Неточные совпадения
И кучки и одинокие пешеходы стали перебегать с места на место, чтобы лучше видеть. В первую же минуту собранная кучка всадников растянулась, и
видно было, как они
по два,
по три и один за другим близятся к реке. Для зрителей казалось, что они
все поскакали вместе; но для ездоков были секунды разницы, имевшие для них большое значение.
Это
видно было
по тому, как они говорили с ним, как ласково, любовно смотрели на него даже
все незнакомые.
Спустясь в середину города, я пошел бульваром, где встретил несколько печальных групп, медленно подымающихся в гору; то были большею частию семейства степных помещиков; об этом можно было тотчас догадаться
по истертым, старомодным сюртукам мужей и
по изысканным нарядам жен и дочерей;
видно, у них
вся водяная молодежь была уже на перечете, потому что они на меня посмотрели с нежным любопытством: петербургский покрой сюртука ввел их в заблуждение, но, скоро узнав армейские эполеты, они с негодованием отвернулись.
— Нет, барин, нигде не
видно! — После чего Селифан, помахивая кнутом, затянул песню не песню, но что-то такое длинное, чему и конца не было. Туда
все вошло:
все ободрительные и побудительные крики, которыми потчевают лошадей
по всей России от одного конца до другого; прилагательные
всех родов без дальнейшего разбора, как что первое попалось на язык. Таким образом дошло до того, что он начал называть их наконец секретарями.
По всему было
видно, что деревню она любила еще меньше, чем муж, и что зевала она больше Платонова, когда оставалась одна.
Проехавши пятнадцатую версту, он вспомнил, что здесь,
по словам Манилова, должна быть его деревня, но и шестнадцатая верста пролетела мимо, а деревни
все не было
видно, и если бы не два мужика, попавшиеся навстречу, то вряд ли бы довелось им потрафить на лад.
По смуглым лицам
видно было, что
все они были закалены в битвах, испробовали всяких невзгод.
Все пестрое пространство ее охватывалось последним ярким отблеском солнца и постепенно темнело, так что
видно было, как тень перебегала
по нем, и она становилась темно-зеленою; испарения подымались гуще, каждый цветок, каждая травка испускала амбру, и
вся степь курилась благовонием.
Долго еще оставшиеся товарищи махали им издали руками, хотя не было ничего
видно. А когда сошли и воротились
по своим местам, когда увидели при высветивших ясно звездах, что половины телег уже не было на месте, что многих, многих нет, невесело стало у всякого на сердце, и
все задумались против воли, утупивши в землю гульливые свои головы.
— Слушайте!.. еще не то расскажу: и ксендзы ездят теперь
по всей Украйне в таратайках. Да не то беда, что в таратайках, а то беда, что запрягают уже не коней, а просто православных христиан. Слушайте! еще не то расскажу: уже говорят, жидовки шьют себе юбки из поповских риз. Вот какие дела водятся на Украйне, панове! А вы тут сидите на Запорожье да гуляете, да,
видно, татарин такого задал вам страху, что у вас уже ни глаз, ни ушей — ничего нет, и вы не слышите, что делается на свете.
«Нет, те люди не так сделаны; настоящий властелин,кому
все разрешается, громит Тулон, делает резню в Париже, забывает армию в Египте, тратит полмиллиона людей в московском походе и отделывается каламбуром в Вильне; и ему же,
по смерти, ставят кумиры, — а стало быть, и
все разрешается. Нет, на этаких людях,
видно, не тело, а бронза!»
Раскольников протеснился,
по возможности, и увидал, наконец, предмет
всей этой суеты и любопытства. На земле лежал только что раздавленный лошадьми человек, без чувств, по-видимому, очень худо одетый, но в «благородном» платье,
весь в крови. С лица, с головы текла кровь; лицо было
все избито, ободрано, исковеркано.
Видно было, что раздавили не на шутку.
Я как только в первый раз увидела тебя тогда, вечером, помнишь, как мы только что приехали сюда, то
все по твоему взгляду одному угадала, так сердце у меня тогда и дрогнуло, а сегодня, как отворила тебе, взглянула, ну, думаю,
видно, пришел час роковой.
— Фу, какие вы страшные вещи говорите! — сказал, смеясь, Заметов. — Только
все это один разговор, а на деле, наверно, споткнулись бы. Тут, я вам скажу, по-моему, не только нам с вами, даже натертому, отчаянному человеку за себя поручиться нельзя. Да чего ходить — вот пример: в нашей-то части старуху-то убили. Ведь уж, кажется, отчаянная башка, среди бела дня на
все риски рискнул, одним чудом спасся, — а руки-то все-таки дрогнули: обокрасть не сумел, не выдержал;
по делу
видно…
Мебель соответствовала помещению: было три старых стула, не совсем исправных, крашеный стол в углу, на котором лежало несколько тетрадей и книг; уже
по тому одному, как они были запылены,
видно было, что до них давно уже не касалась ничья рука; и, наконец, неуклюжая большая софа, занимавшая чуть не
всю стену и половину ширины
всей комнаты, когда-то обитая ситцем, но теперь в лохмотьях, и служившая постелью Раскольникову.
По-моему, этот пьяный провиантский гораздо ее умнее;
по крайней мере уж
видно, что забулдыга, последний ум пропил, а ведь эти
все такие чинные, серьезные…
Он остановился; его окружили, и, как
видно,
по его повелению, четыре человека отделились и во
весь опор подскакали под самую крепость.
— Пора идти. Нелепый город, точно его черт палкой помешал. И
все в нем рычит: я те не Европа! Однако дома строят по-европейски,
все эдакие вольные и уродливые переводы с венского на московский. Обок с одним таким уродищем притулился, нагнулся в улицу серенький курятничек в три окна, а над воротами — вывеска: кто-то «предсказывает будущее от пяти часов до восьми», — больше,
видно, не может, фантазии не хватает. Будущее! — Кутузов широко усмехнулся...
—
Все, брат, как-то тревожно скучают, — сказал он, хмурясь, взъерошивая волосы рукою. —
По литературе не
видно, чтобы в прошлом люди испытывали такую странную скуку. Может быть, это — не скука?
«Москва опустила руки», — подумал он, шагая
по бульварам странно притихшего города. Полдень, а людей на улицах немного и
все больше мелкие обыватели; озабоченные, угрюмые, небольшими группами они стояли у ворот, куда-то шли, тоже
по трое,
по пяти и более. Студентов было не заметно, одинокие прохожие — редки, не
видно ни извозчиков, ни полиции, но всюду торчали и мелькали мальчишки, ожидая чего-то.
«Интересно: как она встретится с Макаровым? И — поймет ли, что я уже изведал тайну отношений мужчины и женщины? А если догадается — повысит ли это меня в ее глазах? Дронов говорил, что девушки и женщины безошибочно
по каким-то признакам отличают юношу, потерявшего невинность. Мать сказала о Макарове:
по глазам
видно — это юноша развратный. Мать
все чаще начинает свои сухие фразы именем бога, хотя богомольна только из приличия».
Затем, при помощи прочитанной еще в отрочестве
по настоянию отца «Истории крестьянских войн в Германии» и «Политических движений русского народа», воображение создало мрачную картину: лунной ночью,
по извилистым дорогам, среди полей, катятся от деревни к деревне густые, темные толпы, окружают усадьбы помещиков, трутся о них; вспыхивают огромные костры огня, а люди кричат, свистят, воют, черной массой катятся дальше,
все возрастая, как бы поднимаясь из земли; впереди их мчатся табуны испуганных лошадей, сзади умножаются холмы огня, над ними — тучи дыма, неба — не
видно, а земля — пустеет, верхний слой ее как бы скатывается ковром, образуя
все новые, живые, черные валы.
— Ну, что за беда, коли и скажет барину? — сам с собой в раздумье, флегматически говорил он, открывая медленно табакерку. — Барин добрый,
видно по всему, только обругает! Это еще что, коли обругает! А то, иной, глядит, глядит, да и за волосы…
— Если она не любит меня, как говорит и как
видно по всему, то зачем удержала меня? зачем позволила любить? Кокетство, каприз или… Надо бы допытаться… — шептал он.
Марфеньку всегда слышно и
видно в доме. Она то смеется, то говорит громко. Голос у ней приятный, грудной, звонкий, в саду слышно, как она песенку поет наверху, а через минуту слышишь уж ее говор на другом конце двора, или раздается смех
по всему саду.
Райский нашел тысячи две томов и углубился в чтение заглавий. Тут были
все энциклопедисты и Расин с Корнелем, Монтескье, Макиавелли, Вольтер, древние классики во французском переводе и «Неистовый Орланд», и Сумароков с Державиным, и Вальтер Скотт, и знакомый «Освобожденный Иерусалим», и «Илиада» по-французски, и Оссиан в переводе Карамзина, Мармонтель и Шатобриан, и бесчисленные мемуары. Многие еще не разрезаны: как
видно, владетели, то есть отец и дед Бориса, не успели прочесть их.
Видно было, что рядом с книгами, которыми питалась его мысль, у него горячо приютилось и сердце, и он сам не знал, чем он так крепко связан с жизнью и с книгами, не подозревал, что если б пропали книги, не пропала бы жизнь, а отними у него эту живую «римскую голову»,
по всей жизни его прошел бы паралич.
Видно было, что он много исходил
по России, много переслушал, но, повторяю, больше
всего он любил умиление, а потому и
все на него наводящее, да и сам любил рассказывать умилительные вещи.
Шагах в пятидесяти оттуда, на вязком берегу, в густой траве, стояли
по колени в тине два буйвола. Они, склонив головы, пристально и робко смотрели на эту толпу, не зная, что им делать. Их тут нечаянно застали: это было
видно по их позе и напряженному вниманию, с которым они сторожили минуту, чтоб уйти; а уйти было некуда: направо ли, налево ли,
все надо проходить чрез толпу или идти в речку.
Португальцы поставили носилки на траву. «Bella vischta, signor!» — сказали они. В самом деле, прекрасный вид! Описывать его смешно. Уж лучше снять фотографию: та,
по крайней мере, передаст
все подробности. Мы были на одном из уступов горы, на половине ее высоты… и того нет: под ногами нашими целое море зелени, внизу город, точно игрушка; там чуть-чуть
видно, как ползают люди и животные, а дальше вовсе не игрушка — океан; на рейде опять игрушки — корабли, в том числе и наш.
Из разговоров, из обнаруживаемой
по временам зависти, с какою глядят на нас и на
все европейское Эйноске, Сьоза, Нарабайоси 2-й,
видно, что они чувствуют и сознают свое положение, грустят и представляют немую, покорную оппозицию: это jeune Japon [молодая Япония — фр.].
Нет, берег,
видно, нездоров мне. Пройдусь
по лесу, чувствую утомление, тяжесть; вчера заснул в лесу, на разостланном брезенте, и схватил лихорадку. Отвык совсем от берега. На фрегате, в море лучше. Мне хорошо в моей маленькой каюте: я привык к своему уголку, где повернуться трудно; можно только лечь на постели, сесть на стул, а затем сделать шаг к двери — и
все тут. Привык видеть бизань-мачту, кучу снастей, а через борт море.
Потом ничего не стало
видно: сумерки скрыли
все, и мы начали пробираться
по «Сыну океана» ощупью.
Барин помнит даже, что в третьем году Василий Васильевич продал хлеб
по три рубля, в прошлом дешевле, а Иван Иваныч
по три с четвертью. То в поле чужих мужиков встретит да спросит, то напишет кто-нибудь из города, а не то так,
видно, во сне приснится покупщик, и цена тоже. Недаром долго спит. И щелкают они на счетах с приказчиком иногда
все утро или целый вечер, так что тоску наведут на жену и детей, а приказчик выйдет
весь в поту из кабинета, как будто верст за тридцать на богомолье пешком ходил.
Когда он возвращался домой
по Невскому, он впереди себя невольно заметил высокую, очень хорошо сложенную и вызывающе-нарядно одетую женщину, которая спокойно шла
по асфальту широкого тротуара, и на лице ее и во
всей фигуре
видно было сознание своей скверной власти.
Не говоря уже о том, что
по лицу этому
видно было, какие возможности духовной жизни были погублены в этом человеке, —
по тонким костям рук и скованных ног и
по сильным мышцам
всех пропорциональных членов
видно было, какое это было прекрасное, сильное, ловкое человеческое животное, как животное, в своем роде гораздо более совершенное, чем тот буланый жеребец, зa порчу которого так сердился брандмайор.
— Ну, наша Вера Васильевна уродилась,
видно, не в батюшку, — рассуждал Лука «от свободности». — Карахтер у нее бедовый,
вся в матушку родимую, Марью Степановну, выйдет
по карахтеру-то, когда девичья-то скорость с нее соскочит… Вон как женихом-то поворачивает, только успевай оглядываться. На што уж, кажется, Миколай-то Иваныч насчет словесности востер, а как барышня поднимет его на смешки, — только запыхтит.
— Лупи его, сажай в него, Смуров! — закричали
все. Но Смуров (левша) и без того не заставил ждать себя и тотчас отплатил: он бросил камнем в мальчика за канавкой, но неудачно: камень ударился в землю. Мальчик за канавкой тотчас же пустил еще в группу камень, на этот раз прямо в Алешу, и довольно больно ударил его в плечо. У мальчишки за канавкой
весь карман был полон заготовленными камнями. Это
видно было за тридцать шагов
по отдувшимся карманам его пальтишка.
Он стоял пред нею бледный как мертвец и безгласный, но
по глазам его было
видно, что он
все разом понял,
все,
все разом с полслова понял до последней черточки и обо
всем догадался.
Мы с Дерсу прошли вдоль
по хребту. Отсюда сверху было
видно далеко во
все стороны. На юге, в глубоком распадке, светлой змейкой извивалась какая-то река; на западе в синеве тумана высилась высокая гряда Сихотэ-Алиня; на севере тоже тянулись горные хребты; на восток они шли уступами, а дальше за ними виднелось темно-синее море. Картина была величественная и суровая.
Понемногу в природе стал воцаряться порядок. Какая-то другая сила начала брать верх над ветром и заставляла его успокаиваться. Но, судя
по тому, как качались старые кедры,
видно было, что там, вверху, не
все еще благополучно.
Уже смеркалось совсем, зажглись яркие звезды; из-за гор поднималась луна. Ее еще не было
видно, но бледный свет уже распространился
по всему небу.
Казалось, что
все злые духи собрались в одно место и с воем и плачем носились
по тайге друг за другом, точно они хотели разрушить порядок, данный природе, и создать снова хаос на земле. Слышались то исступленный плач и стенания, то дикий хохот и вой; вдруг на мгновение наступала тишина, и тогда можно было разобрать, что происходит поблизости. Но уже
по этим перерывам было
видно, что ветер скоро станет стихать.
Следы
все время шли
по реке.
По ним
видно было, что китаец уже не пытался перелезать через бурелом, а обходил его стороной. Та к прошли мы еще с полчаса. Но вот следы круто повернули в сторону. Мы направились
по ним. Вдруг с соседнего дерева слетели две вороны.
Ливень хлестал
по лицу и не позволял открыть глаза. Не было
видно ни зги. В абсолютной тьме казалось, будто вместе с ветром неслись в бездну деревья, сопки и вода в реке и
все это вместе с дождем образовывало одну сплошную, с чудовищной быстротой движущуюся массу.
Во время недавнего наводнения вода сильно размыла русло реки и всюду проложила новые протоки. Местами
видно было, что она шла прямо
по долине и плодородную землю занесла песком и галькой. Около устья
все протоки снова собираются в одно место и образуют нечто вроде длинной заводи.
Во-первых, на тропе нигде не было
видно конских следов, во-вторых,
по сторонам она не была очищена от ветвей; наши лошади пробирались с трудом и
все время задевали вьюками за деревья.
По всем признакам
видно было, что горы кончаются. Они отодвинулись куда-то в сторону, и на место их выступили широкие и пологие увалы, покрытые кустарниковой порослью. Дуб и липа дровяного характера с отмерзшими вершинами растут здесь кое-где группами и в одиночку. Около самой реки — частые насаждения ивы, ольхи и черемухи. Наша тропа стала принимать влево, в горы, и увела нас от реки километра на четыре.
Кругом нас творилось что-то невероятное. Ветер бушевал неистово, ломал сучья деревьев и переносил их
по воздуху, словно легкие пушинки. Огромные старые кедры раскачивались из стороны в сторону, как тонкоствольный молодняк. Теперь уже ни гор, ни неба, ни земли — ничего не было
видно.
Все кружилось в снежном вихре. Порой сквозь снежную завесу чуть-чуть виднелись силуэты ближайших деревьев, но только на мгновение. Новый порыв ветра — и туманная картина пропадала.
Наскоро поужинав, мы пошли с Дерсу на охоту. Путь наш лежал
по тропинке к биваку, а оттуда наискось к солонцам около леса. Множество следов изюбров и диких коз было заметно
по всему лугу. Черноватая земля солонцов была почти совершенно лишена растительности. Малые низкорослые деревья, окружавшие их, имели чахлый и болезненный вид. Здесь местами земля была сильно истоптана.
Видно было, что изюбры постоянно приходили сюда и в одиночку и целыми стадами.