Неточные совпадения
Вместо вопросов: «Почем, батюшка, продали меру овса? как воспользовались вчерашней порошей?» — говорили: «А что пишут
в газетах, не выпустили ли опять Наполеона из острова?» Купцы
этого сильно опасались, ибо совершенно верили предсказанию одного пророка, уже три года сидевшего
в остроге; пророк
пришел неизвестно откуда
в лаптях и нагольном тулупе, страшно отзывавшемся тухлой рыбой, и возвестил, что Наполеон есть антихрист и держится на каменной цепи, за шестью стенами и семью морями, но после разорвет цепь и овладеет всем
миром.
И бабушку жаль! Какое ужасное, неожиданное горе нарушит
мир ее души! Что, если она вдруг свалится! —
приходило ему
в голову, — вон она сама не своя, ничего еще не зная! У него подступали слезы к глазам от
этой мысли.
Он прочел еще 7-й, 8-й, 9-й и 10-й стихи о соблазнах, о том, что они должны
прийти в мир, о наказании посредством геенны огненной,
в которую ввергнуты будут люди, и о каких-то ангелах детей, которые видят лицо Отца Небесного. «Как жалко, что
это так нескладно, — думал он, — а чувствуется, что тут что-то хорошее».
— И вот теперь, кроме всего, мой друг уходит, первый
в мире человек, землю покидает. Если бы вы знали, если бы вы знали, Lise, как я связан, как я спаян душевно с
этим человеком! И вот я останусь один… Я к вам
приду, Lise… Впредь будем вместе…
Но старшие и опытнейшие из братии стояли на своем, рассуждая, что «кто искренно вошел
в эти стены, чтобы спастись, для тех все
эти послушания и подвиги окажутся несомненно спасительными и принесут им великую пользу; кто же, напротив, тяготится и ропщет, тот все равно как бы и не инок и напрасно только
пришел в монастырь, такому место
в миру.
Я не прерывал его. Тогда он рассказал мне, что прошлой ночью он видел тяжелый сон: он видел старую, развалившуюся юрту и
в ней свою семью
в страшной бедности. Жена и дети зябли от холода и были голодны. Они просили его принести им дрова и
прислать теплой одежды, обуви, какой-нибудь еды и спичек. То, что он сжигал, он посылал
в загробный
мир своим родным, которые, по представлению Дерсу, на том свете жили так же, как и на
этом.
Под
этим большим светом безучастно молчал большой
мир народа; для него ничего не переменилось, — ему было скверно, но не сквернее прежнего, новые удары сыпались не на его избитую спину. Его время не
пришло. Между
этой крышей и
этой основой дети первые приподняли голову, может, оттого, что они не подозревали, как
это опасно; но, как бы то ни было,
этими детьми ошеломленная Россия начала
приходить в себя.
И до сих пор
мир не понимает, почему Христос не
пришел в силе и славе, почему не явил Своей божественной мощи, почему так бессильна религия Христа
в истории, почему христианство получает удар за ударом и не удается, не устраивает
этого мира.
Язычество было необходимой, элементарной ступенью
в процессе мирового откровения; без
этой ступени никогда
мир не
пришел бы к христианскому сознанию;
в язычестве была неумирающая правда, правда божественности мировой души, божественности матери-земли, которая должна войти
в дальнейшее развитие религиозного сознания.
Ей было все равно, благоденствует ли
этот мир или изнывает
в безысходных страданиях: ей и
в голову не
приходило когда-нибудь помогать
этим страданиям.
Ко мне
приходит человек, платит мне два рубля за визит или пять рублей за ночь, и я
этого ничуть не скрываю ни от кого
в мире…
И вот я уверен, что по
этим непреложным законам все
в мире рано или поздно
приходит в равновесие.
Ижбурдин. А кто его знает! мы об таком деле разве думали? Мы вот видим только, что наше дело к концу
приходит, а как оно там напредки выдет — все
это в руце божией… Наше теперича дело об том только думать, как бы самим-то нам
в мире прожить, беспечальну пробыть. (Встает.) Одначе, мы с вашим благородием тутотка забавляемся, а нас, чай, и бабы давно поди ждут… Прощенья просим.
— Конечно, я знаю, что мой час еще
придет, — продолжал первый голос, — но уж тогда… Мы все здесь путники… nous ne sommes que des pauvres voyageurs egares dans ce pauvre bas monde… [мы всего только бедные путешественники, заблудившиеся
в этом жалком
мире] Ho!
Исправник
пришел с испуганным лицом. Мы отчасти его уж знаем, и я только прибавлю, что
это был смирнейший человек
в мире, страшный трус по службе и еще больше того боявшийся своей жены. Ему рассказали,
в чем дело.
— Он вот очень хорошо знает, — продолжала она, указав на Калиновича и обращаясь более к Белавину, — знает, какой у меня ужасный отрицательный взгляд был на божий
мир; но когда именно
пришло для меня время такого несчастия, такого падения
в общественном мнении, что каждый, кажется, мог бросить
в меня безнаказанно камень, однако никто, даже из людей, которых я, может быть, сама оскорбляла, — никто не дал мне даже почувствовать
этого каким-нибудь двусмысленным взглядом, — тогда я поняла, что
в каждом человеке есть искра божья, искра любви, и перестала не любить и презирать людей.
— Они объясняли
это, что меня проклял не Фотий, а митрополит Серафим […митрополит Серафим (
в миру Стефан Васильевич Глаголевский, 1763—1843) — видный церковный деятель, боровшийся с мистическими течениями
в русской религиозной мысли.], который немедля же
прислал благословение Фотию на
это проклятие, говоря, что изменить того, что сделано, невозможно, и что из
этого даже может произойти добро, ибо ежели царь, ради правды, не хочет любимца своего низвергнуть, то теперь, ради стыда, как проклятого, он должен будет удалить.
Словом сказать, по-прежнему все
в нем было так устроено, чтоб никому
в целом
мире не могло
прийти в голову, что
этот человек многие царства разорил, а прочие совсем погубил…
— Que voulez-vous, mon cher! [Что вы хотите, дорогой мой!]
Эти ханы… нет
в мире существ неблагодарнее их! Впрочем, он мне еще пару шакалов
прислал, да черта ли
в них! Позабавился несколько дней, поездил на них по Невскому, да и отдал Росту
в зоологический сад. Главное дело, завывают как-то — ну, и кучера искусали. И представьте себе, кроме бифштексов, ничего не едят, канальи! И непременно, чтоб из кухмистерской Завитаева — извольте-ка отсюда на Пески три раза
в день посылать!
Так, глядя на зелень, на небо, на весь божий
мир, Максим пел о горемычной своей доле, о золотой волюшке, о матери сырой дуброве. Он приказывал коню нести себя
в чужедальнюю сторону, что без ветру сушит, без морозу знобит. Он поручал ветру отдать поклон матери. Он начинал с первого предмета, попадавшегося на глаза, и высказывал все, что
приходило ему на ум; но голос говорил более слов, а если бы кто услышал
эту песню, запала б она тому
в душу и часто,
в минуту грусти,
приходила бы на память…
Так-де чинить неповадно!»
Этот горячий поступок разрушил
в один миг успех прежних переговоров, и не миновать бы Серебряному опалы, если бы, к счастью его, не
пришло в тот же день от Москвы повеление не заключать
мира, а возобновить войну.
Это была наигрязнейшая девица
в мире. Она-то и была Чекунда. С ней вместе
пришла Двугрошовая.
Эта уже была вне всякого описания.
Не говоря о всех других противоречиях жизни и сознания, которые наполняют жизнь человека нашего времени, достаточно одного
этого последнего военного положения,
в котором находится Европа, и его христианского исповедания для того, чтобы человеку
прийти в отчаяние, усомниться
в разумности человеческой природы и прекратить жизнь
в этом безумном и зверском
мире.
Провозглашение
это возникло при следующих условиях: Вильям Ллойд Гаррисон, рассуждая
в существовавшем
в 1838 году
в Америке обществе для установления
мира между людьми о мерах прекращения войны,
пришел к заключению, что установление всеобщего
мира может быть основано только на явном признании заповеди непротивления злу насилием (Мф. V, 39) во всем ее значении, так, как понимают ее квакеры, с которыми Гаррисон находился
в дружеских сношениях.
Таким твердым отказом от участия
в насилии вы привлечете к себе благословение, данное тем, которые слышат слова
эти и исполняют их, и
придет время, когда и
мир почтит вас как участников
в возрождении человечества».
В самом деле, ведь стоит только вдуматься
в положение каждого взрослого, не только образованного, но самого простого человека нашего времени, набравшегося носящихся
в воздухе понятий о геологии, физике, химии, космографии, истории, когда он
в первый раз сознательно отнесется к тем,
в детстве внушенным ему и поддерживаемым церквами, верованиям о том, что бог сотворил
мир в шесть дней; свет прежде солнца, что Ной засунул всех зверей
в свой ковчег и т. п.; что Иисус есть тоже бог-сын, который творил всё до времени; что
этот бог сошел на землю за грех Адама; что он воскрес, вознесся и сидит одесную отца и
придет на облаках судить
мир и т. п.
Должно
прийти время, когда с людьми нашего
мира, занимающими положения, даваемые насилием, случится то, что случилось с королем
в сказке Андерсена «О новом царском платье», когда малое дитя, увидав голого царя, наивно вскрикнуло: «Смотрите, он голый!» и все, видевшие
это и прежде, но не высказывавшие, не могли уже более скрывать
этого.
Начиналось обыкновенно тем, что бабушка — она ведь была мне бабушка — погружалась
в необыкновенное уныние, ждала разрушения
мира и всего своего хозяйства, предчувствовала впереди нищету и всевозможное горе, вдохновлялась сама своими предчувствиями, начинала по пальцам исчислять будущие бедствия и даже
приходила при
этом счете
в какой-то восторг,
в какой-то азарт.
Козелков опять задумался, ибо второй результат решительно не
приходил ему
в голову. Он знал, что всякая вещь непременно должна иметь два и даже три результата, и сгоряча сболтнул
это, но теперь должен был убедиться, что есть
в мире вещи, которые могут иметь только один, а даже, пожалуй, и вовсе не иметь ни одного результата.
Помпадур понял
это противоречие и, для начала, признал безусловно верною только первую половину правителевой философии, то есть, что на свете нет ничего безусловно-обеспеченного, ничего такого, что не подчинялось бы закону поры и времени. Он обнял совокупность явлений, лежавших
в районе его духовного ока, и вынужден был согласиться, что весь
мир стоит на
этом краеугольном камне «Всё тут-с».
Придя к
этому заключению и применяя его специально к обывателю, он даже расчувствовался.
Все, что я читал прежде, все, что узнавал с такой наивной радостью, все свои и чужие материалистические мысли о
мире, о людях, о себе самом, все
это проходило через освещенную полосу, и по мере того, как мысли и образы
приходили, вспыхивали и уступали место другим, — я чувствовал, что из-за них подымается все яснее, выступает все ближе то серое, ужасно безжизненное или ужасно живое, что лежало
в глубине всех моих представлений и чего я так боялся.
Отчего, например, Марья Александровна, которая ужасно любит сплетни и не заснет всю ночь, если накануне не узнала чего-нибудь новенького, — отчего она, при всем
этом, умеет себя держать так, что, глядя на нее,
в голову не
придет, чтоб
эта сановитая дама была первая сплетница
в мире или по крайней мере
в Мордасове?
Горе, горе ему! она
пришла сюда с верою
в душе, — а возвратилась с отчаяньем; (всё
это время дьячок читал козлиным голосом послание апостола Павла, и кругом, ничего не заметив, толпа зевала
в немом бездействии… что такое две страсти
в целом
мире равнодушия?).
И давно уже Ольга ничего не рассказывала про Илью, а новый Пётр Артамонов, обиженный человек, всё чаще вспоминал о старшем сыне. Наверное Илья уже получил достойное возмездие за свою строптивость, об
этом говорило изменившееся отношение к нему
в доме Алексея. Как-то вечером,
придя к брату и раздеваясь
в передней, Артамонов старший слышал, что
Миром, возвратившийся из Москвы, говорит...
Тригорин. Если захочешь, ты можешь быть необыкновенною. Любовь юная, прелестная, поэтическая, уносящая
в мир грез, — на земле только она одна может дать счастье! Такой любви я не испытал еще…
В молодости было некогда, я обивал пороги редакций, боролся с нуждой… Теперь вот она,
эта любовь,
пришла наконец, манит… Какой же смысл бежать от нее?
Во-первых, осматривал имение зимой, чего никто
в мире никогда не делает; во-вторых, напал на продавца-старичка, который
в церкви во время литургии верных
приходил в восторженное состояние — и я поверил
этой восторженности.
— Не знаю, — говорил Бенни, — и не помню, что за критический взгляд проводился на
эти формы русской жизни теми заграничными писателями, у которых я все
это вычитал; но помню, что и артель, и община, и круговая порука мне нравились все более и более, и я, с одной стороны, сгорал нетерпением увидать, как живут люди
в общине и
в артели, а с другой —
приходил в отчаяние, как честные люди всего
мира не видят преимуществ такого устройства перед всякими иными организациями?
Ананий Яковлев(обращаясь к мужикам). Господа миряне! Что же
это такое? Заступитесь, хоша вы, за меня, несчастного! Примените хоша маненько к себе теперешнее мое положенье: середь белого дня
приходят и этакой срам и поруганье чинят. (Становится на колени.) Слезно и на коленях прошу вас, обстойте меня хоша сколько-нибудь и не доводите меня до последнего. Бог вас наградит за то… (Кланяется общим поклоном всему
миру в ноги.)
Он видел, как все, начиная с детских, неясных грез его, все мысли и мечты его, все, что он выжил жизнию, все, что вычитал
в книгах, все, об чем уже и забыл давно, все одушевлялось, все складывалось, воплощалось, вставало перед ним
в колоссальных формах и образах, ходило, роилось кругом него; видел, как раскидывались перед ним волшебные, роскошные сады, как слагались и разрушались
в глазах его целые города, как целые кладбища высылали ему своих мертвецов, которые начинали жить сызнова, как
приходили, рождались и отживали
в глазах его целые племена и народы, как воплощалась, наконец, теперь, вокруг болезненного одра его, каждая мысль его, каждая бесплотная греза, воплощалась почти
в миг зарождения; как, наконец, он мыслил не бесплотными идеями, а целыми
мирами, целыми созданиями, как он носился, подобно пылинке, во всем
этом бесконечном, странном, невыходимом
мире и как вся
эта жизнь, своею мятежною независимостью, давит, гнетет его и преследует его вечной, бесконечной иронией; он слышал, как он умирает, разрушается
в пыль и прах, без воскресения, на веки веков; он хотел бежать, но не было угла во всей вселенной, чтоб укрыть его.
Бургмейер(подняв, наконец, голову). Вячеслав Михайлыч, видит бог, я
пришел к вам не ссориться, а хоть сколько-нибудь улучшить участь моей бедной жены. Я отовсюду слышу, что она очень расстроила свое здоровье, а между тем по средствам своим не может пригласить к себе доктора; у ней нет даже сухого, теплого угла и приличной диетической пищи; помочь мне ей
в этом случае, я думаю, никто
в мире не может запретить.
Предположив, что славянский
мир может надеяться
в будущем на более полное развитие, нельзя не спросить, который из элементов, выразившихся
в его зародышном состоянии, дает ему право на такую надежду? Если славяне считают, что их время
пришло, то
этот элемент должен соответствовать революционной идее
в Европе.
Все мы, все мы
в этом мире тленны,
Тихо льётся с клёнов листьев медь…
Будь же ты вовек благословенно,
Что
пришло процвесть и умереть.
— Сестры, сестры! Вот уйдем мы домой и потом станем вспоминать
эту ночь. И что же мы вспомним? Мы ждали долго, — и Жених не
пришел. Но сестры и Неразумные девы, если бы они были с нами
в эту ночь, не то ли же самое сохранили бы воспоминание? На что же нам мудрость наша? Неужели мудрость наша над морем случайного бывания не может восславить светлого
мира, созданного дерзающей волей нашей? Жениха нет ныне с нами, — потому ли, что он не
приходил к нам, потому ли, что, побыв с нами довольно, он ушел от нас?
«Соблазнам должно
прийти в мир», — сказал Христос. Я думаю, что смысл
этого изречения тот, что познание истины недостаточно для того, чтобы отвратить людей от зла и привлечь к добру. Для того, чтобы большинство людей узнало истину, им необходимо, благодаря грехам, соблазнам и суевериям, быть доведенными до последней степени заблуждения и вытекающего из заблуждения страдания.
Когда они возвращались от колодцев, их не осмеивали и не укоряли, а просто рассказывали: «такая-то
пришла…
в городу у колодца стояла… разъелась — стала гладкая!» [Чтобы иметь ясное понятие, как относился к
этому «
мир», стоит припомнить, как относились к своему «стоянию» те, кто претерпел его ближайшим и непосредственным образом.
И какими судьбами он-то, почти помимо своей воли, далее помимо своего понимания,
пришел в столкновение со всем
этим таинственно-загадочным
миром?
И радость
этой встречи при рождении, когда мгновенно загорается чувство матери и отца, не имеет на человеческом языке достойных слов, но так говорится о ней
в Вечной Книге,
в прощальной беседе Спасителя: «Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что
пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек
в мир» (Ио. 16:21).
Это наступает вместе с той религиозной зрячестью, какая
приходит в мир с воплощением Слова. «Великий Пан» умер, но одновременно народился новый, преображенный Пан.
Встреча происходит — и почему-то совершенно разочаровывает Раскольникова. «Ему сделалось и тяжело, и душно, и как-то неловко, что он
пришел сюда.
В Свидригайлове он убедился, как
в самом пустейшем и ничтожнейшем злодее
в мире…» «И я мог хоть мгновение ожидать чего-нибудь от
этого грубого злодея, от
этого сладострастного развратника и подлеца!»
Так жили
эти люди
в мрачном отъединении от жизни, от ее света и радости. Но наступил час — и из другого
мира, из царства духов,
приходил к ним их бог Сабазий. И тогда все преображалось.