Неточные совпадения
— Вот он вас проведет в присутствие! — сказал Иван Антонович, кивнув головою, и один из священнодействующих, тут же находившихся, приносивший с таким усердием жертвы Фемиде, что оба рукава лопнули на локтях и давно лезла оттуда подкладка, за что и получил в свое время коллежского регистратора, прислужился нашим приятелям, как некогда Виргилий прислужился Данту, [Древнеримский
поэт Вергилий (70–19 гг. до н. э.) в поэме Данте Алигьери (1265–1321) «Божественная комедия» через Ад и Чистилище провожает автора до Рая.] и провел их в комнату присутствия, где
стояли одни только широкие кресла и в них перед столом, за зерцалом [Зерцало — трехгранная пирамида с указами Петра I, стоявшая на столе во всех присутственных местах.] и двумя толстыми книгами, сидел один, как солнце, председатель.
Казалось, что она затрудненно повторяет слова
поэта, который, невидимо
стоя рядом с нею, неслышно для других подсказывает ей пряные слова.
Как
поэт он
стоит ниже А. Блока.
Можно было бы сказать, что мироощущение поэтов-символистов
стояло под знаком космоса, а не Логоса.
У самой террасы
стоял кипарис,
Поэт называл его другом,
Под ним заставал его часто рассвет,
Он с ним, уезжая, прощался…
Поэта образы живые
Высокий комик в плоть облек…
Вот отчего теперь впервые
По всем бежит единый ток.
Вот отчего театра зала
От верху до низу одним
Душевным, искренним, родным
Восторгом вся затрепетала.
Любим Торцов пред ней живой
Стоит с поднятой головой,
Бурнус напялив обветшалый,
С растрепанною бородой,
Несчастный, пьяный, исхудалый,
Но с русской, чистою душой.
«
Стоило затевать всю эту историю, так волноваться и страдать, чтобы все это подобным образом кончилось!» — думал он. Надобно оказать, что вышедший около этого времени роман Лермонтова «Герой нашего времени» и вообще все стихотворения этого
поэта сильно увлекали университетскую молодежь. Павел тоже чрезвычайно искренне сочувствовал многим его лирическим мотивам и, по преимуществу, — мотиву разочарования. В настоящем случае он не утерпел и продекламировал известное стихотворение Лермонтова...
— Полноте, полноте! Я, так сказать, открыл перед вами все мое сердце, а вы даже и не чувствуете такого яркого доказательства дружбы. Хе, хе, хе! В вас мало любви, мой
поэт. Но
постойте, я хочу еще бутылку.
—
Постойте,
постойте! новый гость, надо и ему дать билет, — и, легко соскочив со стула, взяла меня за обшлаг сюртука. — Пойдемте же, — сказала она, — что вы
стоите? Messieurs, [Господа (фр.).] позвольте вас познакомить: это мсьё Вольдемар, сын нашего соседа. А это, — прибавила она, обращаясь ко мне и указывая поочередно на гостей, — граф Малевский, доктор Лушин,
поэт Майданов, отставной капитан Нирмацкий и Беловзоров, гусар, которого вы уже видели. Прошу любить да жаловать.
И вдруг одна из этих громадных рук медленно поднялась — медленный, чугунный жест — и с трибун, повинуясь поднятой руке, подошел к Кубу нумер. Это был один из Государственных
Поэтов, на долю которого выпал счастливый жребий — увенчать праздник своими стихами. И загремели над трибунами божественные медные ямбы — о том, безумном, со стеклянными глазами, что
стоял там, на ступенях, и ждал логического следствия своих безумств.
Он показал пальцем за печку, где
стоял на полу бюст Пушкина, приобретенный как-то Ромашовым у захожего разносчика. Этот бюст, кстати, изображавший, несмотря на надпись на нем, старого еврейского маклера, а не великого русского
поэта, был так уродливо сработан, так засижен мухами и так намозолил Ромашову глаза, что он действительно приказал на днях Гайнану выбросить его на двор.
Сальме была искусная наездница, через каждые десять или пятнадцать верст
стояли, заранее приготовленные, переменные кони, охраняемые солдатами, очень любившими своего доброго капитана, и беглецы полетели «на крыльях любви», как непременно сказал бы
поэт того времени.
Когда волнение улеглось, Грызунов приступил к молодому
поэту Мижуеву (племянник Ноздрева) с просьбой прочесть его новое, нигде еще не напечатанное стихотворение.
Поэт с минуту отпрашивался, но, после некоторых настояний, выступил на то самое место, где еще так недавно
стояла"Дама из Амстердама", откинул кудри и твердым голосом произнес...
Привычная дума
поэтаВперед забежать ей спешит:
Как саваном, снегом одета,
Избушка в деревне
стоит...
Ведь весь вопрос
стоял просто и ясно и только касался способа, как мне добыть кусок хлеба, но простоты не видели, а говорили мне, слащаво округляя фразы, о Бородине, о святом огне, о дяде, забытом
поэте, который когда-то писал плохие и фальшивые стихи, грубо обзывали меня безмозглою головой и тупым человеком.
Рудин
стоит посередине комнаты и говорит, говорит прекрасно, ни дать ни взять молодой Демосфен перед шумящим морем; взъерошенный
поэт Субботин издает по временам, и как бы во сне, отрывистые восклицания; сорокалетний бурш, сын немецкого пастора, Шеллер, прослывший между нами за глубочайшего мыслителя по милости своего вечного, ничем не нарушимого молчанья, как-то особенно торжественно безмолвствует; сам веселый Щитов, Аристофан наших сходок, утихает и только ухмыляется; два-три новичка слушают с восторженным наслаждением…
Словом, это была та самая Верочка, которая, вбежав как-то в гостиную и застав там сидевшего с матерью известного нашего
поэта Тютчева, ни за что не хотела согласиться, что седой этот старичок мог сочинять стихи; напрасно уверяли мать и сам Тютчев, — Верочка
стояла на своем; поглядывая недоверчиво на старика своими большими голубыми глазами, она повторяла...
Германия и Франция наперерыв дарили человечество романтическими произведениями: Гюго и Вернер, —
поэт, прикинувшийся безумным, и безумный, прикинувшийся
поэтом, —
стоят на вершине романтического Брокена как два сильные представителя.
17) Дурные стихи плохого
поэта дурно выраженной мысли Байрона не
стоят повторения...
Из ее больших открытых глаз будто искры сыпались; они сверкали, как алмазы, и никогда я не променяю таких голубых искрометных глаз ни на какие черные, будь они чернее самого черного андалузского взгляда, да и блондинка моя, право,
стоила той знаменитой брюнетки, которую воспел один известный и прекрасный
поэт и который еще в таких превосходных стихах поклялся всей Кастилией, что готов переломать себе кости, если позволят ему только кончиком пальца прикоснуться к мантилье его красавицы.
А ты,
поэт! избранник неба,
Глашатай истин вековых,
Не верь, что не имущий хлеба
Не
стоит вещих струн твоих!
Все выходят вслед за нею. В потемневшей гостиной остаются некоторое время Незнакомка, Звездочет и
Поэт.
Поэт и Звездочет
стоят в дверях, готовые выйти. Незнакомка медлит в глубине у темной полуоткрытой занавеси окна.
Мрачная мысль — гиганта поставить среди цепей. Ибо
стоит Пушкин среди цепей, окружен («огражден») его пьедестал камнями и цепями: камень — цепь, камень — цепь, камень — цепь, все вместе — круг. Круг николаевских рук, никогда не обнявших
поэта, никогда и не выпустивших. Круг, начавшийся словом: «Ты теперь не прежний Пушкин, ты — мой Пушкин» и разомкнувшийся только Дантесовым выстрелом.
Он
стоит среди площади и смотрит на Короля. Справа медленно выходит
Поэт, направляясь за толпою к морю.
— Куда ж вы? — сказал он итальянцу. —
Постойте… Я должен был отклонить от себя незаслуженное титло <и> признаться вам, что я не
поэт. Теперь поговорим о ваших делах. Я готов вам услужить, в чем только будет возможно. Вы музыкант?
— А это главное! — вскричал италиянец, изъявляя свою радость живыми движениями, свойственными южной его породе. — Я знал, что вы мне поможете. Corpo di Bacco! [Черт возьми! (итал.)] Вы
поэт, так же, как и я; а что ни говори,
поэты славные ребята! Как изъявлю вам мою благодарность?
постойте… хотите ли выслушать импровизацию?
Он чувствует, что «
стоит выше общего уровня», что может быть и
поэтом, и литератором, и прожектером, и капиталистом.
Она двигалась по комнате, нагая, и
стояла, и лежала, и все ее положения, и все медленные движения ее были прекрасны. И она радовалась своей красоте, и проводила, обнаженная, долгие часы, — то мечтая и любуясь собой, то прочитывая страницы прекрасных и строгих
поэтов…
Жизнь глубоко обесценилась. Свет, теплота, радость отлетели от нее. Повсюду кругом человека
стояли одни только ужасы, скорби и страдания. И совершенно уже не было в душе способности собственными силами преодолеть страдание и принять жизнь, несмотря на ее ужасы и несправедливости. Теперь божество должно держать ответ перед человеком за зло и неправду мира. Это зло и неправда теперь опровергают для человека божественное существо жизни.
Поэт Феогнид говорит...
Замечательной чертой писательского"я"Некрасова было и то, что он решительно ни в чем не выказывал сознания того, что он
поэт"мести и печали", что целое поколение преклонялось перед ним, что он и тогда еще
стоял впереди всех своих сверстников-поэтов и не утратил обаяния и на молодежь. Если б не знать всего этого предварительно, то вы при знакомстве с ним, и в обществе, и с глазу на глаз, ни в чем бы не видали в нем никаких притязаний на особенный поэтический"ореол". Это также черта большого ума!
Этот бюрократ по воспитанию из лицеистов, щеголявший латинскими цитатами из Горация и из новых европейских
поэтов, держал себя с редакторами — и в том числе со мною — весьма доступно и постоянно старался уверить вас, что он, сам по себе,
стоит за свободу печатного слова, но что высшее начальство требует строгого надзора.
Было не до того, чтоб уроки учить. Передо мною распахнулась широкая, завлекающая область, и я ушел в не всею душою, — область умственных наслаждений. Для меня этот переворот связан в воспоминаниях с Боклем. У папы в библиотеке
стояла «История цивилизации в Англии» Бокля. По имени я его хорошо знал. Это имя обозначало нас самого умного, глубокомысленного и трудпонимаемого писателя. Читать его могут только очень умные люди. Генерал у Некрасова говорит в балете
поэту...
А если даже это и не случится с человечеством при достижении им равенства, если любовь народностей и вечный мир не есть то невозможное «ничто», как выразился об этом Алонзо в «Буре», если, напротив, возможно действительное достижение стремлений к равенству, то
поэт считал бы, что наступили старость и отживание мира, а потому и людям деятельным не
стоило бы жить».)