаменитого Гиллеля, создавшего систему толкования Устного Закона».

Именно слова Гиллеля вспоминаются мне, когда я думаю о том, чему следует отдать предпочтение — медицине или посвятить жизнь изучению комментариев Святого Писания? Мудрец, живший тысячу лет назад, говорил: «Если ты держишь в руках саженец и тебе скажут, что пришёл Машиах, сначала посади саженец, а потом иди встречай Машиаха». Тело человека, его здоровье — тот же саженец, следовательно, сначала нужно стараться постичь тайны врачевания. При этом следует помнить, что наше физическое здоровье во многом зависит от состояния души. Однако от зрелых мужей я не раз слышал, что к пятидесяти годам тело стареет, а душа всё та же; более того, с возрастом она становится сильнее. Никто не знает, где провести границу мудрости, за которой душа становится независимой от тела. И никто не может ответить на вопрос о предопределении и свободе воли; от этого зависит, будем ли мы полагаться на Провидение или поверим в свободный выбор. Как бы то ни было, в любом случае нам надлежит усердно трудиться.

Любовь к познанию в любой области — основа нашего Писания. Создатели Талмуда полагали, что занятия наукой сохранят наш народ. Не могу сказать, что я стал одним из лучших учеников Исаака Альфаси, хоть он и упростил изучение Талмуда. Написал своё сочинение «Галахот», в котором из многих книг Вавилонского Талмуда взял законодательную часть. Составил таким образом сокращённый, или малый Талмуд, что не только облегчило его изучение, но и послужило упорядочению нашего законодательства. Большую часть времени приходилось уделять и постижению медицины. К тому же не мог преодолеть искушения писать стихи. Да, стать достойным продолжателем знаменитого учителя много желающих и без меня.

Усилием воли подавив непроизвольно складывающиеся строчки стихов, возвращаюсь к своду правил и религиозно-этических предписаний, включая дискуссии, которые велись на протяжении восьми веков — со времён Иехуды ха-Наси. Мой наставник, обладая незаурядным умом и обширными познаниями, отделяет прения от руководящей нормы. Ориентируется в основном на Вавилонский Талмуд, объясняя это тем, что его составители не жили в стеснённых условиях под римским владычеством. Например, в Вавилонском Талмуде сказано: «Благодарю Тебя, Господь Бог мой, за то, что определил Ты участь мою среди сидящих в доме учения, а не среди сидящих на перекрёстках». В Иерусалимском Талмуде параллельное место (Брахот 4:2) читается следующим образом: «Благодарю Тебя, Господь Бог мой… что определил Ты участь мою среди сидящих в доме учения и в доме собрания, а не среди сидящих в театрах и цирках». Должно быть, театры и цирки стали соблазном в Палестине под владычеством Рима.^[27]

Еврейская община на территории Персии, где создавался Вавилонский Талмуд, пользовалась автономией; встречались города, большинство жителей которых были иудеями. Опять же, вавилоняне имели перед собой текст Иерусалимского Талмуда, который составлялся на основе информации, передававшейся из поколения в поколение, начиная с того, которое стояло у горы Синай. Одним словом, учли опыт прошедших веков и внесли в него соответствующие дополнения и изменения. Так, из Иерусалимского Талмуда, написанного в Земле Израиля, было исключено большинство законов, касающихся сельского хозяйства и не имевших значения в Вавилоне. Речь идёт не только об обработке земли, но и о том, что крестьянин обязан был оставлять бедным упавшие колоски, забытые снопы и несжатым край поля. Однако при этих, казалось бы, отвечающих времени изменениях, мне больше по душе Иерусалимский Талмуд: ведь мы вернёмся на свою землю и снова обратимся к установленным правилам обработки полей. Мы, в отличие от исчезнувших народов, живы и не расстаёмся с надеждой возродить свою страну. Песней звучат в душе только что сложившиеся строчки стихов:

Уходят царства, но твоя корона

Из рода в род сиянье излучает!

Как счастлив тот, кто после всех скитаний

Земле заветной жизнь свою вручает!

Как счастлив тот, кто твой рассвет увидит,

Кто новый день твой страстно возвещает!

Увидит он, как юность твой Создатель

Твоим цветущим нивам возвращает!^[28]

Конечно, я понимаю достоинства и Вавилонского Талмуда, ценю медицинские, исторические и религиозно-философские сведения в нём, но при этом отдаю предпочтение Иерусалимскому, ибо не расстаюсь с мыслью, что только в своей стране станем независимыми от чужеродных правителей.

В 1103 году Исаак Альфаси умер. Я написал эпитафию на смерть мудреца:

Горы в день Синая в честь твою

гремели,

Божьи ангелы тебя повстречали,

И начертали Тору на скрижалях твоего

сердца,

И лучший венец свой на главу твою

возложили.^[29]

Со смертью учителя закончилось моё пребывание в ешиве, считавшейся оплотом еврейской учёности; не случайно в окрестности Лусены стекались мои единоверцы ещё в давние времена.

Отец, удовлетворённый моим образованием, отпустил в свободное плавание. Он по-прежнему готов ссужать меня деньгами, однако, надеюсь, в этом не будет необходимости; медицинская практика принесёт верный доход. Ведь я достаточно подготовлен к работе; знаю, как вправлять вывихи, пускать кровь, запасся травами от желудочных колик, кашля и прочих недугов. В тетрадь лекарственных средств внёс недавно найденные сведения о целительных свойствах вина: разведённое в разных пропорциях, оно благотворно влияет на состояние человека. Больше всего мне удаются беседы об умении владеть своими страстями. Как результат — обещаю долголетие. При этом нужно принимать во внимание темперамент человека. В любом случае буду следовать не утратившим злободневности наставлениям Гиппократа: «не сближаться с пациентами и не быть с ними слишком строгим». Подобно своему современнику Авиценне, он же Ибн Сина, ушедшему в лучший мир всего лишь за пятьдесят лет до моего рождения, я не разделяю практическую и теоретическую части медицины. Будучи учёным, врачом и философом, Авиценна обобщил опыт греческих, римских и восточных эскулапов. Он первый по изменению пульса определял душевное состояние больного. В «Каноне врачебной науки» он писал: «Безделье и праздность не только рождают невежество, они в то же время являются причиной болезни». Он же, будучи поэтом, жаловался, что слишком занят медициной, чтобы посвятить себя стихам. Вот и я не могу позволить себе предаться поэзии, которая чуть ли не с детства влечёт меня. Строчки непроизвольно складываются в голове, часто требуется усилие, чтобы переключить внимание на жалобы больного. Стараясь стать достойным продолжателем дела Авиценны, самостоятельно изучил его канон, где он пишет, что «врач должен обладать глазами сокола, руками девушки, мудростью змеи и сердцем льва». Целитель и мудрец, он говорил, что интеллект и благородные мысли не умирают, а собираются в некое хранилище. Ибн Гвироль также полагал, что окружающая Землю сфера сохраняет лучшие в мире мысли и дела.

При размышлении о мироздании тот и другой мечтали о любви. При этом ибн Гвироль сознавал свою обречённость на одиночество, ещё в юности писал: «Как встретить старость грустную тому, кто одинок все дни подряд?..» Он уповал на отдохновение в другом мире. Вот и Авиценна писал: «Кто на земле блаженств не ищет, тот их в небесах навечно обретёт».

Грезил любовью мой современник Омар Хайям, сочетая в стихах юмор с чуть ли не трагическим настроем:

Я терплю издевательства неба давно,

Может быть, за терпенье в награду оно

Ниспошлёт мне красавицу лёгкого нрава

И тяжёлый кувшин ниспошлёт заодно?^[30]

Ибн Гвироль словно оправдывался в не нашедшей реализации страсти:

Поместил Ты в меня душу святую, а я

наклонностью своей злой осквернил её и загрязнил…

Но искуситель мой злой стоит по правую руку, чтоб

совратить меня,

не позволяя мне взбодрить дух мой и подготовить

мой покой.

И уж давно веду его в двойной узде, рассчитывая и

стараясь вернуть его

из моря страсти на сушу, — и не могу.^[31]

Наши философские взгляды формируются жизнью, понятно желание моего любимого целомудренного поэта освободиться от мучений плоти и перейти к чистой духовности. Я всё чаще обращаюсь к его стихам, живу в двух мирах: с одной стороны — забочусь о накоплении медицинских знаний, с другой — рифмую строчки. Стихи пишу на иврите, о котором основоположник еврейской рационалистической философии Саадия Гаон сказал: «Язык святыни избран для нас Богом испокон веку, на нём воспевают славу Господу ангелы, на нём воспевают Господа все дети Всевышнего». Вот и мой духовный брат ибн Гвироль писал о превосходстве иврита, лучшего из языков всех народов: «Гнев Божий обрушится на вас, потомки Иакова, если забудете вы избранный язык».

Отрывки из Библии украшают мои стихи; наиболее удачные из них посылаю на мусульманский юг — в Андалузию, там, в отличие от Кастилии, кипит еврейская поэтическая жизнь. Мечтаю отправиться в Гранаду к поэту и философу Моше ибн Эзре. Набрался смелости и написал ему рифмованной прозой письмо о том, что «не теряю надежды согреться в лучах его мудрости и славы». Ответа не получил. Время идёт в напрасном ожидании; но, может быть, известный авторитет в области стихосложения ещё откликнется на моё послание. Может, стоит ему напомнить о себе? Что бы я ни делал, меня не покидают мысли о том, что где-то есть другая радостная жизнь. Там красивые девушки, любовь, вдохновение, веселящее сердце вино. Там говорят стихами.

Исчерпав время ожидания, отправляюсь в Кордову, в столицу Кордовского халифата — центр просвещения, науки, поэзии, искусства, где была основана школа Просвещённых. К этой школе для избранных был причастен и Шломо ибн Гвироль; мусульмане называли его Сулейман ибн Яхья или Джабриэль. Исламские правители почитают образованных евреев, видят в нас учёных, переводчиков, поэтов. Поэзия у арабов, в отличие от христианской Испании, процветает. Надеюсь, я найду в Кордове работу; знаю латинский язык, арабский, испанский и, конечно, иврит. При сближении с просвещёнными мусульманами нам ничего не мешает держаться своей религии и языка. Главное, в Андалузии кипит поэтическая жизнь, и нет причин засиживаться в Кастилии. Ведь всё только начинается!

Кордова расположена на склоне отрога Сьерры-Морены, на правом берегу реки Гвадалквивир. То первый город, построенный римлянами в Испании во втором веке до нового летоисчисления. Невольно приходят мысли о том, что территория, на которой он строился, ещё недавно была владениями Карфагена. Оглядываю остатки римского амфитеатра и акведука, снабжавшего водой северную часть города. В Кордове родился римский философ-стоик Сенека, слова которого о возможности безграничного развития человеческого знания стали мне напутствием с юности.

Хожу по улицам города — бывшему центру римской провинции, а сейчас столице Кордовского халифата; любуюсь дворцами, мечетями, караван-сараями. Построенный римлянами тысячу лет назад каменный мост через реку Гвадалквивир до сих пор не обветшал. Миную просторные площади, монументальные здания. Оглядываюсь на затейливые фонтаны, что соседствуют с узкими тихими улицами, дома с ажурными балконами и внутренними двориками, украшенными цветами и пальмами в бочках. На стенах высоких новых строений арабские письмена, шестиконечные и восьмиконечные звёзды. Шестиконечная звезда была изображена на щитах воинов нашего царя Давида. А символом чего является у мусульман восьмиконечная звезда? На высоком холме дворец халифа, когда-то там была резиденция римских правителей, ещё сохранилась их мозаика, колонны. Когда власть сменилась, вестготские правители построили подковообразные арки, кладка которых в основном из тёсаных камней, на них хорошо сохранились орнаменты с изображением растений и животных.

Иду куда глаза глядят, оказываюсь перед огромной мечетью; останавливаюсь перед монументальным мавританским зодчеством. Если у мечетей и церквей свои архитектурные законы, то нет никаких правил при строительстве еврейского молитвенного дома; для обращения к Богу может сгодиться любая чистая комната. И даже под открытыми небесами Всевышний услышит тебя… Миную центральную улицу, дальше старые кварталы, на окраине города бедные хлипкие строения, которые вряд ли защищают от холода и жары.

Ничего мне не грозит в городе, куда съезжаются самые даровитые люди Испании. Надеюсь, что от бедности я застрахован знанием медицины, а от одиночества тем, что непременно встречу подобного себе восторженного поэта, и, конечно, не обойдёт меня и любовь. А пока хожу по ночному городу и вспоминаю стихи ибн Гвироля — своего воображаемого друга и единомышленника. Никто так проникновенно не писал о завораживающей луне, тихих шорохах, обострённых ночью запахах цветов.

Город с великолепными дворцами, мечетями, садами неотделим от истории. Представляю время, когда римляне во втором веке до нового летоисчисления одержали верх над местным населением — финикийцами. Здесь на плодородных землях люди селились ещё в древности. В начале восьмого века город был завоёван арабами. Сейчас находится под управлением просвещённых правителей, которые назначают образованных евреев на видные государственные должности, берут в советники, казначеи. При этом мы не забываем о недавнем погроме: при исламском правлении в Гранаде мусульмане убили около трёх тысяч евреев. Нельзя забывать о том, что мы живём в чужой стране и всякое возвышение может вызвать недовольство толпы. Тогда в Гранаде первыми министрами были назначены два иудея: поэт, раввин, глава еврейской общины — Шмуэль ха-Нагид и его сын Иосиф. Они брали единоверцев на главные государственные посты и даже не скрывали своих предпочтений. Погром был спровоцирован слухами о том, что евреи вынашивают планы превратить мусульманские города в иудейское королевство. Мы, бессильное меньшинство, должны сделать вывод: не злить толпу; чем более высокие должности станем занимать, тем больше зависти и ненависти вызовем у мусульманского и христианского простонародья. Ну да, бесчинства толпы, сопровождающиеся еврейскими погромами, существуют с давних времён. О страшной резне в Александрии в начале нового летоисчисления оставил свидетельство философ и историк Филон Александрийский, или иначе его называют Филон Иудей. Поначалу со стороны языческого населения мои единоверцы в Александрии не встречали препятствий; синагоги наравне с языческими храмами обладали правом убежища. Нужно ли искать причину ненависти — она всегда одна и та же: зависть, кровожадность и жажда власти. В четвёртом веке христиане разгромили и сожгли знаменитую Александрийскую библиотеку, в которой были древние свитки античного мира начиная c седьмого века до нового летоисчисления. Агрессия, жажда крови новообращённой толпы сопровождалась резнёй иудеев, что не соответствует миролюбию её учителя, говорившего: «Если тебя ударят по одной щеке — подставь другую». Первых христиан в Риме скармливали голодным львам в цирке, однако, когда носители креста обрели силу, они стали убивать инаковерующих. Вот и сейчас во время Крестовых походов воины Христа, проповедующего любовь, собрали в синагоге евреев Иерусалима и сожгли. Тут уж невольно сравниваешь веру в разум язычников и фанатичность, кровожадность христиан.

Поздно вечером, когда бродил по улицам Кордовы, наслаждаясь запахами апельсиновых и лимонных деревьев, услыхал из одного внутреннего дворика возгласы на иврите. Вошёл и тут же был приглашён к столу, уставленному кувшинами с вином. Поэты — братья по духу — призывали «залить огонь молодых сердец виноградной кровью бокалов», они с ходу стали обращаться ко мне в стихах, и я без труда рифмовал ответы. Все разом в мою честь подняли кубки и провозгласили напутствие мудреца Авиценны:

Прекрасно чистое вино, им дух возвышен и богат!

Ханжа в вине находит ложь, а мудрый —

истин щедрый клад.

Я тут же подхватил слова провидца:

Пустой бокал тяжёл, как ком из глины.

Нальёшь вина — взлетит, как пух орлиный.

Так и душа: низвергнув гнёт мирской,

Взмывает ввысь, окрашена Шехиной^[32].^[33]

Все говорили стихами и ни слова прозой, должно быть, то обычная форма общения, выражения чувств, передачи сведений. Здесь, в Андалузии, как нигде в другом месте, расцвела еврейская поэтическая жизнь. Один из присутствующих прочитал стихотворение Моше ибн Эзры из «Книги ожерелья»:

Вино прохладой освежит,

когда жарой объят весь свет,

От зноя тенью защитит,

уймёт лучей палящий свет.

Когда мороз, как лютый враг,

нежданно явится чуть свет,

Согреет и спасёт от мук

меня хранитель вин — бурдюк.^[34]

Под утро казалось, будто никогда не расставался с нечаянно встреченными единомышленниками. В следующий вечер меня приняли как старого знакомого, и я снова сидел в компании себе подобных, слагающих гимны вину, любви, дружбе, красоте природы. Должно быть, мои новые друзья не только говорят, но и думают стихами.

Из ночи в ночь мы всё так же сочиняем восторженные оды кувшину с вином, красоте женщин, хвалу друзьям и почитателям. Я чувствую себя на равных, более того, вдохновение среди коллег по перу рождает надежду на успех, и если не на славу, то на приговорённость к призванию. Вспомнилось четверостишье из стихотворения ибн Гвироля:

Вот перо и вот чернила —

Вечной мудрости приют,

Сколько душ погибло тут,

Скольких слава возносила

За писанья тяжкий труд.^[35]

Я быстро усвоил проникшую из арабской поэзии манеру писать стихи о любовной страсти. Девушка — предмет вожделения — лань, газель, которую хочет заарканить влюблённый охотник. Она — преследуемая, и она же — хозяйка отношений, ибо в её власти освободить очарованного ею от снедающей страсти. Хоть глубокие душевные переживания любви при этом не предполагаются, однако одержимый влечением юноша, впрочем, может быть не только юноша, на грани безумия. Она — объект желания — и солнце, и луна, и свет, и тьма; она воскресает и убивает. «Слёзы влюблённого обильней дождей»; разлука с газелью грозит смертью. Одним словом — караул! С одной стороны, меня занимает общепризнанная тема любовного томления, вина и радостей жизни; с другой — образцом служат стихи ибн Гвироля о бренности бытия, скоротечности наших дней и необходимости найти высший смысл пребывания в этом мире.

Не стоило большого труда усвоить правила написания стихов восхвалений, в которых нужно перечислить достоинства человека, будь то знакомый или просто заказчик, который заплатит в зависимости от того, насколько наделю его воображаемыми добродетелями. То есть если он не умён, не щедр и не пользуется уважением, значит, нужно придумать что-нибудь замечательное о нём. Не зря же стихи восхваления пишутся на заказ и за них платят деньги. Завершают подобные вирши добрыми напутствиями и надеждой на благосклонность к пишущему их. Хвалебные и дружеские оды, даже если они не отражают достоинства адресата, побуждают того соответствовать написанному — быть лучше, добрее. Однако настоящее вдохновение приходит, когда пишешь не за деньги, а по побуждению души; тут уж и впрямь звучат искренние, неподдельные чувства. Не чужд мне и обличительный пафос в отношении самодовольных, ограниченных соплеменников.

Я быстро сориентировался в окружающих меня «братьях-поэтах»: для одних писание стихов — потребность души, самовыражение, для других — повод провести время, выпить, а стихи — всего лишь забава, погремушки. Вот уж который раз, когда мы расходимся по домам, за мной, уверяя в привязанности и дружбе, следует не самый молодой, увядший, словно выцветший, собутыльник. Пишет вирши такие же унылые, как сам, однако изображает из себя знатока и с умным видом делает замечания другим. Вот и сейчас не слышит, вернее, не хочет слышать меня; я говорю, что после ночи возлияний, когда уже светает, хорошо бы нам разойтись по домам и выспаться. В первый раз, оказавшись в незнакомой компании, я был тронут его вниманием. Однако этот стихоплёт с бесцветными глазами идёт следом и во второй, и в третий раз. Уверяет, что заглянет ко мне всего лишь на минутку. Однако, оказавшись в комнате, тут же устраивается на диване и просит выпить. В следующий раз, когда этот неприкаянный тип, как само собой разумеется, увязался за мной, я сказал:

— Извини, сегодня нельзя, ко мне приехали гости. Завтра пойдём к тебе.

— Ладно, приглашаю, — кисло улыбнулся собрат по перу.

Каково же было моё недоумение, когда он, клянясь в дружбе на всю жизнь, вместо вина, которым всякий раз обещал угостить меня, поставил на стол кувшин с водой. Вспомнилась строчка из стихотворения ибн Гвироля, оказавшегося в подобной ситуации — хозяин подал воду вместо вина: «Я скоро мокрою лягушкой стану и квакать как начну — не перестану». Впрочем, подобный приём не испортил мне настроение. Вот только подумал: «Не хвалил ли он мои стихи в надежде на щедрое угощение?» Переоценил он содержимое моего кошелька, у меня самого часто нет денег купить вино даже на Шаббат. Человек, у которого я оказался в гостях, напомнил дворовую собачку, которою я угощал по дороге в хедер. Глядя на меня преданными газами и виляя хвостом, она незаметно как бы само собой слизывала не только то, что я приносил ей, но и мой завтрак.

Независимо от наличия денег, живу в предвкушении славы, удачи. У меня растут крылья за спиной — я жду, ищу любви! Чуть ли не каждая проходящая мимо девушка видится мне жрицей любви. При этом помню, что «Святой, благословен Он, каждый день благословляет холостяка, живущего в большом городе и удерживающегося от греха».^[36] В большом городе, где тебя никто не знает, труднее устоять от соблазна ни к чему не обязывающих отношений. Вот и ибн Гвироль, согласно воспоминаниям современников, не ходил в «дома радости», где тихая музыка, аромат духов и юные рабыни с шелковистой кожей расслабляют плоть.

Как-то поздно вечером сидел с одним из «братьев-поэтов» за бутылкой вина, он силился сочинить ответное письмо Моше ибн Эзре, заверить в стихах знаменитого мэтра в дружбе и благодарности. Следовало использовать привычные темы: гимны радости, любви — и повторить особенности написания послания ибн Эзры, главного авторитета стихосложения. Мне удалось разгадать приёмы «верховного полководца», как его называли поэты, и написать достойный ответ в том же стиле песен дружбы и восхваления адресата. Воспроизводя тональность маститого стихотворца, я, в отличие от него, писал о том, что вино — источник наслаждения, а не только старческой меланхолии. Я радовался посетившему меня вдохновению, то была нечасто появляющаяся уверенность в своих возможностях. Чтобы научиться писать стихи, нужно потратить много времени, а можно довериться интуиции. Моше ибн Эзра, наверное, поймёт, кто писал ответ, тем более что в конце письма я повторил его слова: «Ради Бога, о посланник, выбери дорогу, которая приведёт ко мне».

Моё письмо нашло милость в глазах адресата, он ответил, что единственной его радостью в последнее время стали стихи молодого человека, которые он только что получил. Просил передать автору — мне, значит — приглашение в свои владения отдохнуть и насладиться всеми радостями жизни в его «просторном доме для гостей, неважно, кто ещё будет в это время стучаться в ворота». Счастье улыбнулось мне! Я получил возможность посетить поэта, в стихах которого, кроме традиционных восхвалений дружбы, вина и любви, есть и покаянные песни, молитвы, тоска по Земле Израиля.

Спешу в Гранаду к Моше ибн Эзре — непревзойдённому мастеру стихосложения! Надеюсь обрести благосклонность не только умением писать стихи, но и любовью к ибн Гвиролю, философские взгляды которого о наличии запредельного Первоначала призывом к восхождению души к своему истоку близки ему. Помимо видного места в еврейской общине Гранады, Моше ибн Эзра сведущ в греческой и арабской философии и как никто другой знает теорию литературы. Недавно написал «Книгу бесед и упоминаний» — систематическое изложение еврейской поэтики и риторики. Однако для меня главное — его стихи. Представляю родословную своего воображаемого покровителя; должно быть, предки из знаменитого рода ибн Эзра — потомков первосвященника Аарона. Это высшие слои иерусалимского общества. В пятом веке до нового летоисчисления один из Эзра, родившийся в вавилонском плену, сумел внушить персидскому правителю Артаксерксу благоговение перед Законом Бога, и тот издал указ о том, что пленные евреи вольны вернуться в Иерусалим и отстроить свой Храм. Имя Эзра — по сей день знак учёности, таланта, величия. Впрочем, это имя довольно распространённое. Возможно, кровных связей между потомками первосвященника Аарона и моим современником, непревзойдённым поэтом, грамматиком и философом, нет. Однако неоспоримо то, что Моше, с которым мне предстоит встреча, из колена Иегуды или Биньямина; из тех, что были изгнаны в Испанию из Иерусалима после поражения в войне с Навуходоносором в шестом веке до нового летоисчисления. Впрочем, родословная не имеет большого значения. Главное, тот, кто пригласил меня, — талантлив, умён, образован и искренне радуется моим стихам.

Ещё немного времени, и окажусь у ворот знаменитого поэта и учёного в Гранаде — в городе, славящемся своими богатыми библиотеками и дворцами. В дилижансе рядом со мной сидит давно не молодая женщина; лицо у неё усталое, отрешённое. Как можно печалиться в такой чудесный день?! Высокое небо, всё вокруг в ярком полуденном свете: поспевающие хлеба, виноградники, попадающиеся навстречу отары овец — всё поёт о радости жизни! Хочу поделиться с попутчицей восторгом ожидания встречи с человеком, который станет мне другом. Судя по покрою тёмных одежд и бесстрастному взгляду, я решил, что она христианка, может быть, даже живёт в монастыре, где её отвратили от соблазнов этого мира. Впрочем, неважно — все люди поймут слова о красоте природы и ожидании любви в стихах моего будущего покровителя. На вопрос, не возражает ли госпожа послушать великого поэта, та посмотрела на меня с недоумением, затем молча кивнула. И я тороплюсь озвучить строчки, которые запали мне в душу:

Луна мне серебряный блик подарила,

Любви пелену опустила на веки.

О чёрные косы — беззвёздные ночи,

Душа моя — пленница ваша навеки!

Упругие груди красотки задорной,

Вы — стрелы, что ранят меня обе разом.

Как сладки мгновенья полночных свиданий!

Всё горше дни наших разлук с каждым разом…^[37]

Женщина тяжело вздохнула; может, оттого, что уже не ждёт ничьих признаний в любви, а может, ей горько вспоминать о несбывшихся надеждах. Затем я читаю стихи ибн Эзры о вине, которое веселит всех. Моя попутчица слушает, и я с воодушевлением продолжаю читать всё, что помню из написанного непревзойдённым авторитетом нашего времени:

Она в тёмной ночи вам служить рождена.

Точно пальма, что тянется к небу, стройна.

Как копьё золотое, пряма и остра,

Она солнцу и звёздам лучистым сестра.

На щеке её искра — слезинка дрожит.

Пламя точит ей тело и смертью грозит.

Но продлить краткий век её можете вы

Отсеченьем горячей её головы.

Нет другого, подобного ей существа.

Так к кому же относятся эти слова?^[38]

— Ну да… — промолвила сидящая напротив монашка, и горькая улыбка тронула её сжатый рот. Затем после долгого молчания промолвила: — Стихотворение, должно быть, написано о без памяти влюблённой девушке или о свече, они обе служат своему господину и ценой жизни освещают ему ночь.

Моя попутчица снова замолчала, затем, словно обращаясь к самой себе, спросила:

— А как быть человеку, если даже в воспоминаниях трудно отыскать что-нибудь светлое, греющее душу?

Я, подстраиваясь под её настроение, стал читать другое стихотворение моего воображаемого наставника и покровителя. Должно быть, он написал его не в лучшую минуту своей жизни:

Проходят дни, и месяцы, и годы,

Моим желаньям сбыться не дано.

И я среди осенней непогоды

Забыт уже, наверное, давно,

Забыт, как мёртвый, как сосуд негодный,

Как камень, опустившийся на дно.^[39]

Женщина молчит, и я читаю следующий стих:

Вот могилы давних лет

Тех людей, чей сгинул след,

И ни зависти, ни бед

Меж соседей больше нет.

Нету злобы, крик затих,

И когда смотрю на них,

Не скажу я никогда,

Кто — рабы, кто — господа.^[40]

— Тот, кто написал эти стихи, тоже иудей, как и вы, сеньор? — спрашивает моя попутчица после затянувшегося молчания.

— Ну да…

— Немногим удаётся миновать беды этой жизни, — подавив горестный вздох, проговорила отрешённая от земных радостей синьора и снова погрузилась в свою печаль.

Я же думал о том, что узнать еврея очень просто — достаточно немногим отличающегося плаща, своеобразной шляпы и бороды. Мода на одежду с годами меняется, но неизменными остаются имена. Есть объяснение, почему Бог вывел евреев из Египта: они не меняли имена, не изменяли свой язык, не брили бороду и не отменили обрезания.

Дальше всю дорогу ехали молча. Миновали поля, рощи, пригороды сменились старинными постройками, пограничными башнями, проехали заброшенную церковь без куполов. Поднимаю глаза на снежные вершины гор. Из книг в дедушкином сундуке знаю, что и наша, израильская гора Хермон покрыта вечным снегом, это на северной границе удела колена Менаше.

Возница указал на перекрёсток, где мне нужно свернуть, и остановил лошадей. Поблагодарив, что я не взял сдачу с монеты, которая превышала обговорённую цену поездки, он стегнул лошадь, и дилижанс снова покатил по пыльной дороге. Я оглядываюсь по сторонам и в силу сложившейся привычки воображаю прошедшие здесь поколения. Подобно другим городам Испании, Гранада была завоёвана римлянами, после распада империи город оказался под влиянием североафриканских вандалов. Далее господство Византии и иберского государства вестготов. В недавнем прошлом власть здесь перешла берберскому владыке, который превратил Гранаду в один из процветающих городов Андалузии, культурный центр, славившийся своими дворцами, мечетями, богатыми библиотеками, школами. Андалузские правители, будучи терпимыми к христианам и евреям, за короткий срок добились процветания в науках, поэзии, архитектуре. Также и в торговле, ремёслах, земледелии. Арабским языком пользуются не только на подвластных территориях, но и в христианских владениях. В мирном образованном обществе больше ценятся не военные достижения, а достоинства ума; поэта и учёного уважают больше, чем воина. Сами халифы причастны к поэзии и наукам.

К стоявшему на возвышении особняку Моше ибн Эзры ведёт выложенная цветными плитками дорога. Как хозяин этого владения, будучи столь влиятельным человеком, встретит меня, безвестного поэта? Окружающие его люди именитые, трое из его братьев — учёные и толкователи Священного Писания. Чем могу заслужить дружбу искушённого в жизни человека старше меня на двадцать с лишним лет?

Подошёл к узорчатым чугунным воротами и не решаюсь войти. Ворота оказались не заперты, это означает гостеприимный дом — заходи любой без доклада — никого не оставят без внимания. Иду по дорожке, обсаженной кустами роз, высокие деревья и пальмы отодвинуты к краю участка. Миную покрытый кувшинками пруд, далее зелёные лужайки, ажурная белая беседка, фонтан, обрамлённый зелёным мрамором… Всё это великолепие в красном свете предвечернего солнца. И запах созревающих плодов. Тишина. Вокруг ни души. Не в заколдованное ли царство я попал? Приближаясь к дому, всё больше различаю восторженные голоса. Никто меня не останавливает, и я заглядываю в открытую дверь. Там шумная компания, заставленный яствами и кувшинами вина стол и столь знакомые азартные голоса поэтов, читающих свои стихи. Затем стали соревноваться, кто лучше сочинит четверостишье на тему красоты природы. Один из молодых людей, отличающийся от прочих особенно роскошным камзолом, в нетерпении вскочил из-за стола и с воодушевлением начал читать славу солнцу, оживляющему природу, луне, что освещает ночь… Вдруг запнулся. Я же под впечатлением от только что увиденной красоты владений хозяина продолжил:

Слиток золота блестящий

я б мечтал у солнца взять,

Серебристое мерцанье

у звезды б хотел отнять,

Чтоб из трепета и блеска

песню-молнию сложить

И красой её искристой

тьму столетий озарить.^[41]

Все смотрят на меня, незнакомого пришельца, с удивлением и чуть ли не с восторгом… Хозяин дома подошёл, обнял и, убедившись, что я тот самый стихотворец из Кордовы, что ответил на его послание, представил своим гостям, назвав будущей гордостью еврейской поэзии. Я не могу поверить случившемуся, даже представить не мог, что прославленный поэт и учёный встретит меня как сына, любимого сына, который продолжит его дело. Из всех вельможных присутствующих он выделил меня, меня, безвестного, ничем не примечательного человека. Едва могу вместить неожиданное счастье признания почтенных мужей. Ещё не доводилось слышать похвал столь искушённых любителей поэзии, среди которых, наверное, есть теологи, лингвисты, знатоки древних книг.

Захотелось разделить свою радость, впечатление чудесного вечера, что незаметно перешёл в ночь, со своим воображаемым другом ибн Гвиролем. Прошу и получаю восторженное согласие прочесть за пиршественным столом его стих, который тоже о природе:

Ночь простёрла свои крылья

Вслед за солнцем ярколиким.

И под тёмным покрывалом

Сном забылись базилики.

Шлёт луна в венце зелёном

Света дремлющего блики,

Бледным облаком объята

С жадной нежностью владыки.

Всё застыло. И лишь мирта

Оживляет мир великий,

В сладкой благостной истоме

Источая шорох тихий.

Одинокий в ночь гляжу я,

Как изгой, кочевник дикий.

«И чего ты ждёшь здесь?» — шепчут

Мне светил небесных лики.^[42]

Шумное ликование подвыпивших поэтов и знатоков литературы смолкло, словно тот непревзойдённый, кто написал эти строчки, был среди нас. Никто больше не стал читать свои сочинения; сидели молча, затем один за другим стали подниматься из-за стола и исчезать в темноте ночи.

Утром мы с хозяином владений гуляем в дивном саду; на траве, на цветах блестят капли ночного дождя. Мы словно в раю — аромат благовонных трав, цветов, прозрачная зелень олив, ликующее пение птиц, тяжёлые гроздья винограда… Всё устроено как нельзя лучше. Пытаясь проследить разветвления оросительного канала, оглядываюсь по сторонам.

— На дождь, как ты понимаешь, мы не надеемся, — перехватил мой взгляд хозяин владений, — сад орошает вода, поступающая из родников, стекающих с заснеженных гор Сьерра-Невада, что окружают город.

Моше читает свой стих, не знаю, сейчас ли он у него сложился или давно был написан:

О дочери лозы, пленён

я сетью ваших нежных чар.

Дарует силы мне вино,

струясь рекой из полных чаш.

Из нищих делает вельмож

оно волшебной властью чар,

И в дни скитаний и разлук

бокал — целитель мой и друг.

Я отвечаю ему стихами:

Бродя в аллеях затенённых,

вдыхая аромат чудесный,

Мы веселимся безмятежно

Под звуки музыки небесной.

— «Благословен сотворивший такое в мире Своём!»^[43] — говорит мой спутник, оглядывая безмятежную голубизну небес, кусты роз, напоённых ночным дождём. Затем, став неожиданно серьёзным, продолжает словами нашего царя Соломона: — «Иди, ешь с весельем хлеб твой, и пей в радости сердца вино твоё, когда Бог благоволит к делам твоим. Да будут во всякое время одежды твои светлы, и да не оскудевает елей на голове твоей… Всё, что может рука твоя делать, по силам делай; потому что в могиле, куда ты пойдёшь, нет ни работы, ни размышлений, ни знания, ни мудрости».^[44]

Далее мы идём молча, наслаждаясь мгновеньем, которое, увы, не продолжится в вечности. Моше благодарит меня за то, что приехал к нему, будто не он меня, а я его облагодетельствовал. Хвалит за то, что вчера во время застолья читал его любимого поэта и мыслителя ибн Гвироля:

— Хорошо читал, с вдохновением, будто сам написал. Ну да, тебе ли не знать, что ценность и популярность стихов зависит и от того, как их читают. Нужно наблюдать впечатление собравшихся, трогают ли их слова поэта, или, наоборот, скучают. Самому нужно судить о внимании слушателей.

— Стихи ибн Гвироля вне конкуренции.

— И твои стихи замечательные, я твой почитатель. Немногие так остро воспринимают мир и умеют отыскать единственно нужное слово для выражения чувств. «Ты ныряешь за жемчужинами, мастер остроумных и тончайших выражений».

Оказалось, мы оба жили в Лусене. Моше, когда ему было десять лет, спасался там от погрома в Гранаде. Меня тогда ещё на свете не было. Детство Моше пришлось на время, когда визирем в Гранаде был сын Шмуэля ха-Нагида — Иосиф ха-Нагид, равно как и отец, покровительствовавший наукам и искусству. Однако в 1066 году в результате дворцового заговора Иосиф ха-Нагид был убит и в городе начались погромы евреев. Моше вместе с родными пришлось бежать в близлежащую Лусену.

— Считай, что мне повезло, — говорит мой друг и покровитель, — в Лусене крупнейшая раввинистическая академия, где преподавали мудрецы поколений и куда собирались те, кто полагал, что разум развивается в процессе познания. Выдающиеся знатоки Торы, будучи сведущи в разных областях науки, внушали нам главный принцип иудаизма: «Любовь к познанию — любовь к Творцу». Я там нашёл наставников не только в изучении еврейской мудрости, но постиг правила стихосложения. Когда появилась возможность, наша семья вернулась в Гранаду. Для меня, считай, наступило «золотое время»; живу с братьями в родном городе, получил высокую должность в городской администрации и имею полную свободу для проявления своих литературных увлечений. Устраиваю вечера со своими друзьями, и никто не сомневается в моих возможностях и счастливой судьбе… Вот только когда хожу по улицам, казалось бы, родного города, не могу не думать о том, что кто-то из учтиво раскланивавшихся со мной мусульман недавно грабил и убивал моих единоверцев.

— Мне тоже довелось жить в Лусене, — заметил я, — изучал там Талмуд под руководством Исаака Альфаси. Вот только намного позже.

— Замечательно! Значит, мы оба учились в ешиве, которую основал неутомимый Исаак Альфаси и тем самым сделал город духовным центром еврейской Испании. Во время моего пребывания в Лусене среди беженцев была вдова Йосефа бен Шмуэля ха-Нагида с младшим сыном, тоже спасались от погрома. В те годы наш с тобой учитель был полон сил и для всех находил соответствующую склонностям ума и души область знания.

— А при мне прославленный кодификатор Устного Учения умер; благословенна память праведника! — Я невольно вздохнул.

— В том знаменитом центре просвещения, — в раздумье говорит мой добрый друг, — мы изучали арабскую литературу, философию, основы стихосложения. Не знаю, как тебе, а мне из всех разделов Талмуда ближе всех Аггада. Я полагаю, что обучение нужно начинать с Аггады; воображая себя участником описываемых событий, легко проникнуться её философией. Помню, ученики сидели напротив преподавателя рядами, у каждого было своё место. В первом ряду самые толковые, в последнем — те, кто не принимал участия в дискуссиях; при этом любому можно было вступить в разговор. Если кто продвигался в учёбе, его пересаживали ближе к учителю. Я чаще оказывался в последних рядах, и не потому что тупой, просто не слышал, о чём говорят: не мог отвлечься от своих мыслей…

— Я тоже не всегда мог сосредоточиться на словах учителя, не мог противиться всплывающим в голове строчкам стихов. Конечно, проще воспринимать учебный материал в образах; у многих преобладает образное мышление. Вот и вопрос о разных вероисповеданиях мне тогда, впрочем, и сейчас видится в форме диалога представителей этих религий, то есть поиск истины методом Сократа. Помнишь его беседы с учениками, для которых поиск правильного решения начинался с постановки проблемы?

— Сейчас, когда наш учитель Исаак Альфаси на небесах, — помолчав, снова заговорил мой почтенный друг, — талмудическая академия в Лусене утратила свой авторитет; немногие состоятельные люди посылают туда сыновей. Расцвет города определяется не ремёслами и торговлей, а возможностью изучения Торы.

— Времена меняются, — я невольно вздохнул, — если самаритяне, переселённые ассирийским царём на территорию Северного Царства, утверждали, что их праотцы приняли нашу веру, а сами продолжали придерживаться языческого культа, то сейчас наоборот — если иудеи в силу обстоятельств становятся христианами или мусульманами, то при этом они тоже втайне исповедуют веру отцов.

— Ну да… — в раздумье проговорил Моше и замолчал.

Мы подошли к фонтану, в нём резвились золотые рыбки; их беспрерывное движение успокаивало, отвлекало от проблем, которые возникали и разрешались независимо от нашего отношения к ним.

— Знаешь, — снова заговорил хозяин владений, — это сейчас я живу в родительском доме, занимаю почётную должность, имею полную свободу, могу приглашать поэтов и философов со всей Гранады. При этом понимаю: сменится правитель города, и неизвестно, станет ли он терпеть иудея на высоком посту. Нам главное — сохранить свою веру, язык. Хорошо, что мы с тобой разговариваем и пишем стихи на иврите. Иврит связывает наш рассеянный среди разноязыких стран народ. Однажды попросил меня один из мусульманских учёных, в дружбе которого я не сомневался, чтобы прочитал ему десять заповедей на арабском языке. Я понял намерение приятеля и попросил его прочитать начало Корана на латинском языке, который он знал. Когда стал переводить, то слова утратили красоту. Мусульманин понял, что я хотел ему доказать.^[45]

Помолчав, Моше продолжал:

— Увы, наши единоверцы всё больше пользуются арабским языком. Помнишь, ибн Гвироль, наш с тобой любимый поэт, писал:

Сам Господь объявляет войну нам, остатки Иакова, —

Своих предков единый язык вы посмели забыть.

Ещё ваши отцы расточали наследство богатое,

И не зря их пророк гневным словом спешил заклеймить:

«Что вас ждёт? — вопрошал он. —

Жалкий лепет из уст шепелявых!

Что останется вам? На наречье чужом говорить!..»

Пока Моше силился вспомнить следующие строчки, я дочитал стих до конца:

Госпожа бессловесна, рабыня речиста…^[46] Несчастные,

Вы чужой виноград стерегли, свой забыв сохранить!^[47]

Но лелею надежду на час и мгновенье великое,

Когда сможет мой стих голос древних времён воскресить.

Возвратит ему силу и вылечит косноязычного,^[48]

Дав свободу и радость потомкам служить.^[49]

Мой собеседник снова о чём-то задумался, затем проговорил:

— Может быть, у нашего с тобой любимого поэта и философа не так печально сложилась бы жизнь, если бы сиротство, болезнь, нужда не сделали его раздражительным, нетерпимым. Опять же, гордый — не кланялся вельможам, не шёл на компромисс; ему не казалось зазорным поносить великих, обнажать их грехи.

— Ну да, — проговорил я. Затем неожиданно для себя спросил: — Где твоя семья?

— Они тоже в Гранаде, ни в чём не нуждаются, можно не беспокоиться, — отозвался после долгого молчанья Моше. Затем продолжал: — Пока дети были маленькими, жили вместе. Сыновья выросли, и оказалось, что мы совсем разные, словно чужие. Если бы не внешнее сходство, я бы думал, что они не мои. Старался втолковать им, что не звания и богатства, а мудрость превыше всего. Меня не слышат, не хотят слышать… Ну да что есть. Как тут не вспомнить Гиллеля, мудреца на все времена, который говорил: «Не суди ближнего, покуда не окажешься на его месте».^[50] Вот я и пытаюсь представить, мысленно оказаться на месте своих детей, которые унаследовали от матери интерес всего лишь к материальным вещам. Не хватает воображения, не представляю, как можно жить только будничными заботами.

Несколько минут мы шли молча.

— Жену тоже меньше всего интересуют мои мысли, — тяжело вздохнув, продолжает Моше. — С ней всё хорошо, не может пожаловаться на одиночество и живёт в просторном красивом доме. Большое везение или умение — выбрать жену. Помнишь, дочери Иерусалима выходили и плясали в виноградниках? Тот, у кого не было жены, мог выбрать там свою суженую. Самые красивые девушки говорили: «Обратите внимание на красоту, ведь самая главная радость — красивая жена». Самые знатные из них говорили: «Обратите внимание на семью, ведь жену берут ради детей, а свойства родителей передаются детям». Самые невзрачные говорили: «Свершите выбор свой во имя небес».^[51] Я взял красивую жену из хорошего дома, а нужно было выбрать во имя небес.

— Знать бы волю небес, — обмолвился я.

Мой покровитель снова о чём-то задумался, затем, вздохнув, заговорил:

— В нашей культуре всегда ценилось личное достоинство человека, его собственные качества, а я соблазнился на красоту и происхождение, взял жену из достопочтенного семейства.

Мне нечего было ответить.

Моше, махнув рукой, словно стряхнул воспоминания, заговорил о другом:

— Более ста лет прошло, с тех пор как умер в Кордове ученик известного мудреца Саади Гаона — комментатор Торы, поэт Дунаш бен Лабрат. Его пригласил в Кордову Хасдай ибн Шапрут — придворный врач и политический деятель просвещённого эмира Абд ар-Рахмана III. В то время пробудилась от сна еврейская жизнь в Испании; возродилась литература, в поэзии зазвучали светские мотивы, и наши поэты, подобно мусульманам, стали восхвалять дружеские застолья, любовь и прочие радости жизни. Немногое изменилось с тех времён, всё так же мы радуемся гостям, полной чаше вина, музыке, танцовщицам. Однако кто из нас, подобно Дунашу, скажет:

Срам предаваться пирам,

Коль в руинах наш Храм

И пасётся там скот!

Пустословишь ты, брат,

Так глупцы говорят.

Лишь соблазны, как яд,

Источает твой рот.

Скудость в мыслях твоих.

Нет Всевышнего в них,

А в святая святых

Только лисий помёт.

Разве нам до утех?

Тих и горек наш смех,

Ибо мерзость для всех

Наш бездомный народ!^[52]

— Ну да… — согласился я, — с одной стороны, пользуясь арабским языком, мы имеем возможность пользоваться достижениями науки, литературы. С другой стороны — исчезает язык, на котором говорили наши пророки и написаны наши священные книги.

Ибн Гвироль уже в девятнадцать лет занялся разработкой еврейской грамматики и ратовал за любовь к родному языку.

— Вот только наш с тобой любимый поэт и мыслитель не отличался хорошим характером, — вздохнул мой собеседник, — у него почти не было друзей, зато много врагов: критиковал собратьев по перу, писал язвительные эпиграммы на могущественных людей. Всё это усугубляло его одиночество. «Хотя по своим знаниям и по своей натуре он был философом, демон раздражительности и вспыльчивости в его душе господствовал над его разумом, и он так и не смог до конца его победить».

— Философ часто в одиночестве обретает истину, — обмолвился я. — Вспомни бывшего в преддверии единобожия Сократа и подобных ему.

Несколько минут мы шли молча, вживаясь в судьбу близкого нам по духу человека. Затем мой друг в раздумье сказал:

— Сколько бы мы ни вкладывали в эту страну, мы здесь словно прислужники у султанов и королей. Однако есть у нас и преимущество в странах изгнания — нас не ставят ни мытарями, ни надзирателями.

— Это нас, более-менее независимых, не назначают собирать налоги, чего не скажешь о наших единоверцах, которым приходится тяжёлым трудом добывать свой хлеб. Более того, чиновники из христиан стараются поставить надзирателем именно иудея, дабы вызвать к нему ненависть местного населения.

Мы с Моше гуляем по саду, зелёные лужайки сменяются тенистыми аллеями, пальмы перемежаются оливковыми деревьями; мы, как два друга, мечтавшие о встрече, не можем наговориться.

— У меня ощущение, будто давно ждал тебя, наконец дождался и не хочу никуда отпускать, — проговорил хозяин владений не то с грустью, не то с усмешкой.

— С радостью останусь, пока не прогонишь.

— Не прогоню, мой дом — твой дом. Кстати, мои гости собираются перед заходом солнца и расходятся после полуночи. Сразу после их ухода не могу уснуть, брожу как лунатик или читаю. Последний раз читал рукопись ибн Гвироля «Усовершенствование души». Он пишет, что душа является отражением воли, которая выстраивает нашу жизнь. Но ведь можно и наоборот: воля — производная души.

— Я помню эту работу, в ней сказано: «Свобода дана человеку для борьбы со страстями; земная жизнь — это возможность совершенствования души, которая является производной интеллекта. И конечно, после смерти уже не та, с которой мы рождаемся. Та, что у нас в момент рождения, оказывается всего лишь предрасположенностью к восприятию мира, способностью к той или иной деятельности».

— Однако, — продолжал свою мысль Моше, — если следовать наставлениям нашего с тобой любимого ибн Гвироля, то нужно довольствоваться только необходимым. Излишества не приносят радости, это всего лишь потраченное время на их приобретение. Опять же, что считать излишеством? Если то, что у меня по вечерам собираются любители словесности, так это для просветления ума; поэты приносят на суд свои стихи, философы ищут истину. И не только они… Иногда приглашаю для вдохновения искусную танцовщицу. Мало что знаю о ней, про себя ничего не рассказывает, разве что родом из Сиракуз — города итальянской области Сицилии. В Испанию приезжает заработать денег. Трудно устоять перед ней — то воплощение женственности, красоты, темперамента. Только смотри не влюбись, она как огонь обожжёт и оставит в душе холодный пепел… хорошо, если его быстро развеет ветер.

Через несколько дней я почти освоился в роскошном доме Моше с бесконечными вариациями орнаментов на стенах и потолках, с достоинством держащимися слугами; должно быть, их здесь не унижали. Вот только не хватало воображения понять, каким образом мой обретённый друг сумел вместить так много знаний: в совершенстве знал литературу, историю, освоил латынь, греческий, про иврит уж не говорю. На полках от пола до потолка в его рабочей комнате ряды книг на разных языках. Дивлюсь и его знаниям Талмуда; он хорошо знаком с греческой философией, арабской поэзией. Он мой учитель и в области стихосложения.

Однажды после весёлого застолья мой наставник спросил:

— Можно ли сочинять стихи во сне?

— Наверное… — неуверенно ответил я. — Если придерживаться мнения ибн Гвироля, следовавшего платоновской идее знания как припоминания того, что было в горнем мире, то можно.

— Ну да, — в раздумье проговорил Моше, — во сне душа в некотором смысле освобождается от тела и вспоминает… Или всплывают в памяти неосознанные мысли, впечатления. Отчего и случаются прозрения во сне.

Помолчав, добавил:

— Мы ведь часто на бессознательном уровне, начиная с личного опыта самопознания, постигаем мир. Я об этом сейчас пишу в работе, которую назову «Райский трактат о смысле переносного и прямого значений», где пытаюсь осмыслить отношение человека к универсуму — миру как целому во времени и пространстве. Это, должно быть, имеет отношение к вопросу о непознаваемости Творца. Философские проблемы пытаюсь решить через рассмотрение метафорики языка; удачная метафора — сходство, сравнение — может заменить пространные описания.

Я хотел попросить рассказать подробней о метафоре, искусстве отыскания единственного слова, которое передаст чувство и мысль стихотворца, но постеснялся обнаружить своё невежество.

Моше о чём-то задумался, затем продолжал:

— Во сне нам являются видения событий, над которыми мы думаем наяву. Ицхак бен Шломо Исраэли, врач и философ, живший во второй половине девятого века, обратил внимание на природу сна и воображения. Он полагал, что явившееся в сновидении является более утончённым, сущностным, почему и случаются откровения во сне. Опять же, мы в своих писаниях всякий раз возвращаемся к впечатлениям детства и подросткового возраста. Вот и события истории нашего народа всегда перед глазами… Что ты, будущий прославленный поэт, можешь сказать по этому поводу?

— Я скажу то, что прочёл в ваших трудах. Владение искусством «инкрустации» состоит в умении сплавлять текст Библии с авторским текстом, личными впечатлениями таким образом, что они образуют нечто целое и новое. Всего лишь библейская фраза или несколько слов Танаха связывают настоящее с прошлым. Я приобщаюсь к этому искусству также и у вас в доме, где не затихают споры поэтов, учёных, философов о стихосложении, литературе, культуре. Библейские фразы рождают в воображении читателя, знакомого с Торой, представление непрерывности времени.

— Ты талантливый ученик! — воскликнул мой друг и учитель.

В гостеприимном доме Моше ибн Эзра, где «огонь сердца заливают виноградной кровью бокалов», вдохновение не оставляет меня. Беспечный и счастливый, я в короткое время написал десятки стихов о пиршествах, о забавных загадках, с лёгкостью сложились свадебные песни, оды дружбе и любви.

Вот только моя райская жизнь подходит к концу. Миролюбивые андалузские правители, не имея возможности остановить продвижение христиан, обратились за помощью к фанатичным берберским племенам Северной Африки. И те, не дожидаясь заключения соглашения, ринулись к нам через Гибралтарский пролив. Битва с христианами закончилось победой полумесяца. Спасители вскоре оказались поработителями своих же единоверцев — мавров.

Засилие в Гранаде диких африканских мусульман привело к смене власти. Сторонники религиозного фанатика Абдуллаха ибн Ясина, альморавиды, никого не щадят, разрушают города, грабят население, особенно нетерпимы к иудеям, занимающим высокое положение. Вернули под власть ислама всю Андалузию, в Гранаде они низложили правящую династию, благосклонно относящуюся к евреям и использующую себе во благо наши знания и усердие, что и привело к расцвету во всех сферах жизни. Невежественные племена диких африканских мусульман видят в нас противников их правления; их религиозная нетерпимость стала официальной политикой.

Мои единоверцы начали переселяться в северные христианские королевства. Моше ибн Эзра, мой друг и учитель, несколько задержался, но, когда разгромили местную еврейскую общину, ему тоже ничего не оставалось, как покинуть Андалузию. Подобно многим, он отправился в христианскую часть Испании, где в культурном отношении люди менее развиты. Низкий уровень жизни северной части Испании не способствует занятию науками и изящной словесностью. С горечью читаю письма, в которых мой наставник рассказывает о бездуховных жителях Севильи, где ему пришлось жить. Пишет, что интересы тех, с кем довелось разговаривать, всего лишь к практичным, земным делам. Я понимаю его тоску, ведь контраст особенно разителен после долгого общения с образованными людьми Андалузии. Мой друг оказался на положении профессиональных поэтов, с трудом добывающих средства на пропитание. Он, прославленный поэт, многие стихи которого включены в синагогальную литургию наших общин, зависит от благосклонности меценатов. Раньше он поддерживал бедных служителей муз, теперь сам нуждается в покровителе. Ну да можно ли строго судить тамошних евреев, выживание которых зависит от материального достатка; тут уж не до размышлений о стихосложении и вечной жизни в будущем мире.

Душа болит, когда читаю письма друга о том, что ему приходится зависеть от людей, которые не очень-то и нуждаются в его философских трактатах и стихах. Слава признанного поэта и учёного ничего не значит в тех краях. Хорошо, что мой духовный наставник находит утешение в работе, прислал мне свой «Райский трактат о значении сокрытого и истинного смысла», где путём обращения к метафизике языка обсуждает такие философские проблемы, как непознаваемость Бога и отношение человека к универсуму, то есть миру как целому. Там же пишет о воле, природе, интеллекте и подобно Шломо ибн Гвиролю считает, что дух развивается из материи, которая создана Богом при посредстве воли.

После прихода берберских племён я тоже покину Гранаду. Лишившись счастья видеть друга, разговаривать с ним, пишу письма; последнее письмо в виде стихотворения, которое так и назвал: «Моше ибн Эзре»:

Как теперь без тебя отыскать мне покой?

Ты ушёл и унёс моё сердце с собой,

Если мы не увидимся снова с тобой,

Я, наверно, умру от печали одной.

Видишь, горы разлуки меж нами стеной,

Душат слёзы, и тучи висят надо мной,

Светоч Запада, ты, возвратившись домой,

На сердца наши ляжешь печатью литой.

Как заикам отдал чистый голос ты свой,

Так Гильбоа^[53] покрылась Хермона росой…^[54]

Я, подобно другим поэтам в своих стихах, пользуюсь обрывками фраз, словами из Библии, это создаёт ощущение непрерывности времени. На моё послание я получил ответное письмо ставшего родным наставника:

Все, кто в горечи плачут и сердцем больны

И чьи бедные души тоскою полны,

Приходите в мой сад и отведайте там

От печали и скорби целебный бальзам.

Эти песни услышав, любой запоёт,

Будет горек в сравнении с ними и мёд.

После их аромата и миро не радует нас,

И прозреют слепые, безногие пустятся в пляс,

Эти песни глухие услышать должны

Все, кто в горечи плачут и сердцем больны.^[55]

Я снова послал Моше стих, где пишу не только о боли разлуки, но и о надежде на встречу.

Как душу от тоски смогу отвлечь я?

Уйдя, ты сердце взял моё далече,

Хотел бы умереть я в день разлуки, коль

Не чаял бы с тобою новой встречи.

Расколы скал расскажут: чем дожди небес,

Очей моих весьма обильней течи.

О запада свеча, вернись на запад, будь

Печатью у всех на сердце и предплечьи,

Гильбоа ль поливать хермонскою росой?

Что до косноязычных ясные речи?^[56]

С тоской покидаю Гранаду. При новом правлении евреям здесь нет места. С каким восторгом всего лишь год назад я восхищался городом дворцов и мечетей, радовался богатым библиотекам, старинным учебным заведениям. Сколькому научился в широко открытом для поэтов и учёных доме моего друга, где не прекращались споры о стихах, политике, культуре. Моше помог мне поверить в себя, говорил, что «нельзя научить искусству стихосложения, если дух поэзии не владеет человеком и нет поэзии в его душе…». Хожу по улицам города и мысленно прощаюсь с полюбившимися местами, снова оглядываю холм Ла-Сабика, который был заселён задолго до римских времён. Первую крепость здесь построили арабы, она называлась Ильбира. В одиннадцатом веке полуразрушенную крепость отстроил Шмуэль ха-Нагид, визирь эмира Гранады Бадиса ибн Хабуса. У того правителя было представление о справедливости, его не смущало недовольство толпы по поводу приближённого-еврея. Удивительно разнообразие талантов Шмуэля ха-Нагида: поэт, грамматик еврейского языка, дипломат и, что особенно важно для эмира, — прекрасный полководец. Чтобы управлять гвардией, собранной в основном из рабов-славян, рост влияния которых становился опасным, требовался особый талант.

Я отправляюсь в Севилью, на юго-запад Андалузии — в богатый портовый город на берегу реки Гвадалквивир. Моше уже там не было, но я надеялся, что в этом городе сгодится моё ремесло: ведь, будучи врачом, я при любом режиме смогу заработать не только на безбедный быт, но и посылать деньги своему другу. Давать — бóльшая радость, чем брать, и поэтому я буду должен благодарить его, а не он меня. И конечно, смогу помогать родителям, они молятся за меня, и как бы я хотел порадовать их своей устроенной жизнью. Начал с того, что истратил почти все имеющиеся у меня деньги на необходимое оборудование врачебного кабинета. Однако время идёт, но никто не спешит ко мне на приём. И никому нет дела до моих стихов. А так хочется быть нужным людям! Сказали бы, где требуется врач, поехал бы в самое захудалое место. И пусть бы стучались ко мне в окно и днём и ночью — в любое время спешил бы к больному. Напрасные ожидания… Не знаю, что предпринять. Растерянность сменяется отчаяньем. Я вижу себя со стороны, вижу отрешённый взгляд человека, утратившего надежду. Все мои старания ни к чему не привели. Всё складывается само собой, независимо от моих усилий. Пытаюсь встретить понимание у богатых людей города, но они оказались такими же невежественными, как бедняки, к тому же самодовольными. Смотрят на меня и не видят, слушают мои стихи и не слышат. О чём я и написал в стихотворении «Среди евреев Севильи»:

Не верит тот, кто облачён в виссон,

Что в гниль и прах он будет превращён.

Судьба, иным свой кубок благ налив,

От них таится, мне свой лик открыв.

«Чистейший мёд», — они мне говорят.

Отведал я — и говорю им: «Яд!»

Кто древом жизни деньги признаёт,

Познанья древо в страхе оплюёт…

Клянётесь Богом — лжёте вы Ему,

Клянётесь тем, что вам не по уму.

Сказали Богу: «Отойди», — ничуть

Его законов не постигнув суть.

Непостижима для таких людей

Таинственная цель Его путей!

Среди безумцев что приобретёшь?

Сам в их кругу легко с ума сойдёшь!

Ваш круг немало горя мне принёс —

Так предо мной вы задирали нос.^[57]

Казалось бы, люди ходят в синагогу, молятся Предвечному, но помыслы их не поднимаются выше материальных приобретений; знания для них подобны горящим углям, от которых одни беды. Опять же слишком «ленивы сердцем», чтобы желать приобщиться к духовной культуре; бегут от неё как от греха. Конечно, достаток в доме необходим, однако деньги не могут стать главной ценностью в жизни.

Такова реальность в Севилье, а в городе Туделе, где я родился, даже простые ремесленники были философами и мудрецами, а знатоки Торы разбирались и в светских науках. Утешаю себя мыслями о том, что много почитаемых учёных и поэтов обходились минимумом жизненных благ. Однако даже самую малость трудно приобрести, не имея работы. Одним словом, жизнь в Севилье не испытывает меня ни богатством, ни славой. Спасает сознание, что стою перед лицом Создателя и только перед Ним должен держать ответ. Помогает чтение книг и писание стихов; слава небесам — вдохновение не оставляет меня:

Что бояться мне людей, когда

Дух мой львов свирепых устрашает?

Не беда — жестокая нужда,

Все невзгоды мудрость украшает.

Пусть крута её вершин гряда,

Я взойду и, не щадя труда,

Много в ней алмазов я отрою.

В ней всегда готова мне еда,

Для меня её ключей вода.

Затоскую — лютню я настрою

И печаль развею без следа.

С другом как беседовать я буду,

Не вкушая мудрости плода?

Я волью в перо тех звуков чудо.

Книги — сад мой. Там душа горда!^[58]

Стихи — моё спасение, вот только не нужны они невежественным людям Севильи. Ну да я сам по себе, сам по установленным правилам выстраиваю свою жизнь:

Голове твоей пусть разум шлемом станет,

Благородство пусть, как пояс, чресла стянет,

Сердце ты в колчан острословья прячь —

Пусть врагов твои слова, как стрелы, ранят.

Стоек будь в борьбе со злом и тунеядством,

Нравственность и честь считай своим богатством…

В трудное время безденежья и одиночества не изменяю наставлениям, полученным в детстве: хранить верность нашим заветам, не гневаться, быть терпеливым, справедливым, милосердным. Главное — независимым.

Долга своего будь ревностный блюститель.

Твоему уму — властитель не учитель.

И конечно, следует противиться искушению плоти. Не в разгульной жизни, накопительстве и славе, а в учении можно обрести «сокровищ клад».

Разум сделай жизни действенным законом,

Помни о своём Создателе исконном.

К свету вечной жизни приготовь себя,

И Господь тебя сподобит светом оным…^[59]

Мне ли не знать, что чистота души и готовность мириться с тяготами жизни — источник вдохновения и надежды, что «Всевышний ниспошлёт то, о чём мечтал в тиши».

Не пугает меня бедность и скудность,

Ведь двери свои мне открыла мудрость,

Голоден буду — стол мне накроет,

Жажду — водою своей напоит.

Сяду в тоске — её лютня звенит,

Песней своею меня веселит.

Буду ль кого для беседы искать,

Если могу я самой ей внимать?^[60]

Вот только исповедуемые мной правила жизни не в чести у жителей Севильи. Отсутствие даже необходимых средств существования усугубляет ощущение потерянности, одиночества. Пропал бы среди людей, почитавших всего лишь деньги и власть имущих, если бы не пришёл на помощь известный меценат — визирь Абу Альхасан (Меир) ибн Каманиэль:

Единственный нашёлся среди вас,

Кто мне помог и душу свою спас.

Посеяв семена его забот,

Я получил богатый умолот.

Мне древом жизни длань его была,

Познанья древом — слово и дела.

Лицо его — как солнца яркий свет,

Которому вовек заката нет.

Все видели, что мало лет ему,

Но старше старцев был он по уму.

Всем чистота его была видна,

Дотоль невиданная без пятна!

Так мы лозе дивимся дорогой:

Где взращена и от лозы какой?

Видали бы родители его,

Признали б: «По наследству естество!»

С достоинством, как митру Аарон,

Венец отцовской чести носит он.^[61]

Под впечатлением щедрости Меира ибн Каманиэля в который раз я вернулся к вопросу: воспитание делает человека благородным или то его врождённая особенность? Во всяком случае, не раз доводилось встречать невменяемых невежд из образованных, состоятельных семей и, напротив, тонко чувствующих, понимающих поэзию людей из бедных ремесленников.

Греют душу письма от Моше, приходящие из разных городов. Какое-то время он жил в крупных еврейских общинах Барселоны и Сарагосы, где имел небольшой круг учеников, но его не покидает тоска по Гранаде. Дети, оставшиеся в Андалузии, не отвечают на его письма, они равнодушно, даже с некоторым высокомерием относятся к его страданиям. Потеряв связь и с особенно близким братом Исааком, Моше просит меня, если найду Исаака, передать ему послание в стихах:

Друзья былых времён, оставленные мною,

Блуждавшие в неведомой ночи,

Передо мной проходят чередою

При свете догорающей свечи…^[62]

В ночных видениях возвращаются к Моше родные, друзья и появляется надежда снова увидеть их. Однако с рассветом они скрываются в дали, о чём он и пишет:

И снова горечь просится наружу,

Мы с ней опять останемся вдвоём,

И узел скорби я стянул потуже

И зарыдал в изгнании своём.^[63]

Переписка с друзьями и мои письма — единственное, что поддерживает бывшего главу еврейской общины в Гранаде, непревзойдённого поэта и учёного. В одном из стихотворных посланий он не то чтобы жалуется мне, а изливает душу:

Как тень прошла моя молодость, как

сон мимолётный пронеслись дни моей

юности, что росой окропили мои

чёрные локоны. Пред холодным дыханием

тяжких страданий сбежала радость с моего

лица, потух свет в моих глазах. Я тоскую по

родным горам, и тщетно я взываю: приблизьтесь

вы ко мне, — недвижимы их основы…

Меня недруги забросили к народу, которому

неведом светоч истины, и когда я слышу их речи, — мне

за человека стыдно, и молчание смыкает мои уста…^[64]

Пока я обдумывал ответ, чтобы поддержать друга, внушить ему надежду на лучшие времена, получил новое письмо, в котором он пишет: «Я живу среди волков, которым чуждо человеческое имя. Лучше жить с медведем в лесу и со львом делить время, чем встречаться с теми, которые тьму превращают в свет и жалкого скопца от рыцаря духа не могут отличить… О, как тесен мне мир — он точно петля давит…»^[65] Песни о любви и вине сменились стихами-жалобами:

Я мир узнал до самой сердцевины,

Прошёл последним из его путей,

Орлом взлетел на горные вершины,

А нынче я среди лесных зверей.^[66]

Что мне остаётся, кроме попытки объяснить изгнаннику существующее положение в христианской части Испании невежеством тамошних королей. Они, в отличие от мусульманских правителей, не только не почитают науки, искусства, но и не относятся с должным уважением к вере иудеев. Результатом притеснений является скудость материальной и духовной жизни наших единоверцев.

Как бы я ни старался отвлечь друга от мрачных мыслей, тон и тема его стихов — жалобы, которые следуют за пессимистическими размышлениями о суетности мира и неизбежности смерти:

Проходят дни, и месяцы, и годы,

Моим желаньям сбыться не дано;

И я среди осенней непогоды

Забыт уже, наверное, давно,

Забыт, как мёртвый, как сосуд разбитый,

Как камень, опустившийся на дно.^[67]

Ввергают Моше в глубокую печаль и вести из дома; постепенно один за другим уходят из жизни его родные, умирает любимая племянница, братья. Только и остаётся моему другу, что с окаменевшим сердцем писать скорбные песни на их смерть. Оглядываясь на прошлые годы, он вспоминает, что роковой год, когда Гранада была захвачена следовавшей строгим законам шариата армией берберов, разделил его жизнь на две части: светлую и тёмную. Он пытается осмыслить перемены в своей судьбе и с достоинством принять её; жить с сознанием значимости духовных постижений. Мысли о том, что не только он, но и вся еврейская элита вынуждена была покинуть город, не только не утешали, но, наоборот, рождали чувство обречённости.

В присланной мне книге «Беседы и воспоминания» Моше пишет: «Я не из тех, кто предъявляет счёт этому миру, и не из тех, кто во всём винит людские пороки, и у меня на это две причины. Во-первых, я испил из рук судьбы обе чаши, познал её с двух сторон, ибо поразили меня превратности её, и через все обиды и преткновения её мне пришлось пройти, и повернулась она ко мне спиной после того, как была благосклонна, и злом мне отплатила за всё добро, что принесла до того…» Настоящая книга была написана Моше по просьбе одного из его учеников. Здесь обобщён богатый поэтический опыт в еврейской поэзии, включены теоретические рассуждения о месте искусства поэзии и красноречия в системе наук. Особенно интересны критические замечания о творчестве поэтов «Золотого века» и подробные описания правил, которых следует придерживаться начинающему поэту. Эта работа — единственное систематическое изложение теории еврейской поэзии и наиболее полный источник сведений о её истории. Вслед за ней Моше написал «Трактат о саде», где исследует метафорический и буквальный смысл языка Писания.

Трудная сейчас жизнь у моего друга и наставника, но я и не нашёл в Святом Писании места, где бы Всевышний обещал человеку лёгкую, счастливую жизнь. У Моше усиливается чувство одиночества и, наверное, в связи с этим усиливается религиозное настроение. Я пишу ему, что в любом случае он не должен удаляться от мира, ибо, одолевая тяготы жизни, мы становимся достойными мира грядущего. Спасает призвание, Моше находит утешение в науке, поэзии. В последнем письме пишет, что стихи и книги — его дети; они единственные зависят от усилий, вложенного труда, и только на них он может положиться, только ими спастись от одиночества. Я сразу же ответил ему, напомнил наш разговор о суфизме — о необходимости бороться со страстями и не страшиться одиночества. Я ведь на себе опробовал метод суфиев анализировать личные переживания, ощущение близости со Всевышним. Напомнил ему и о слиянии человеческого и божественного, о спасительной приговорённости к творчеству. Обо всём этом можно прочесть у ибн Гвироля, что я и делаю в тяжёлые минуты. Вот и сейчас вспомнились строчки из одного его стихотворения:

Серебро лишь мысли блеснёт впотьмах,

как заря приходит взыскать оброк.

Жив? — В погоню мысли встань в стременах,

день покуда топчется у ворот,

ибо дух мой — времени не слабей,

и пока в седле я — храню зарок!^[68]

Моше в ответном письме дописал окончание стихотворения:

Но всегда настигнет, о други, нас

в роковой наш час беспощадный рок.

В том же письме он напомнил мне об исламском богослове аль-Хасане Басри, создавшем «науку о сердцах, помыслах и человеческих намерениях». В проповедях учеников Басри любовь к Богу, умение довольствоваться малым, способы самонаблюдения. Моему другу сейчас, как никогда, близко сознание отрешённости суфиев, их представление борьбы светлого, разумного, доброго начала с тёмными, злыми побуждениями, неуправляемым хаосом. Здесь очевидно сближение еврейской и исламской духовной мысли.

Я ответил, что нам обоим по душе поэзия суфиев, к тому же не чуждая любви, страсти, вину. А вот в том, что они ставят шейхов, которым должны во всём подчиняться, чуть ли не наравне с Богом, — мы не согласны. Ибо живём мы по заповедям Торы и законам нашей веры.

Расставание с Моше породило сознание неприкаянности; без моего друга стало пусто, тоскливо. Не вдохновляет и вино, которое раньше веселило душу. Всё чаще появляется чувство растерянности; никому не нужны мои писания, на которые я трачу жизнь. Ночь… не спится, за окном непроглядная чернота, где-то вдали лает собака, и не оставляют мысли о моей бесприютности. Чтобы избавиться от гнетущего чувства замкнутого пространства комнаты, отправляюсь бродить по пустынным ночным улицам. В лунном свете дома как призраки, тишина… Складываются строчки:

Луна пробегала, на туче порою споткнувшись,

На миг остановится, в дымчатый плащ завернувшись…

Большую Медведицу видя, я плачу от боли,

Что семь дочерей её разлучены поневоле.

Но как я завидую вечно сплочённым Плеядам,

Ревниво слежу я за ними тоскующим взглядом!

Руки их подняты шатёр подпирать многосферный

Иль чтобы измерить ковёр небосвода безмерный?..

Но если мне лучик огня померещится где-то,

Я весь трепещу: не предвестник ли это рассвета?^[69]

Когда мысленно произносил последнюю строчку, заметил вынырнувший из переулка и быстро удаляющийся закутанный в плащ лёгкий женский силуэт. Что-то мне показалось знакомым в летучей походке женщины. Ускорил шаг и, нагнав, увидел из-под капюшона жгучие чёрные глаза. Где-то уже видел эти глаза, и, пока соображал где же, красавица узнала меня:

— Мы ведь с вами встречались. — Незнакомка откинула капюшон, и я от изумления чуть не потерял дар речи — передо мной стояла Адель — та самая танцовщица из Сиракуз, которую Моше несколько раз приглашал за непомерную плату радовать своих гостей. После исполнения огненного танца Адель незаметно исчезала, и я, если бы даже решился, не мог заговорить с ней. Должно быть, не одному мне эта удивительная девушка являлась в ночных видениях. Сколько пламенных стихов посвящали ей гости Моше. Я не писал, не хотел уподобляться одному из многих; в себе носил нежность и страсть к той, что обжигала своим темпераментом… И вдруг она! Та, о которой и мечтать не смел в неприютной Севилье, оказалась рядом и всякую секунду может превратиться в призрак, вызванный моим воображением. Молю Провидение, чтобы дорога к дому синьоры не кончалась и она — чуть ли не видение моей разыгравшейся фантазии — не растворилась в черноте ночи. Словно привязанный иду следом… остановились у старого бедного дома, в каких обычно живут приезжие в город на недолгий срок. Адель толкнула дверь, что была чуть ли не у самой земли, и мы оказались в комнате, которая видится мне райской обителью. В раю люди забывают о тяготах земной жизни, вот и я захлебнулся тем, что можно назвать восторгом, о котором и помыслить не мог. Забыл обо всём… Она рядом, она целует меня, и я в порыве восхищения, любви, благодарности снимаю своё фамильное кольцо, которое переходило из рода в род, и дарю его той, что сон превратила в счастливую явь.

— Такой подарок! — изумилась госпожа души моей. — Можно ли?!

— Да-да, оно твоё!

Ещё хотел добавить: «это всё, что у меня есть», но промолчал.

Я уходил на рассвете с ощущением совершенства мироздания — жизнь прекрасна! Будто и не было в мире войн, смертей, несчастий. Думалось мне и о том, что в другом, заоблачном мире нет различий вероисповеданий и каждый получает по благочестию своему. Понятие праведности есть у всех народов. Вспомнил, что вавилонский бог справедливости Шамаш в молитвах и гимнах назывался царём, врачевателем, праведным судьёй. Считалось, что он даёт полям плодородие, людям — благосостояние, освобождает пленных. Интересно, мог ли он освободить человека из плена любви? Но я не хочу освобождения. Мне хорошо, я счастлив, хотя… хотя не знаю, что меня ждёт завтра.

Оказалось, что Аделия приезжала из города Сиракузы в Гранаду по приглашению многих состоятельных людей, но именно Моше больше, чем кто-либо, не скупился не только на похвалы, но и на деньги, которые ей очень нужны. Отца своего она не помнит, мать — танцовщица. Мать рассказывала, что родители её несостоявшегося мужа, то есть отца Аделии, будучи евреями, запретили сыну под страхом проклятья жениться на ней — христианке. При этом страшась, что он не устоит против соблазна приходить к той, что дарила ему любовь, увезли сына в Испанию. Вот Аделия и наведывается в страну, которая ей не совсем чужая. Конечно, она не надеется встретить здесь своего отца, приезжает чтобы заработать деньги и, наверное, хочет узнать, чем люди, живущие в Испании, отличаются от тех, что в Сицилии — на острове в Средиземном море.

На следующую нашу встречу иду, словно на ватных ногах; кажется, непременно случится что-то непоправимое. Дверь может оказаться запертой, буду стучать и не услышу ответа или на пороге встречу какого-нибудь могущественного вельможу с золотой шпагой. Страшусь и того, что окажусь всего лишь кратким эпизодом в жизни той, что затмевает всех красавиц; случайная встреча ночью под настроение её ни к чему не обязывает. И снова всплывают в памяти строчки стихов ибн Гвироля:

Как пальма ты горда собой,

Как солнце лик сияет твой.

Тебе бы стать, как Авигайль^[70],

Для мужа праведной женой.

А ты, как будто Иезевель^[71],

Казнишь свирепой красотой.

Так возврати же душу мне

Из бездны тёмной и пустой.

И воспою я твой венец

И не умру перед тобой^[72].

Грустные строчки стихов улетучились, как только увидел её. Я снова задыхаюсь от счастья в объятьях той, что каждое мгновенье может исчезнуть, рассеяться, как чудесный сон.

В перерывах между свиданиями только и делаю, что мечтаю о новой встрече. Страшусь думать о том, что та, без которой не мыслю себя, откажется жить в Испании. И тогда я последую за ней на Сицилию? Там иудеям приходится намного хуже… Ещё недавно, во второй половине девятого века, когда остров был под властью арабов, евреи должны были платить подушную подать и налог на недвижимость, а также носить жёлтый отличительный знак с изображением обезьяны. Сейчас, насколько мне известно, у тамошних единоверцев новые правители — северные племена норманнов, которые, подобно мусульманам, собирают подушные подати, добавив налог в пользу христианской церкви. Аделия рассказывала, что мои соплеменники в Сиракузах в основном занимаются мелкой торговлей, разными ремёслами, у них есть монополия на крашение тканей. Я стал прикидывать в уме — к кому из них мне поначалу придётся идти в подмастерья?

Всякий раз, когда заговариваю о том, что хорошо бы нам не расставаться, она смеётся и закрывает мне рот поцелуем. Тревога, предчувствие утраты не покидают меня. Ощущения счастья и несчастья сменяют друг друга. Я не могу работать, трудно на чём-нибудь сосредоточиться; за радостью, восторгом следует страх потерять любимую. Я не хозяин своей судьбы, иногда кажется, что моя обрушившаяся на Аделию страсть пугает её, вызывает невольное сопротивление. Может быть, поэтому она всё чаще откладывает наши встречи. Только и остаётся, что молить о пощаде:

Будь милосердною, газель, к пленённому тобой,

Мой смертный час не приближай разлукой роковой,

Уж лучше жги глаза мои своею красотой.

Змеёю обовьёт меня огонь твоих ланит,

Сомкнёт объятия свои и сердце поразит.

А сердце меж твоих грудей приковано моё,

Где ледяной души твоей пустынное жильё,

Два спелых яблока растут и каждое — копьё.

Лишь посмотрю на них — в меня копьё летит

И жаждет тела моего: ему неведом стыд…^[73]

Как бы я ни тешил себя надеждой провести жизнь рядом с той, которая превратит будни в праздник, понимаю: супружеская жизнь — это не иссушающая душу ревность и страсть, а уверенность в привязанности, привычка, верность. Именно то, на что не могу рассчитывать в наших отношениях.

Вскоре случилось то, чего страшился, — стою перед запертой дверью и не знаю, что делать. Одна страшная мысль сменяется другой: уехала, уехала навсегда… Какой-нибудь вельможа увёл её в свои хоромы… Что делать? Ждать. Непременно появится здесь, должна появиться, а если уйду, она именно в это время может вернуться. Но что я скажу ей? Чем смогу удержать ту, которая мне не принадлежит? Подобно выгнанному псу, сел рядом с её домом на окаём старого, давно заброшенного фонтана и стал ждать.

Вечер сменился ночью. Нет сил подняться и уйти, душа словно окаменела; время остановилось — нет ни прошлого, ни мыслей о будущем. Не знаю, сколько бы ещё просидел, если бы не услышал чей-то раздражённый женский голос из окна на втором этаже:

— Уехала она!

Я не двинулся с места.

— Совсем уехала! Навсегда!

Чувствую своё окаменевшее лицо, взгляд, устремлённый в никуда. Наконец поднимаюсь, ослепший и оглохший, бреду по тёмной онемевшей улице… О том, что сердце не разорвалось от горя, свидетельствует выглянувшая из-за туч луна, она подмигнула мне и снова спряталась за тучу… И, как брошенный ею спасательный круг, в памяти всплыли строчки ибн Гвироля:

Тотчас ветер двинул армады туч —

на луну навёл парусов их рой,

застил лунный свет, скрыл дождём косым,

пеленою лёг, как на лик покров,

точно месяц этот уже мертвец,

облака — могила, могильный ров…^[74]

Я хотел ответить моему любимому поэту стихами, но строчки не складывались в моей затуманенной голове. Не знаю, сколько бродил по спящему городу, страшась оказаться в замкнутом пространстве своей комнаты. Вдруг различил позади себя лёгкий скрип — то были чьи-то шаги, всё ближе, ближе… Может, то грабитель, сейчас воткнёт мне нож в спину… ну да всё равно… пусть так. Минута, другая… и шаги стали затихать в безмолвии ночи. Так бы и ходил по опустевшим улицам, если б не почувствовал холод прилипшей к телу промокшей под дождём одежды. Снять бы с себя вместе с мокрым плащом ощущение её податливого тела, запах волос… Избыть бы свою тоску, крик отчаянья в словах:

Газель, презрела ты закон, который Богом дан,

Твой взгляд охотится за мной, расставив свой капкан,

Душой стремится овладеть ресниц твоих обман.

Не потому ли так милы газели стать и вид,

Что пламя львицы в глубине газельих глаз горит?

Я перед взором этих глаз, у бездны на краю,

Кормлю своею плотью их и кровью их пою,

Пьянею от лозы твоей, но сам вина не пью.

Цветёт твой сад передо мной, и каждый плод манит,

Глаза газели у тебя, а сердце как гранит.

И если мне в твоём саду случится побывать,

И травы мять, и лепестки душистой розы рвать,

Боюсь я в голосе твоём насмешку услыхать.

И если даже голос твой небесный промолчит,

Услышу я, как в тишине смех ангелов звучит.^[75]

Не в силах я справиться с тоской, не могу освободиться от неутихающей боли утраты той, что кажется незаменимой. Чем больше твержу себе — забыть, забыть, — тем острее ощущение её близости. Вот и мой дедушка в юности чуть было не лишился рассудка из-за измены любимой. Стараюсь и не могу вернуться к наставлениям отца, предостерегающего от сближения с женщинами. Он говорил о необходимости подчинять свои чувства разуму, не позволять силе желания, страсти преодолеть границы дозволенного. А грех нашего прославленного в веках царя Давида, не сумевшего осилить влечение к Бат-Шеве? Одним словом, заповедь «не следуй сердцу твоему и глазам твоим» — на все времена.

Могу ли я судить об отношении ко мне Аделии, с которой встречался всего лишь несколько раз? У неё было минутное влечение? Или её сердце уже давно принадлежит другому? Любовь непревзойдённой танцовщицы — плод моего воображения. Наша случайная встреча ничего не изменила в судьбе той, которая представляется мне единственной и неповторимой. Помню её горестный вздох, когда обмолвилась о некоем смелом пирате из родного города в Сицилии; он бывал чуть ли не во всех частях света, знает несколько языков. Вот и она мечтает о путешествиях, и ни к чему ей оседлая жизнь со мной.

Только и остаётся, что мечтать; может быть, когда-нибудь разбогатею и тоже побываю в разных странах. Если не в этой жизни, то в следующей; добрыми делами заслужу новое воплощение и тоже увижу людей, отличающихся друг от друга не только цветом кожи, но и образом жизни. И всякий раз буду возвращаться домой в Иудею; именно там я снова появлюсь на свет, пусть в небогатой и не славящейся большой учёностью семье. Буду сравнивать с ивритом звучание и смысл слов на разных языках. Мысленно проживая ещё одно воплощение, вспоминаю свою заботливую бабушку, без которой не могу вернуться в детство. Наверное, у неё была своя, отдельная от дедушки с его манускриптами жизнь души. Не довелось мне узнать, о чём она думала, когда, накормив семью, садилась в отдалении на низкий табурет с чашечкой крепкого кофе и надолго замолкала. Может быть, о том, что чувствовала себя по отношению к учёному мужу старшей сестрой, заботящейся о младшем брате. А ей порой самой хотелось стать младшей, беспомощной и чтобы тот, который всегда рядом, тоже угадывал её желания. Должно быть, каждый наедине с собой одолевает будни… И только песнопения в Храме объединяли иудеев общей устремлённостью к Творцу.

Пережить бы расставание с той, которая обожгла меня страстью.

В моей груди — пустыня, ибо сердце

С тобой ушло, с тобою кочевало.

Горел костёр, а ныне угли тлеют

Там, где любовь и в холод согревала!

Пошли своё дыханье, чтобы полночь

его с моим дыханием смешала.

Мне душу возврати: уйдя с тобою,

Она назад дорогу потеряла…^[76]

Мир утратил запахи, краски. Исчезло недавнее очарование красотой природы, не заглядываюсь на прекрасные дворцы, фонтаны, водоёмы, внутренние дворики с изобилием цветов. Потеряли свою привлекательность причудливые орнаменты, бордюры с геометрическими узорами, керамические изразцы, украшающие здания. И не останавливаюсь перед искусной вязью решёток на окнах; не жду, появится ли за ними прелестное личико одной из жён гарема султана. Сколько бы я ни твердил себе: забыть, забыть — не оставляет желание вернуть Аделию, и словно вдогонку кричу ей:

Пусть пришла пора расстаться, но не уходи, постой!

Дай в последнее мгновенье взглядом встретиться с тобой,

Дай напомнить дни свиданий, трепет нежности былой,

Дай припомнить миг лобзаний под покровом тьмы ночной…

И тогда во сне, быть может, мне яви_́тся образ твой,

Чтоб хотя бы в сновиденьях рядом ты была со мной.^[77]

Я всё время думаю о ней, чувствую её, она приходит ко мне во сне, и дело не только в снедающей страсти, я хочу её всю — её мысли, мечты, хочу, чтобы она была рядом:

Приди скорей! От скорби я слабею!

Отдай любовь, отдай мне душу с нею…^[78]

Почему, почему я стал одержимым страстью?! Ведь всегда был, старался быть над ситуацией. Почему забыл обо всём и, как ночной мотылёк, лечу на губительный огонь?! Помню наставление отца, когда я подростком уезжал учиться в Лусену: «Держись подальше от женщин. Тот, кто склонен к телесной жажде, оскудевает мыслью».

Горестное сознание утраты любимой пережил в своё время и мой друг, Моше ибн Эзра, о чём он писал:

Свет найдёт мою любовь глупой и смешной,

Но я сердце затворю от насмешки злой.

Ты жестока, но смирюсь, как невольник твой, —

Ещё горше мне страдать, разлучась с тобой.

Без тебя мне белый свет — мрак и темнота,

Мир — пустыня, счастья луч — тщетная мечта.

Но не усладит нектар жадные уста —

Для других цветущий сад сотворён судьбой…^[79]

Кто же эти «другие»? Мне так мало довелось видеть тех, кому не пришлось страдать от несбывшихся надежд. Снова всплывают в памяти стихи ибн Гвироля:

Меня покинув, поднялась в закат

Та, чьи ланиты — жемчуг и гранат.

Та, что влечёт влюблённые сердца,

Чьих уст не иссякает аромат.

В её деснице обнажённый меч,

А копья наготове — и разят.

Она — газель, бегущая к ручью:

Холодной влаги жаждет её взгляд.

Её румяна — лук и тетива:

Из них, как стрелы, молнии летят.

И в час, когда прикажет облакам,

Хрустальным ливнем слёзы заблестят.

Слезам небес не удивляйся, друг!

В сравненье с ними мои слёзы — град.

А те, кто рядом, — глухи: ничего

Страданья ближних им не говорят!^[80]

Должно быть, и ибн Гвиролю некому было рассказать о безответной любви и тоске расставания. Не с кем было облегчить душу. Ищу утешение в его работе «Источник жизни», где сказано о том, что человек в этом мире должен искать познания, и, главным образом — познания себя. Вот и пытаюсь обратиться к здравому смыслу, отвлечься от иссушающих душу страданий несчастной любви. Согласно философским размышлениям Аристотеля: «Гораздо выше стоит тот, кто успел приучить себя пренебрегать земными страстями и жаждет только служить и поклоняться Всевышнему, чем тот, который ещё должен бороться с похотями плоти, хотя он, наконец, преодолеет их».^[81]

Любовь — это похоть? Может быть… ведь я хочу её земную — во плоти. «Животная душа жаждет земных утех», — говорил Платон. И мой предшественник ибн Гвироль писал: «Человек должен отойти от всех чувственно воспринимаемых вещей и обратить свои помыслы к “Источнику жизни” — к Богу». Об этом его стихотворение:

Шлю мольбу к Тебе, лишь заблестит восход,

Льну вечером к Тебе, моей души оплот.

О Грозный, пред Тобой я в страхе предстаю,

Ведь мысли сердца все знаешь наперёд.

Могу ли сердцем я и языком своим

Тебя воспеть? И что мой дух и мой живот?

От уст людей Тебе приятна песнь, и я

Пою, пока душа Твоя во мне живёт!^[82]

Вот только можно ли абстрагироваться от своего естества? Как бы ни устремлялась душа поэта и философа, он хотел тепла, любви, о чём и писал в своих стихах. Опять же, причинявшая страдания неизлечимая болезнь и сознание обречённости, и бедность, и одиночество длиною в жизнь испытывали стойкость духа моего предшественника.

Вспоминаются слова современника и единоверца Авраама бен Хии, говорившего о том, что мудрость направляет душу к высшему миру, глупость тянет её к нечистой материи низшего преходящего мира, и, в зависимости от выбора, каждая душа имеет свою судьбу. Но… но пока жив человек, невозможно отделить душу от тела; если уходит возлюбленная, душа страдает вместе с телом. Ну да и сам бен Хия больше внимания уделял не человеческим страстям, а истории Израиля, считал её главной частью человеческой истории. Так и есть — христиане и мусульмане основали своё вероучение на нашем Завете. С особенным почтением к нашему Святому Писанию относятся суфийские мистики; они ищут пути к Богу независимо от принадлежности к той или иной вере.

О чём бы я ни думал, нет мне спасения, помимо воли возвращаются ощущения близости той, что одарила восторгом безоглядной любви; она стоит передо мной, осязаю её во сне. О таких страданиях не пишут ни талмудисты, ни философы. Пытаюсь найти утешение в учении Раби Бахьи ибн Пакуды, жившем в одно и то же время с ибн Гвиролем и размышлявшем о сходных с ним проблемах познания: о служении Всевышнему, уповании, раскаянии. Может быть, они встречались, разговаривали; ведь тот и другой жили здесь — в Испании, в Сарагосе.

Наверное, ибн Гвироль, подобно мне… вернее, я, подобно ему, страдая от несчастной любви, ищу утешение в размышлениях над сиюминутным и вечным. Бахья ибн Пакуда, в отличие от большинства раввинов, уделяющих в основном внимание внешнему соблюдению законов, то есть «обязанностям тела», писал о душевном состоянии человека, о том, что интеллект сопротивляется вожделению — чувства должны проверяться разумом. Что я и стараюсь делать изо всех сил. Можно ли роптать на судьбу? Кто знает, если бы Аделия не ушла, так бы и упивался её близостью и забыл бы о самом главном — о жизни духа, стихах, о стремлении познать пути Творца…

Однако здравые размышления не помогают избавиться от воспоминаний; она говорила, что не любит жить на одном месте, хочет путешествовать, увидеть разные страны, людей. Может, поэтому и ушла, мне же только и остаётся уповать на время, которое ослабит боль расставания. Впрочем, я в это не очень верю. Я бы тоже хотел побывать всюду, а пока ищу утешения у тех, кто жил до меня и оставил свои наставления о том, что следует избрать «средний путь», равно отстоящий от чувственности и от пренебрежения плотью. Нужно стать независимым от памяти тела… но свободен ли человек, может ли разум взять верх? Говорят, покаяние помогает избавиться от сердечной муки, но в чём мне каяться? В чём грех мой? Прошу Провидение помочь забыть ту, с которой жизнь показалась сказкой, забыть муку своего сердца, краткое ощущение полноты жизни. Сам виноват — дал волю воображению.

Только и остаётся следовать наставлениям Бахьи: «смирить дух, воздержаться от плотских удовольствий и размышлять о будущей жизни». Судя по тому, как сложилась судьба ибн Гвироля, ему тоже ничего не оставалось, как искать утешение в устремлённости к Вседержителю. «Основание нашей веры, — писал Бахья, — единство Творца. Если бы существовало два создателя, это значило бы, что существование одного из них недостаточно и что необходимо дополнить или уравновесить власть одного из них властью другого, а это лишило бы истинного Создателя его могущества; всемогущим может быть поэтому только Единый Бог».^[83]

Покинуть бы столь недобрую ко мне Севилью. Но куда податься? Вернуться в родную Туделу? Там родители живут в тревоге за меня, там я получил начальные сведения в области естественных наук, философии, Талмуда, медицины. Там во времена моего детства две трети населения города составляли евреи. Жить бы беспечно в отцовском доме и снова подолгу стоять на берегу тихой Эмбры, смотреть на старинный каменный мост и представлять людей, которые прошли по нему в течение веков. Наверное, и они воображали всякие счастливые встречи, которые непременно случатся в их жизни. Однако мечты далеки от реальности, не могу я вернуться в родительский дом; не найду в Туделе работу.

Воскресают воспоминания о гостеприимном доме Моше ибн Эзры, где целый год жил, словно в раю: весёлые вечера, разговоры о литературе, философии. Мой друг и учитель, будучи близок к свергнутому правителю Гранады, не мог не покинуть город. Без него всё поблекло, утратило смысл, а когда был рядом, у меня, подверженного смене настроений, никогда не возникало чувство тревоги, мертвящей пустоты. «Моше, Моше, давно не было от тебя вестей, только бы знать, что ты здоров и ничего дурного с тобой не случилось». Пишу ему письмо в стихах:

Обещание встречи ты не оправдал.

Где ж сердечные речи, которых я ждал?

Дорог мне твой привет — не твоё серебро,

Не хрусталь и не золото — писем добро!

Что от времени требовать мне, наконец:

Новой жизни уже не испросит мертвец.

Мне же только узнать бы из дружеских строк,

Что и мощь, и величье души ты сберёг.^[84]

Будучи в Севилье, стараюсь поддерживать отношения с ещё оставшимися в Гранаде друзьями моего покровителя, каким-то образом участвую в их планах, однако делаю это в силу инерции. Ко мне хорошо относятся едва держащиеся на плаву гранадские купцы и предприниматели; в денежных оборотах они верили Моше на слово. Сейчас же, ограбленные новой властью, ищут место, где бы заново начинать свои торговые дела.

Я не пишу Моше о тяготах жизни в Севилье, он и без меня знает обстановку в городе. Не жалуюсь и на испепелившую душу любовь к той, что танцевала на его дружеских застольях и при виде которой тосковал о несбыточной мечте оказаться рядом. Когда ибн Гвиролю становилось невмоготу в одном городе, он уезжал в другой. Вот и я сменю обстановку.

В надежде на перемены отправляюсь в Лусену — город, где, будучи учеником талмудической школы Исаака Альфаси, приобрёл глубокие знания не только в области Святого Писания, но и философии. Там же познакомился с теорией стихосложения. Тогда много времени отнимало изучение медицины, сколько раз заглушал складывающиеся строчки стихов, чтобы вернуться к медицинским трактатам. Не мог позволить себе отдаться вдохновению. Сейчас же, по прошествии нескольких лет, ищу в Лусене, кому бы могли сгодиться мои знания медицины. Не стихами, а врачеванием можно заработать на пропитание и крышу над головой. Однако и здесь никто не просит моих услуг и нет возможности приобрести авторитет внимательного и знающего целителя тела и души. О том, что эти недуги связаны, говорил ещё Гиппократ: неустройство души вызывает болезни плоти.

Иногда удаётся получить крохи за сочинение стихов на заказ, будь то по случаю восхваления усопшего или свадьбы. Чаще заказывают элегии или надгробные речи по поводу смерти незнакомых людей. Куда как приятней писать свадебные восхваления, тут я прибегаю к помощи трактата «Ожерелье голубки» мусульманского поэта и теолога Али ибн Ахмеда ибн Хазма; он даёт разъяснение вопросов настоящей любви и притворства. Впрочем, если женятся молодыми по сговору родителей, трудно различить, возникло ли влечение сразу или надеются, что оно появится с течением времени. Во всяком случае, насильно никто не ведёт под хупу. В стихах превозношу и благословляю каждую пару, стоящую под свадебным балдахином.

Последнее время всё чаще появляется ощущение, будто в поисках заработка хожу по замкнутому кругу, и всякий раз всё начинается сначала. Лусена — старинный город, где по-прежнему остаётся много евреев. Знакомые улицы, дома, переулки. Даже возвращаются прежние настроения — юношеская нетерпимость и желание всё знать, объять необъятное. Если соотнести все науки, представить, что от чего происходит, тогда можно понять не только устройство материального мира, но и решить вопрос: почему у конечного человека есть чувство бессмертия?

Бродя по знакомым улицам, не заметил, как оказался напротив небольшого красивого дома, где жил Азария, мой товарищ по академии Талмуда, — на редкость умный, красивый и лёгкий в общении человек. Его давно нет в городе, а то бы сразу к нему пришёл. Память у него удивительная, чуть ли не наизусть знал Тору и пророков. Ну да дело не в памяти, он был из тех редких людей, которые сразу улавливают суть: одним махом разгребал подробности и вычленял главное не только в многочисленных комментариях к Святому Писанию, но и в человеке. Он не раз повторял, что жизнь интересна выбором, мечтой; и мечта в его представлении не отделялась от реальности. Помню, недоумевал: «Почему раввины не призывают переселяться в Землю Израиля? Ну да, там придётся вести аскетическую жизнь. Однако же караимы, не признающие Талмуд, говорят о религиозном долге жить в Иерусалиме». Азария же рассказал мне о Даниэле аль-Кумси, который особенно ратовал за пребывание на своей земле; рассылал единоверцам, живущим в диаспоре, призывы отправиться в Израиль. Я тогда промолчал на слова друга, ведь в случае погрома у караимов и решившихся уехать на Святую землю приверженцев раввинов будет одна судьба. Моя тоска и мечта по Иерусалиму воплощалась в стихах:

Ты — славных царей чертог, и выше тебя — лишь Бог.

Как стал иноземный раб владыкой дворцов твоих?

Хочу я скитаться там, бродить по крутым путям

Провидцев Всевышнего, простых мудрецов твоих.

Я б крылья иметь хотел, к тебе бы я полетел,

Израненным сердцем пал на раны земли твоей,

Обнял бы вершины скал и камни твои ласкал,

Упал бы лицом во прах, лежал бы в пыли твоей.

Недвижно стоять готов, застыв у могил отцов,

В Хевроне главу склонив у славных гробниц твоих;

Пройти каждый лес и сад, взойти на седой Гилад,

Увидеть заречья даль до гор у границ твоих.^[85]

Именно это стихотворение Азария любил больше остальных; читал его наизусть; ему даже казалось, будто он его написал. В наши юные годы жизнь представлялась бесконечной, и мы верили, что найдём ответ на все ещё не решённые вопросы… Сейчас я стою возле дома, где когда-то жил мой друг, и боюсь переступить порог; не хочу расставаться с иллюзией увидеть его на прежнем месте… Стучу в знакомую дверь, открывает неопрятный с помятым бесцветным лицом человек. Я так и не перешагнул порог, за которым вместо когда-то изящно убранной комнаты со всегдашним запахом свежести увидел грязное, похожее на ночлежку жильё для возниц дальнего следования, где люди спят не раздеваясь.

Я удалялся от дома, где жил мой друг, с тоской вспоминая наши долгие беседы… Всего лишь несколько лет прошло с тех пор, как, будучи учеником талмудической академии, я гулял в оливковых рощах Лусены, любовался виноградниками, подолгу стоял на берегу реки, воображая своё счастливое будущее. Сейчас же всё здесь, даже когда-то восхищавшие меня изделия в лавках искусных мастеров по металлу, не занимает меня. Город, основанный евреями после разрушения Первого Храма, то есть шестнадцать веков назад, процветал ещё до недавнего времени, до тех пор, пока правитель Альморавидов не потребовал, чтобы иудеи обратились в ислам. Община спаслась ценой огромной взятки, однако многие из моих единоверцев переместились на север, в район моего родного города Туделы.

Ненадолго я задержался в Лусене, ещё недавно славившейся учёными и мудрецами. Может, и осел бы здесь; со временем заслужил бы авторитет хорошего врача, мог бы снять достойное жильё. Но неожиданно в 1108 году получил приглашение в Толедо от Шломо ибн Фарузиэля, который состоял на службе у короля Альфонса VI в качестве молодого успешного дипломата. Его дядя, Иосеф ибн Фарусаль, будучи придворным врачом, способствовал моему появлению. Ну да евреи, приближённые к власть имущим, хранят верность своим единоверцам — помогают найти работу и по мере своих сил защищают от насилия и произвола. При этом за вину, проступок одного расплачиваются все, всех клеймят отверженностью, презрением. Чувство единства в изгнании позволяет нам выжить, не утратить память о своей истории, верность Вседержителю. Нас объединяет одна судьба малочисленного, по всему свету разбросанного народа.

В Толедо я получил завидную должность помощника придворного врача и наконец избавился от гнетущей в последнее время заботы о жилье и пропитании. Не один я с начала правления Альфонсо VI нашёл работу: он, чтобы упрочить свою власть экономическим благополучием города, приглашает образованных евреев — учёных, врачей. Многие из наших стали дипломатами при дворе короля; словом, благодаря своим знаниям, способностям и владению языками мы заняли важные государственные посты и одинаково верно служим королю, как прежде служили халифу.

Толедо — старинный город, расположен на высоком отроге и окружён с трёх сторон рекой Тахо. Подобно другим городам, здесь сохранились построенные римлянами мосты, акведуки, развалины амфитеатра. Мало найдётся городов в Испании, которые могли бы сравниться с Толедо количеством больших и высоких зданий. Глядя на синагоги, церкви, мечети, невольно думаешь, сколько людей прошло здесь со своими надеждами юности и сознанием бессилия что-либо изменить в старости. И это не зависит ни от смены императоров, халифов, королей, ни от того, ждут ли Мессию евреи, второго пришествия Христа христиане или Судного дня приверженцы ислама. Сейчас в христианском Толедо о часах молитвы напоминают церковные колокола, раньше в мусульманском городе призывали к намазу крики муэдзина, и только евреи при всех правителях молча собираются в своих синагогах. Мы обращаемся к Вседержителю стоя, христиане — на коленях, мусульмане — падают ниц. В зависимости от веры правителя — исповедует ли он ислам или христианство — праздничными днями в городе считается пятница или воскресенье. У всех свой язык: у арабов — язык Корана, у приверженцев Иисуса, отождествляющих христианство с Римской империей, — латинский, у евреев — иврит, язык, которым пользовался Бог при создании мира.

В центральной — торговой — части города можно подолгу ходить вдоль многочисленных уличных лавок ремесленников, кузнецов, портных, сапожников, мастеров золотых дел. Только мясные лавки иудеев, мусульман и христиан отделены друг от друга. Мои единоверцы, обосновавшиеся здесь ещё до нового летоисчисления, то есть раньше мусульман и христиан, никогда не занимали господствующего положения, должно быть, оттого, что чувствуем себя пришлыми на чужой земле. И живём мы здесь согласно своим законам — предписаниям Талмуда, распространяющимся на все стороны жизни.

Лечить власть имущих мусульман или христиан — мне без разницы, врач он и есть врач, для него не должно быть проблем с вероисповеданием больного. А вот тем евреям, которые стали солдатами при дворе короля, я сочувствую: храбро сражаться и отдавать жизнь под знаменем креста или полумесяца — бесславная жертва.

Нам, иудеям, только и остаётся следовать наставлениям древних мудрецов: терпеть и надеяться на то, что «за ночью следует день; темнота несёт в себе обещание рассвета». Иногда ловлю себя на мысли, вернее надежде, что стихи — песни души моей, вызовут отклик не только у современников, но и у будущих поколений, уже живущих на Земле Израиля. Вот только сейчас нет времени следовать вдохновению, работаю как никогда; утро, день, вечер, ночь слились в один бесконечный рабочий приём посетителей, которые иногда жалуются на совершенно пустяшные недуги. Нет выбора, только и остаётся, что заставить себя делать рутинную ненужную работу, которая всегда вызывала у меня досаду и раздражение. О чём и пишу своему другу Моше ибн Эзре, с которым мысленно никогда не расстаюсь: «В часы, которые не назовёшь ни днём, ни ночью, я предаюсь суетному делу врачевания… А город велик, и жители в нём исполинского роста^[86], и нрав у них крутой, а чем же ещё сыскать слуге милость своих господ, как не убиванием дней своих на исполнение их желаний и не употреблением лет своих на исцеление их недугов».

День за днём не покидает тревога, ощущение зря потерянного времени, однако не в моих силах наполнить смыслом рутину будней. Живу ожиданием и призрачной надеждой оказаться на Земле Израиля, где мы станем хозяевами своей судьбы.

В еврейском квартале, где я снял очень даже приличное жильё, не раз подступалась ко мне сваха с очевидными словами о том, что «не дóлжно человеку быть одному». Кто бы спорил, я и в самом деле тоскую в долгом одиночестве. Вот только невеста, которую она привела, не вызвала вдохновения. Я человека узнаю по глазам — бывают внимательные, живые, вдумчивые, а у той, что стояла передо мной, как погасшие лампады или стоячие воды. Всегда руководствовался интуицией, часто жизненные вопросы решаются на бессознательном — эмоциональном уровне. Впрочем, кто знает, не случись встречи с Аделией — не искал бы в женщинах её живости, красоты, вдохновения. Она прекрасна не только в танце — заслушаешься её рассказами о путешествиях, о вольных пиратах Карибского моря. Вот и сейчас по контрасту с предлагаемой невестой невольно обращаюсь к той, что оставила меня:

Во славу измены твоей — объяви

Войну оскорблённой тобою любви.

Бессонных ночей моих пламя раздуй,

Отравой смертельной тоски отрави.

Тебе опостылел — и сам же себя

Я возненавидел. Не мучь — умертви!

Я стану рабом твоим, но колесо

Разлуки безжалостной останови!

Одром наслажденья стань, мук моих одр,

А ты меня мёдом любви оживи.^[87]

Где сейчас Аделия, за которой я готов был следовать чуть ли не в пираты? С ней связана моя страсть и страдание… Вспоминает ли она обо мне…

В следующий раз опять по наводке свахи пошёл на свидание с молодой услужливой вдовой; в первую же встречу она обещала заботу и обустроенный быт. Невысокого роста, подвижная, смешливая, готовая каждую минуту к восторженным восклицаниям, она, будучи из состоятельной семьи, чудовищно невежественна. Вот уж не думал, что такие бывают. Едва умея читать, она с недоумением относится к писанию стихов, за которые не платят деньги. Мне не о чем с ней говорить, зато она не закрывает рта; всё время со всеми подробностями рассказывает о кулинарных рецептах. Когда пытаюсь перевести разговор на другую тему, ненадолго замолкает, затем снова начинает повествовать о том, как она готовит разные блюда, какие приправы полезны для здоровья, а от каких живот пучит. Из соображений человеколюбия хотел развить её интеллект, давал читать книги, но мои старания вызвали лишь раздражение. Эта ничем не примечательная особа несколько раз предлагала мне написать книгу о ней. Наверное, надеялась, что я разбогатею, обрету известность, тогда и она прославится. Я хорошо отделался — не пришлось обижать женщину отказом связать наши судьбы, всё сложилось само собой — спустя несколько недель после нашего знакомства она вышла замуж. Я не прошёл конкурс женихов, хоть и не хотел в нём участвовать. А судя по счастливому смеху своей несостоявшейся невесты, которую вскоре встретил на улице с мужем, она нашла ценителя своим кулинарным талантам.

Наверное, привлекательность женщины зависит и от моего воображения, если бы эта женщина была немая, я бы за её молчанием вообразил могучий интеллект. Как бы то ни было, надежда на счастливый случай не оставляет меня; я встречу ту, с которой не глохнут ни мысли, ни чувства. Ну да на воспоминания и мечты не хватает времени, ибо трудно быть медиком при дворе короля. Опять же, следует оправдать рекомендацию высокопоставленного дяди Шломо — Иосифа ибн Фарузиэля. Я прославляю его в стихах, ибо вижу в нём защитника нашего бесправного народа. Стихи возвращают мне уверенность в себе; царь Давид любил петь, и, пока он пел, ангел смерти не мог к нему подступиться. Псалмы царя Давида бессмертны, кто знает, может, и мои стихи будут кого-то радовать по прошествии многих лет.

Когда случаются между приёмами больных минуты свободного времени, возвращаюсь к работе над недавно начатой рукописью «Кузари» — то будет книга «Доводы и доказательства в защиту гонимой веры». Я не первый обращаюсь к полемике христиан, мусульман и евреев; хочу поделиться убеждением в истинности нашей веры и мечтой вернуться в страну Израиля; к святости, которую можно достигнуть только на своей земле. Даже если это невозможно сделать сегодня, по причине захвата Иерусалима кровожадными крестоносцами, то хотя бы поддержать надежду на избавление. И тем самым предостеречь от соблазна принять господствующую вторичную религию мусульман или христиан. Не раз представлял себя на положении соплеменников, вынужденных перед лицом смерти выбирать между своей и чуждой верой. «Выбери жизнь!» — написано в нашем Учении, ведь потом ты можешь вернуться к вере отцов: еврей всегда остаётся евреем. А если речь идёт об изгнании или отречении, я предпочитаю изгнание.

В трактате «Кузари» пишу об историческом событии — выборе религии хазарским царём. Хоть с тех пор прошло четыреста лет, однако вопрос вероисповедания, предполагающего и чувство, и разум, всегда актуален. Появление еврейских поселений на будущей территории Хазарии относится ещё к первым векам нового летоисчисления; в основном ко времени после поражения в войне с Римом и восстания Бар-Кохбы. То были иудеи из причерноморской зоны Кавказа, куда их ссылали римляне. В седьмом веке у берегов Каспийского моря возникло сильное Хазарское государство, сохранявшее свою независимость до середины десятого века. В Хазарию, славившуюся своим правосудием и веротерпимостью, евреи переселялись из мусульманских городов. Многие бежали из Рима, где их хотели обратить в христианство. По доходившим сведениям, мои единоверцы обладали более высокой культурой; заселяли целые кварталы хазарских городов, особенно в Крыму. Основное население тех мест были язычниками татарского племени. «Кузари» на иврите означает «хазар» — житель Хазарии. В конце седьмого или в начале восьмого века мудрый и богобоязненный хазарский царь Булан принял иудаизм. С его потомком — царём Хазарии Иосифом — в десятом веке переписывался врач и советник Кордовского халифа Хасдай ибн Шапрут. Переписывался на иврите, то есть хазары пользовались ивритским алфавитом. Иосиф прославляет своего умного предка царя Булана — великого мудреца, «изгнавшего гадателей и идолопоклонников со своей земли»^[88].

Свою книгу «Кузари» я начинаю с размышлений царя Булана. Познакомившись с философией и религией греков, арабов и евреев, он выбрал иудаизм — веру гонимого бесправного народа. Таким образом, официальной религией правящего слоя общества стала иудейская вера. И это вопреки попыткам распространения христианства Византией и мусульманскому влиянию Востока. Начал Булан с того, что выслушал доводы философа, христианина, мусульманина и иудея о преимуществах их веры, затем пришёл к выводу о первичности и большей достоверности учения евреев. Вера — это ощущение, что стоишь перед лицом Творца — Создателя мира; этим свойством в той или иной степени наделены все религии. Вопрос в том, какая из них в большей степени соответствует здравому смыслу. На вопрос, какая из двух религий — иудаизм или мусульманство — ближе к истине, христианин отвечает — иудаизм. Также и мусульманин из двух других вероисповеданий выбирает иудейскую веру. К тому же никто не станет отрицать первичность единобожия евреев. Напрашивается вопрос: почему многие из приверженцев креста и полумесяца стали кровожадными? Неужели для того, чтобы утвердиться в своей правоте, нужно уничтожить веру, на которой они основали свою религию? Очевидно, что появление Иисуса приблизило языческий мир к единобожию, в результате чего в Риме было отменено рабство, наблюдалось улучшение нравов. И принятие мусульманства дикими кочевыми племенами приобщило их к духовной культуре более развитых цивилизаций. Иисус и Магомет не отменяли заповеди, данные евреям на Синае.

Можно проследить преемственность установок поведения начиная с древних времён. Всевышний, спасая праведного Ноя среди развратившегося человечества, дал его потомкам семь законов, обязательных к исполнению. После потопа голос Всесильного услышал Авраам; именно он задумался о том, что первично в этом мире. Далее Исаак и Яков — сын и внук патриарха передали веру своим сыновьям, среди которых, дабы напомнить народу волю Вседержителя, время от времени появлялись пророки. Пророчество связано с Землёй Израиля — «в ней был сотворён человек, она же в соответствии с божественным Замыслом — источник исправления мира».

Сюжет «Кузари» уже определился в моём воображении. Философ, будучи первым, к кому обратился хазарский царь в поисках истины, сказал, что человек должен уподобиться активному интеллекту: «И тогда ты можешь избрать религию, диктуемую разумом и нравственностью, созданную философами».^[89] Однако с помощью подобных рассуждений нельзя достичь уровня пророчества, ибо человеческий разум ограничен без помощи свыше. Одним словом, рассуждения философа не удовлетворили хазарского царя, ибо он и без того знает, что «душа его чиста, а поступки честны». Должна быть не субъективная, а объективная истина.

Вслед за философом Кузари приглашает христианского теолога и тот повторяет истины Святого Писания евреев о том, что мир сотворён в течение шести дней, что первыми людьми были Адам и Ева. Рассказывает о праведном Ное, историю сынов Израилевых: «Это неоспоримые истины, ибо они завоевали всеобщее признание и были открыты Богом в присутствии множества людей».^[90] Далее Божественная сущность, по мнению христианина, воплотилась в ребёнке, которого родила еврейская девственница. «И он был как бы пророком, однако в действительности он был Богом. Иисус — мессия, называемый сыном божьим, он же отец, сын и дух святой. Но толпы еврейского народа восстали против мессии и распяли его. Мы, христиане, следуем за Иисусом и его двенадцатью учениками, занявшими место израильских племён. Поэтому каждый человек должен служить спасителю и почитать крест, на котором он был распят».^[91]

По мнению Кузари, такая религия вне логики, ибо желаемое выдаётся за действительное. И он пригласил одного из учёных ислама. Тот, подобно христианскому богослову, говорит, что мусульманство также признаёт, что мир был сотворён в течение шести дней и человечество произошло от Адама и Ноя. В отличие от христиан, исламисты не верят, что Бог принимал человеческий облик. При этом считают, что последнее пророчество, превосходящее все прежние, было дано Мухаммеду, который призвал все народы принять ислам. Вознаграждением благочестивого «будет воссоединение души с телом в райском саду, где его ждёт райское блаженство и радость. Там наслаждаются пищей, напитками, женской любовью и всем, чего можно пожелать. Нечестивых ждёт наказание вечным огнём, и кара их бесконечна».^[92]

Если еврей ждёт после смерти встречи с Творцом, то правоверный мусульманин ждёт девушек прекрасней наложниц шаха. Ищущий истины хазарский царь попросил подтверждение этих утверждений фактами, ведь, если бы подобные воззрения соответствовали действительности, приверженцы Мухаммеда стремились бы к наслаждениям в загробной жизни, однако они не спешат расставаться с этим миром. Опять же, всякие чудеса должны быть удостоверены присутствием многих людей, а не прозрением отдельного человека, которому ангел продиктовал текст Корана. Мусульманский учёный на эти слова Кузари, подобно христианскому богослову, сослался на предшествующую исламу историю иудеев, где в принятии Закона участвовал весь народ.

Хазарскому царю ничего не остаётся, как обратиться к гонимой и униженной в настоящее время вере евреев. Ведь христианский и мусульманский теолог, утверждая, что их религии ведут своё происхождение от одного человека, «спасителя» или «пророка», ссылаются при этом на Святое Писание иудеев. Рабби рассказывает об иудаизме, об истории евреев и соблюдении заповедей из поколения в поколение.

Конечно же, в уста рабби я вкладываю свои мысли, то есть рабби — это я. Окончив талмудическую академию в Лусене, имею право называть себя законоучителем в иудаизме. Книгой «Кузари» хочу убедить окружающие народы, а мой народ и без того знает, что мы стоим перед лицом Единого и не поколеблется наша вера. Наши знания записаны в Торе, данной народу на горе Синай, где «Весь народ видел громы и пламя, и звук трубный, и гору дымящуюся».^[93]

Из слов учёного раввина Кузари делает вывод: «Множество людей, а особенно множество, стоящее близко по времени к событиям, о которых сказано в Писании, не может поддаться заблуждению или обману».^[94] Этому библейскому свидетельству и невероятным событиям, случившимся с евреями при выходе из египетского рабства, верят христиане и мусульмане.

«Около девятисот лет после принятия Закона мы были непобедимы, — продолжает раввин. — Когда же народ согрешил, обращаясь к идолам соседних племён, Навуходоносор одержал над нами победу».

Работа над «Кузари» занимает не только всё свободное от медицинской практики время, но и время ночного сна. Я не ропщу, ибо цель оправдывает средства — познакомившись с «Кузари», власть имущие христиане и мусульмане признают за иудеями равные права. Душа болит, когда кто-то из моих единоверцев, не выдержав отверженности, принимает ту или иную господствующую религию. Новообращённый при этом утешается тем, что это временная мера, всего лишь для видимости, чтобы получить равные права, работу, а по сути он остаётся иудеем. Ведь так просто доказать свою приверженность исламу: всего лишь время от времени появляться в мечети и пять раз в день, стараться при свидетелях, произнести: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомед — пророк его». Также немного усилий требуется и для перехода в христианство. Отрёкшийся от своей веры утешается тем, что может тайно соблюдать наши предписания. Но если стоит вопрос о спасении жизни, полной отверженности, можно ли судить такого человека? Только и остаётся молить Всевышнего, чтобы не посылал моим единоверцам чрезмерных испытаний, чтобы смирение и вера отцов наших оказались сильнее невзгод.

Душа моя покорна Тебе и верна,

Благоговейно Тебе благодарна она.

Устану ль в трудах иль в скитаниях я, —

Ты мне утеха. Ты — радость моя!

Куда ни иду, на что ни смотрю,

Каждым движеньем Тебя благодарю…^[95]

При любой возможности, когда не требуется в повседневной работе врача чрезмерного напряжения ума, мысленно выстраиваю диалог с царём Хазарского царства:

Сказал Кузари еврейскому мудрецу:

— Ваше смирение не добровольное, оно навязано вам, при первой же возможности вы постараетесь уничтожить всех ваших врагов.^[96]

Сказал рабби:

— Муки изгнания заслуживают воздаяния, ибо каждый из нас, если бы захотел, сменил бы религию, то есть мог бы стать другом недруга; этого можно достигнуть без всяких усилий. Однако большинство из нас хранит свою веру, чистоту души. Молитва, которую знают даже женщины и дети, не говоря уже об учёных, начинается словами: «Боже, душа, которую Ты дал мне, чиста. Ты её сотворил, Ты её создал, Ты вдохнул её в меня, Ты хранишь её во мне, и Ты в своё время возьмёшь её от меня и возвратишь мне её в грядущее время. И пока душа моя во мне, я Тебя благодарю, Всевышний Боже…»^[97]

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

См.: Штейнзальц А. Введение в Талмуд. Москва, 1993. С. 200.

2

Пер. Ш. Кроля.

3

Cм.: Млахим I 5:25.

4

Шаддай — на иврите «Всесильный».

5

Пер. Э. Левина.

6

Пер. Э. Левина.

7

Пер. Я. Либермана.

8

Пер. Я. Либермана.

9

Аруз (аруд) — распространённая на Востоке система стихосложения.

10

Пер. Я. Либермана.

11

Пер. Я. Либермана.

12

Пер. М. Генделева.

13

См.: Галеви И. Кузари. С. 242–243.

14

Цит. по кн.: Жуана Ж. Гиппократ. Ростов-на-Дону, 1997. С. 135.

15

Пер. А. Тарновицкого.

16

См.: Сират К. История средневековой еврейской философии. Москва, 2003. С. 136.

17

Амнон — сын царя Давида. Воспылал страстью к сводной сестре Тамар, притворился больным, хитростью заманил её к себе и насильно овладел ею. Шмуэль II (2-я Цар.) 13:1.

18

Пер. Х. Дашевского.

19

Исайя 43:7.

20

Ваера 22:2.

21

Пер. С. Парижского.

22

См.: Геллий А. Аттические ночи. Кн. II, гл. 19.

23

Бейт-дин — религиозный суд.

24

Пер. В. Лазариса.

25

Авот 3:13.

26

Исход 20:2–3.

27

Вавилонский Талмуд. Антология Аггады. Иерусалим — Москва, 2001. С. 61

28

Пер. Х. Дашевского.

29

Цит. по кн.: Еврейская энциклопедия Брокгауза и Эфрона. Т. 2. С. 147.

30

Пер. Г. Плисецкого.

31

Пер. В. Нечипуренко.

32

Шехина — присутствие Бога.

33

Пер. А. Тарновицкого.

34

Пер. В. Лазариса.

35

Пер. В. Лазариса.

36

См.: Вавилонский Талмуд. Антология Аггады. Т. 1. С. 210.

37

Пер. с иврита Я. Либермана. Цит. по кн.: Либерман Я. Из средневековой еврейской поэзии. Свердловск, 1991.

38

Пер. С. Парижского.

39

Пер. В. Лазариса.

40

Пер. В. Лазариса.

41

Пер. Я. Либермана.

42

Пер. Я. Либермана.

43

Вавилонский Талмуд, Авода Зара, 20а.

44

Екклезиаст 9.

45

О чём см.: Парижский С. Золотой век еврейской литературы в Испании. СПб., 1998. С. 105.

46

Перефразированная цитата из Книги Исаии — Исайя 28:11.

47

Праматерь арабов Агарь была рабыней у жены Авраама — Сары.

48

Перефразированная цитата из Песни Песней 1:5.

49

Пер. Я. Либермана.

50

Авот 2:4.

51

См.: Вавилонский Талмуд. Трактат Таанит. Иерусалим — Москва, 1998. С. 330.

52

Пер. Х. Дашевского.

53

Гильбоа — гора, проклятая Давидом. См.: 2-я Цар. 1:21.

54

Пер. В. Лазариса.

55

Пер. В. Лазариса.

56

Пер. Ш. Кроля.

57

Пер. В. Кроля.

58

Пер. Л. Пеньковского.

59

Пер. Л. Пеньковского.

60

Пер. Г. Галкина.

61

Пер. Л. Пеньковского.

62

Пер. В. Лазариса.

63

Пер. В. Лазариса.

64

Пер. С. Цинберга.

65

Пер. С. Цинберга.

66

Пер. В. Лазариса.

67

Пер. В. Лазариса.

68

Пер. М. Генделева.

69

Из стихотворения «Щедрое око», пер. Л. Пеньковского.

70

Авигайль — жена царя Давида. — Шмуэль I (1-я Цар.) 25–42.

71

Иезевель — жена израильского царя Ахава, гонительница пророков. — 3-я Цар. 16–31, 13–18.

72

Пер. Х. Дашевского.

73

Пер. Х. Дашевского.

74

Пер. М. Генделева.

75

Пер. Х. Дашевского.

76

Пер. Х. Дашевского.

77

Пер. А. Тарновицкого.

78

Из стихотворения «Разлука», пер. В. Лебедева.

79

Из стихотворения «Разлука», пер. В. Лебедева.

80

Пер. Х. Дашевского.

81

См.: Аристотель. Этика. Книга VII.

82

Пер. Ш. Кроля.

83

См.: Еврейская энциклопедия Брокгауза и Эфрона. Т. 3. С. 934.

84

Пер. Л. Пеньковского.

85

Пер. А. Газова-Гинзбурга.

86

Исполинского роста — сравни: «Там видели мы исполинов исполинского роста, и мы казались себе перед ними как кузнечики». (Числа 13:34).

87

Пер. Л. Пеньковского.

88

Об этом подробно см.: Кестоер А. Тринадцатое колено. СПб., 2006.

89

Галеви И. Кузари. Иерусалим, 1990. С. 31.

90

Галеви И. Кузари. С. 33.

91

Там же.

92

Галеви И. Кузари. С. 35.

93

Исход 20:18.

94

Галеви И. Кузари. С. 44.

95

Пер. Л. Пеньковского.

96

Галеви И. Кузари. С. 76.

97

Галеви И. Кузари. С. 78.