Неточные совпадения
Уже пустыни сторож вечный,
Стесненный холмами вокруг,
Стоит Бешту остроконечный
И зеленеющий Машук,
Машук, податель струй целебных;
Вокруг ручьев его волшебных
Больных теснится бледный рой;
Кто жертва чести боевой,
Кто почечуя, кто Киприды;
Страдалец мыслит жизни нить
В волнах чудесных укрепить,
Кокетка злых
годов обиды
На дне оставить, а старик
Помолодеть — хотя на миг.
Осенью 1853
года он пишет: «Сердце ноет при мысли, чем мы были прежде (то есть при мне) и чем стали теперь. Вино пьем по старой памяти, но веселья в сердце нет; только при воспоминании о тебе
молодеет душа. Лучшая, отраднейшая мечта моя в настоящее время — еще раз увидеть тебя, да и она, кажется, не сбудется».
Город О… мало изменился в течение этих восьми
лет; но дом Марьи Дмитриевны как будто
помолодел: его недавно выкрашенные стены белели приветно и стекла раскрытых окон румянились и блестели на заходившем солнце; из этих окон неслись на улицу радостные легкие звуки звонких молодых голосов, беспрерывного смеха; весь дом, казалось, кипел жизнью и переливался весельем через край.
В настоящее время я как бы вижу подтверждение этой молвы об нем: ему уже с лишком пятьдесят
лет, он любит меня, сына нашего, — но когда услыхал о своем назначении в Севастополь, то не только не поморщился, но как будто бы даже
помолодел, расторопней и живей сделался — и собирается теперь, как он выражается, на этот кровавый пир так же весело и спокойно, как будто бы он ехал на какой-нибудь самый приятнейший для него вечер; ясно, что воевать — это его дело, его призвание, его сущность: он воин по натуре своей, воин органически.
— Нет, в самом деле! Не шутя, ведь узнать вас нельзя, Осип Иваныч! Похорошели!
помолодели! Просто двадцать пять
лет с костей долой! Надолго ли в Петербург?
— А
годов мне — четыре на сорок. Да это — ничего! Я сегодня
лет на пяток
помолодел, как в реке искупался, в живой воде, оздоровел весь, на сердце — спокойно! Нет — ведь какие женщины бывают, а?
Ее нельзя было узнать: она точно двадцатью
годами помолодела.
От избытка счастья она крепко сжимала себе руки, уверяла, что все прекрасно, и клялась, что будет любить вечно, и эти клятвы и наивная, почти детская уверенность, что ее тоже крепко любят и будут любить вечно,
молодили ее
лет на пять.
Такое позволение, как видно, очень обрадовало Миклакова; он несколько раз и с улыбкою на губах перечитал письмецо княгини и часов с семи принялся одеваться: надев прежде всего белую крахмальную рубашку, он почувствовал какую-то свежесть во всем теле; новый черный сюртучок, благодаря шелковой подкладке в рукавах, необыкновенно свободно шмыгнул у него по рукам; даже самая грудь его, одетая уже не в грязную цветную жилетку, а в черную, изящно отороченную ленточкой, стала как бы дышать большим благородством; словом, в этом костюме Миклаков
помолодел по крайней мере
лет на десять.
Ильменев, туго подтянутый шарфом, в черном галстуке, с нафабренными усами и вытянутый, как струнка, казалось
помолодел десятью
годами; но несчастный Ладушкин, привыкший ходить в плисовых сапогах и просторном фризовом сюртуке, изнемогал под тяжестью своего воинского наряда: он едва смел пошевелиться и посматривал то на огромную саблю, к которой был прицеплен, то на длинные шпоры, которые своим беспрерывным звоном напоминали ему, что он выбран в полковые адъютанты и должен ездить верхом.
На вид ему можно было дать
лет тридцать с большим хвостиком, но его
молодила военная выправка и уверенность в себе.
Перед ним стоял высокий человек в красной рубахе, пустые рукава которой свободно болтались по бокам, ниспадая с плеч. Клинообразная русая борода удлиняла бледное, испитое лицо с лихорадочно блестевшими серыми глазами; длинная шея с изогнутым и вытянувшимся вперёд кадыком придавала этой странной фигуре что-то журавлиное. На ногах у него были валенки и плисовые шаровары, вытертые на коленях. Ему было, наверное,
лет под пятьдесят, но глаза
молодили его. Он смерил Тихона Павловича взглядом.
Старик Барсуков живет вместе с ними и, не разлучаясь ни на шаг с своими внуками — у него их уже трое: две девочки и один мальчик, — с каждым
годом молодеет.
— Хлопоты, заботы само по себе, сударыня Марья Гавриловна, — отвечала Манефа. — Конечно, и они не
молодят, ину пору от думы-то и сон бежит, на молитве даже ум двоится, да это бы ничего — с хлопотами да с заботами можно бы при Господней помощи как-нибудь сладить… Да… Смолоду здоровьем я богата была, да молодость-то моя не радостями цвела, горем да печалями меркла. Теперь вот и отзывается. Да и
годы уж немалые — на шестой десяток давно поступила.
Баба не в
молодях, а ему немного за двадцать перевалило;
лет через десять — она старуха, а он в полной поре…
Весела и радошна стала Прасковья Ильинишна,
лет на десяток
помолодел Федор Меркулыч от любовных ласк молодой жены.
Уже несколько
лет она таила эту любовь, самую чистую, самую идеальную, остерегалась всякого увлечения, она наслаждалась при мысли об этом tete-a-tete, об этой встрече, где в первый раз она отдастся ему вся, безраздельно, от чего она
помолодеет, переродится.
Радость, говорят,
молодит, и это всецело оправдалось на старушке Хвостовой. Приезд сына, которого она в течение двух
лет считала мертвым, положительно влил в ее скорбную душу живительный бальзам, вдохнул в нее прежнюю силу и энергию.
— Ты прав! Боже, благодарю Тебя! Как хороши радость, надежда… Как сильно бьется мое сердце! Я как бы сразу
помолодел на двадцать
лет.
Казалось, она
помолодела десятью
годами.
Сначала струсил было я, да как повела она на нас своими ласковыми очами, так откуда взялась речь,
помолодел десятками двумя
годов и стал с ней говорить, будто с матерью родной.
И здесь, к стыду моему, началось то дикое, сверхъестественное, чему я не могу и не смею найти оправдания. Забывая, что жизнь прожита, что мы старики, что все погибло, развеяно временем, как пыль, и вернуться не может никогда; забывая, что я сед, что горбится моя спина, что голос страсти звучит дико из старческого рта, — я разразился неистовыми жалобами и упреками. Внезапно
помолодев на десятки
лет, мы оба закружились в бешеном потоке любви, ревности и страсти.