Неточные совпадения
Но все, как бурные, так и кроткие, оставили
по себе благодарную
память в сердцах сограждан, ибо все были градоначальники.
Когда же совсем нечего было делать, то есть не предстояло надобности ни мелькать, ни заставать врасплох (в жизни самых расторопных администраторов встречаются такие тяжкие минуты), то он или издавал законы, или маршировал
по кабинету, наблюдая за игрой сапожного носка, или возобновлял в своей
памяти военные сигналы.
― Да, нынче заседание в Обществе Любителей в
память пятидесятилетнего юбилея Свинтича, ― сказал Катавасов на вопрос Левина. ― Мы собирались с Петром Иванычем. Я обещал прочесть об его трудах
по зоологии. Поедем с нами, очень интересно.
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец, больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя
по комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером в руках, чернилами на пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье
по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную
память.
И в одиночестве жестоком
Сильнее страсть ее горит,
И об Онегине далеком
Ей сердце громче говорит.
Она его не будет видеть;
Она должна в нем ненавидеть
Убийцу брата своего;
Поэт погиб… но уж его
Никто не помнит, уж другому
Его невеста отдалась.
Поэта
память пронеслась,
Как дым
по небу голубому,
О нем два сердца, может быть,
Еще грустят… На что грустить?..
Латынь из моды вышла ныне:
Так, если правду вам сказать,
Он знал довольно по-латыни,
Чтоб эпиграфы разбирать,
Потолковать об Ювенале,
В конце письма поставить vale,
Да помнил, хоть не без греха,
Из Энеиды два стиха.
Он рыться не имел охоты
В хронологической пыли
Бытописания земли;
Но дней минувших анекдоты,
От Ромула до наших дней,
Хранил он в
памяти своей.
Вновь сверкнули в его
памяти прекрасные руки, очи, смеющиеся уста, густые темно-ореховые волосы, курчаво распавшиеся
по грудям, и все упругие, в согласном сочетанье созданные члены девического стана.
Не в полной
памяти прошел он и в ворота своего дома;
по крайней мере, он уже прошел на лестницу и тогда только вспомнил о топоре. А между тем предстояла очень важная задача: положить его обратно, и как можно незаметнее. Конечно, он уже не в силах был сообразить, что, может быть, гораздо лучше было бы ему совсем не класть топора на прежнее место, а подбросить его, хотя потом, куда-нибудь на чужой двор.
— Вот в «ожидании-то лучшего» у вас лучше всего и вышло; недурно тоже и про «вашу мамашу». Ну, так как же, по-вашему, в полной он или не в полной
памяти, а?
Когда всё мягко так? и нежно, и незрело?
На что же так давно? вот доброе вам дело:
Звонками только что гремя
И день и ночь
по снеговой пустыне,
Спешу к вам, голову сломя.
И как вас нахожу? в каком-то строгом чине!
Вот полчаса холодности терплю!
Лицо святейшей богомолки!.. —
И всё-таки я вас без
памяти люблю...
Но
память по себе намерен кто оставить
Житьем похвальным, вот пример...
— Здесь, здесь, пожалуйте за мной, вертестер герр коллега [Уважаемый коллега (нем.).], — прибавил он
по старой
памяти.
— Да, вот что!
По старой, значит,
памяти. Пленять-то здесь, жаль, некого. Я все смотрел: этакие у него удивительные воротнички, точно каменные, и подбородок так аккуратно выбрит. Аркадий Николаич, ведь это смешно?
Затем
память услужливо подсказывала «Тьму» Байрона, «Озимандию» Шелли, стихи Эдгара
По, Мюссе, Бодлера, «Пламенный круг» Сологуба и многое другое этого тона — все это было когда-то прочитано и уцелело в
памяти для того, чтоб изредка прозвучать.
«Какой отвратительный, фельетонный умишко», — подумал Самгин. Шагая
по комнате, он поскользнулся, наступив на квашеное яблоко, и вдруг обессилел, точно получив удар тяжелым, но мягким
по голове. Стоя среди комнаты, брезгливо сморщив лицо, он смотрел из-под очков на раздавленное яблоко, испачканный ботинок, а
память механически, безжалостно подсказывала ему различные афоризмы.
— Утомил я вас рассказами. Бывают такие капризы
памяти, — продолжал он, разливая вино
по стаканам. — Иногда вспоминают, вероятно, для того, чтоб скорее забыть. Разгрузить
память.
Они воскрешали в
памяти Самгина забытые им речи Серафимы Нехаевой о любви и смерти, о космосе, о Верлене, пьесах Ибсена, открывали Эдгара
По и Достоевского, восхищались «Паном» Гамсуна, утверждали за собою право свободно отдаваться зову всех желаний, капризной игре всех чувств.
Он вышел в большую комнату, место детских игр в зимние дни, и долго ходил
по ней из угла в угол, думая о том, как легко исчезает из
памяти все, кроме того, что тревожит. Где-то живет отец, о котором он никогда не вспоминает, так же, как о брате Дмитрии. А вот о Лидии думается против воли. Было бы не плохо, если б с нею случилось несчастие, неудачный роман или что-нибудь в этом роде. Было бы и для нее полезно, если б что-нибудь согнуло ее гордость. Чем она гордится? Не красива. И — не умна.
Самгину действительность изредка напоминала о себе неприятно: в очередном списке повешенных он прочитал фамилию Судакова, а среди арестованных в городе анархистов — Вараксина, «жившего под фамилиями Лосева и Ефремова». Да, это было неприятно читать, но, в сравнении с другими, это были мелкие факты, и
память недолго удерживала их. Марина
по поводу казней сказала...
Он поехал
по Саймскому каналу, побывал в Котке, Гельсингфорсе, Або и почти месяц приятно плутал «туда-сюда»
по удивительной стране, до этого знакомой ему лишь из гимназического учебника географии да
по какой-то книжке, из которой в
памяти уцелела фраза...
Через день Лидия приехала с отцом. Клим ходил с ними
по мусору и стружкам вокруг дома, облепленного лесами, на которых работали штукатуры. Гремело железо крыши под ударами кровельщиков; Варавка, сердито встряхивая бородою, ругался и втискивал в
память Клима свои всегда необычные словечки.
До вечера ходил и ездил
по улицам Парижа, отмечая в
памяти все, о чем со временем можно будет рассказать кому-то.
И мешал грузчик в красной рубахе; он жил в
памяти неприятным пятном и, как бы сопровождая Самгина, вдруг воплощался то в одного из матросов парохода, то в приказчика на пристани пыльной Самары, в пассажира третьего класса, который, сидя на корме, ел орехи, необыкновенным приемом раскалывая их: положит орех на коренные зубы, ударит ладонью снизу
по челюсти, и — орех расколот.
В
памяти на секунду возникла неприятная картина: кухня, пьяный рыбак среди нее на коленях,
по полу, во все стороны, слепо и бестолково расползаются раки, маленький Клим испуганно прижался к стене.
Ярким зимним днем Самгин медленно шагал
по набережной Невы, укладывая в
памяти наиболее громкие фразы лекции. Он еще издали заметил Нехаеву, девушка вышла из дверей Академии художеств, перешла дорогу и остановилась у сфинкса, глядя на реку, покрытую ослепительно блестевшим снегом; местами снег был разорван ветром и обнажались синеватые лысины льда. Нехаева поздоровалась с Климом, ласково улыбаясь, и заговорила своим слабым голосом...
Соседями аккомпаниатора сидели с левой руки — «последний классик» и комическая актриса,
по правую — огромный толстый поэт. Самгин вспомнил, что этот тяжелый парень еще до 905 года одобрил в сонете известный, но никем до него не одобряемый, поступок Иуды из Кариота.
Память механически подсказала Иудино дело Азефа и другие акты политического предательства. И так же механически подумалось, что в XX веке Иуда весьма часто является героем поэзии и прозы, — героем, которого объясняют и оправдывают.
Все эти люди нимало не интересовали Клима, еще раз воскрешая в
памяти детское впечатление: пойманные пьяным рыбаком раки, хрустя хвостами, расползаются во все стороны
по полу кухни.
Самгин собрал все листки, смял их, зажал в кулаке и, закрыв уставшие глаза, снял очки. Эти бредовые письма возмутили его, лицо горело, как на морозе. Но, прислушиваясь к себе, он скоро почувствовал, что возмущение его не глубоко, оно какое-то физическое, кожное. Наверное, он испытал бы такое же, если б озорник мальчишка ударил его
по лицу.
Память услужливо показывала Лидию в минуты, не лестные для нее, в позах унизительных, голую, уставшую.
— Ему нравятся оригинальные люди. Идемте? Я тоже приглашена,
по старой
памяти, — добавила она, подмигнув.
По улице Самгин шел согнув шею, оглядываясь, как человек, которого ударили
по голове и он ждет еще удара. Было жарко, горячий ветер плутал
по городу, играя пылью, это напомнило Самгину дворника, который нарочно сметал пыль под ноги партии арестантов. Прозвучало в
памяти восклицание каторжника...
— Трудно отвечать на этот вопрос! всякая! Иногда я с удовольствием слушаю сиплую шарманку, какой-нибудь мотив, который заронился мне в
память, в другой раз уйду на половине оперы; там Мейербер зашевелит меня; даже песня с барки: смотря
по настроению! Иногда и от Моцарта уши зажмешь…
— В самом деле? Что ж директор? — спросил Обломов дрожащим голосом. Ему,
по старой
памяти, страшно стало.
Обломов отдал хозяйке все деньги, оставленные ему братцем на прожиток, и она, месяца три-четыре, без
памяти по-прежнему молола пудами кофе, толкла корицу, жарила телятину и индеек, и делала это до последнего дня, в который истратила последние семь гривен и пришла к нему сказать, что у ней денег нет.
По стенам, около картин, лепилась в виде фестонов паутина, напитанная пылью; зеркала, вместо того чтоб отражать предметы, могли бы служить скорее скрижалями, для записывания на них,
по пыли, каких-нибудь заметок на
память. Ковры были в пятнах. На диване лежало забытое полотенце; на столе редкое утро не стояла не убранная от вчерашнего ужина тарелка с солонкой и с обглоданной косточкой да не валялись хлебные крошки.
Спрашивать ей было не у кого. У тетки? Но она скользит
по подобным вопросам так легко и ловко, что Ольге никогда не удалось свести ее отзывов в какую-нибудь сентенцию и зарубить в
памяти. Штольца нет. У Обломова? Но это какая-то Галатея, с которой ей самой приходилось быть Пигмалионом.
Она как будто слушала курс жизни не
по дням, а
по часам. И каждый час малейшего, едва заметного опыта, случая, который мелькнет, как птица, мимо носа мужчины, схватывается неизъяснимо быстро девушкой: она следит за его полетом вдаль, и кривая, описанная полетом линия остается у ней в
памяти неизгладимым знаком, указанием, уроком.
Андрей вспрыгнул на лошадь. У седла были привязаны две сумки: в одной лежал клеенчатый плащ и видны были толстые, подбитые гвоздями сапоги да несколько рубашек из верхлёвского полотна — вещи, купленные и взятые
по настоянию отца; в другой лежал изящный фрак тонкого сукна, мохнатое пальто, дюжина тонких рубашек и ботинки, заказанные в Москве, в
память наставлений матери.
Вера просыпалась, спрашивала: «Ты спишь, Наташа?» — и, не получив ответа, закрывала глаза,
по временам открывая их с мучительным вздохом опять, лишь только
память и сознание напомнят ей ее положение.
Райский замечал также благоприятную перемену в ней и
по временам, видя ее задумчивою, улавливая иногда блеснувшие и пропадающие слезы, догадывался, что это были только следы удаляющейся грозы, страсти. Он был доволен, и его собственные волнения умолкали все более и более,
по мере того как выживались из
памяти все препятствия, раздражавшие страсть, все сомнения, соперничество, ревность.
Она была отличнейшая женщина
по сердцу, но далее своего уголка ничего знать не хотела, и там в тиши, среди садов и рощ, среди семейных и хозяйственных хлопот маленького размера, провел Райский несколько лет, а чуть подрос, опекун поместил его в гимназию, где окончательно изгладились из
памяти мальчика все родовые предания фамилии о прежнем богатстве и родстве с другими старыми домами.
Он
по взглядам, какие она обращала к нему, видел, что в ней улыбаются старые воспоминания и что она не только не хоронит их в
памяти, но передает глазами и ему. Но он сделал вид, что не заметил того, что в ней происходило.
Он готовит их к опыту
по каким-то намекам, непонятным для наивных натур, но явным для открытых, острых глаз, которые способны, при блеске молнии, разрезавшей тучи, схватить весь рисунок освещенной местности и удержать в
памяти.
К бабушке он питал какую-то почтительную, почти благоговейную дружбу, но пропитанную такой теплотой, что
по тому только, как он входил к ней, садился, смотрел на нее, можно было заключить, что он любил ее без
памяти. Никогда, ни в отношении к ней, ни при ней, он не обнаружил,
по своему обыкновению, признака короткости, хотя был ежедневным ее гостем.
Отмечаю эту вторую мелькнувшую тогда мысль буквально, для
памяти: она — важная. Этот вечер был роковой. И вот, пожалуй, поневоле поверишь предопределению: не прошел я и ста шагов
по направлению к маминой квартире, как вдруг столкнулся с тем, кого искал. Он схватил меня за плечо и остановил.
Сто лет
по смерти его еще могут запомнить дети его али внуки его, еще видевшие лицо его, а затем хоть и может продолжаться
память его, но лишь устная, мысленная, ибо прейдут все видевшие живой лик его.
Правительство знает это, но,
по крайней
памяти, боится, что христианская вера вредна для их законов и властей. Пусть бы оно решило теперь, что это вздор и что необходимо опять сдружиться с чужестранцами. Да как? Кто начнет и предложит? Члены верховного совета? — Сиогун велит им распороть себе брюхо. Сиогун? — Верховный совет предложит ему уступить место другому. Микадо не предложит, а если бы и вздумал, так сиогун не сошьет ему нового халата и даст два дня сряду обедать на одной и той же посуде.
Зато какие награды! Дальнее плавание населит
память, воображение прекрасными картинами, занимательными эпизодами, обогатит ум наглядным знанием всего того, что знаешь
по слуху, — и, кроме того, введет плавателя в тесное, почти семейное сближение с целым кругом моряков, отличных, своебразных людей и товарищей.
Решились искать помощи в самих себе — и для этого, ни больше ни меньше, положил адмирал построить судно собственными руками с помощью, конечно, японских услуг, особенно
по снабжению всем необходимым материалом: деревом, железом и проч. Плотники, столяры, кузнецы были свои: в команду всегда выбираются люди, знающие все необходимые в корабельном деле мастерства. Так и сделали. Через четыре месяца уже готова была шкуна, названная в
память бухты, приютившей разбившихся плавателей, «Хеда».
Я в
памяти своей никак не мог сжать в один узел всех заслуг покойного дюка, оттого (к стыду моему) был холоден к его кончине, даже еще (прости мне, Господи!) подосадовал на него, что он помешал мне торжественным шествием
по улицам, а пуще всего мостками, осмотреть, что хотелось.
В эти минуты одиночества, когда Привалов насильно усаживал себя за какую-нибудь книгу или за вычисления
по каким-нибудь планам, он
по десяти раз перебирал в своей
памяти все, в чем действующим лицом являлась Надежда Васильевна.