Неточные совпадения
Один закоснелый сармат, старик, уланский офицер при Понятовском, делавший часть наполеоновских походов, получил в 1837 году дозволение возвратиться в свои литовские поместья. Накануне отъезда старик позвал меня и несколько
поляков отобедать. После обеда мой кавалерист подошел ко мне с бокалом, обнял меня и с военным простодушием сказал мне на ухо: «Да зачем же вы, русский?!» Я не
отвечал ни слова, но замечание это сильно запало мне в грудь. Я понял, что этому поколению нельзя было освободить Польшу.
Вскоре после отъезда П. С. с нас и с
поляков отбирали показания: где семейство находится и из кого состоит. Разумеется, я
отвечал, что семейство мое состоит из сестер и братьев, которые живут в Петербурге, а сам холост. По-моему, нечего бы спрашивать, если думают возвратить допотопных.Стоит взглянуть на адреса писем, которые XXX лет идут через III отделение. Все-таки видно, что чего-то хотят, хоть хотят не очень нетерпеливо…
Кого бы вы ни спросили о Помаде, какой он человек? — стар и мал
ответит только: «так, из
поляков», и словно в этом «из
поляков» высказывалось категорическое обвинение Помады в таком проступке, после которого о нем уж и говорить не стоило.
— Я тоже вас люблю… — лениво
ответил поляк. — Только обещать вам ничего не могу, потому что…
— Теперь я исправник здешний, —
отвечал Аггей Никитич, несколько потупляясь, ибо он знал, что
поляки не любят русских чиновников; но на этот раз он, по-видимому, ошибся.
— Не думаю! —
отвечал Мартын Степаныч. —
Поляки слишком искренние католики, хотя надо сказать, что во Франции, тоже стране католической, Бем нашел себе самого горячего последователя и самого даровитого истолкователя своего учения, — я говорю о Сен-Мартене.
— Это не за чай, —
отвечал поляк.
— Ни от чего они их, —
отвечает, — не удерживают; да и нам те
поляки не страшны бы, когда б мы сами друг друга есть обещанья не сделали.
— Ничего, ничего… —
отвечал поляк, стараясь скрыть свое смущение.
— Как проголодаешься, так все будет вкусно, —
отвечал поляк. — А что, этот гусь твой?
Поляк, не
отвечая ни слова, принялся есть, а Юрий, не переменяя положения, продолжал его потчевать. Бедный пан спешил глотать целыми кусками, давился. Несколько раз принимался он просить помилования; но Юрий оставался непреклонным, и умоляющий взор
поляка встречал всякий раз роковое дуло пистолета, взведенный курок и грозный взгляд, в котором он ясно читал свой смертный приговор.
— Из Москвы, —
отвечал отрывисто
поляк, которому надутый вид Опалева с первого взгляда не понравился.
— Как не знать! —
отвечал поляк, погладив с важностью свои усы. — Мы с ним приятели: побратались на Ратном поле, вместе били москалей…
— Я встретил на площади, —
отвечал запорожец, — казацкого старшину, Смагу-Жигулина, которого знавал еще в Батурине; он обрадовался мне, как родному брату, и берет меня к себе в есаулы. Кабы ты знал, боярин, как у всех ратных людей, которые валом валят в Нижний, кипит в жилах кровь молодецкая! Только и думушки, чтоб идти в Белокаменную да порезаться с
поляками. За одним дело стало: старшего еще не выбрали, а если нападут на удалого воеводу, так ляхам несдобровать!
— Приеду! —
отвечал тот, держа по-прежнему голову потупленною и каким-то мрачным голосом: слова князя о том, что у него будет обедать красивый
поляк, очень неприятно отозвались в ухе барона.
— Да так уж, сейчас видно! —
отвечал не без самодовольства Елпидифор Мартыныч. — Коли ты выше его, так падам до ног он к тебе, а коли он выше тебя, боже ты мой, как нос дерет! Знай он, что я генерал и что у меня есть звезда (у Елпидифора Мартыныча, в самом деле, была уж звезда, которую ему выхлопотала его новая начальница, весьма его полюбившая), — так он в дугу бы передо мной согнулся, — словом,
поляк!..
— Ходит один
поляк к ней… Надо быть, что хахаль! —
отвечал ему тот. — Этта я, как-то часу в третьем ночи, иду по двору; смотрю, у ней в окнах свет, — ну, боишься тоже ночным временем: сохрани бог, пожар… Зашел к ним: «Что такое, говорю, за огонь у вас?» — «Гость, говорит, сидит еще в гостях!»
— Извольте, я и князю не скажу!.. —
отвечала Елена, припоминая, что князь, в самом деле, не очень прилюбливал
поляков, и по поводу этого она нередко с ним спорила. — Но надеюсь, однако, что вы будете бывать у нас.
— Тут дело не в
поляках, —
отвечала Елена, — а в угнетенных, в несчастных людях. Кроме того, я не думаю, чтоб он и против
поляков имел что-нибудь особенное.
Мальчики
отвечали ему, что он сам уж «za nadto rycerz» (чересчур рыцарь), что он, как
поляк, не должен поступать по-рыцарски с москалем.
Один из таких молодых ученых (нынче профессор Ал — в) говорил об этом, не обинуясь, многим русским знакомым Бенни, что и стало известно самому Бенни, который на это
отвечал, что он действительно в Париже держался польского общества, но удивляется, как можно было от него требовать, чтобы, находясь в среде парижских
поляков, он мог высказывать симпатии, противные их преобладающему чувству!
Мне сейчас же припомнилась известная американка, которая сказала, что если хотя три человека будут осуждены на вечное мучение в аду, то она будет просить, чтобы она была четвертая, и я, почти не помня себя от гнева,
ответил, что если, будучи
поляком, нельзя быть рыцарем, то я лучше не хочу быть и
поляком…
— Я в Париже сначала поругался с одним
поляком, —
ответил я, — потом с одним французским офицером, который
поляка поддерживал. А затем уж часть французов перешла на мою сторону, когда я им рассказал, как я хотел плюнуть в кофе монсиньора.
— Это, —
отвечает, — ничего, не суть важно: жид
поляка не обманет.
— А я, —
отвечает, — тое вам присоветую, що тут треба
поляка приставить; есть у нас капральный из
поляков, отдайте их тому
поляку, —
поляк до жида майстровитее.
Ответ на эти вопросы зависит от воззрения на весь смысл повести. Нам кажется, что болгар действительно здесь мог быть заменен, пожалуй, и другою национальностью — сербом, чехом, итальянцем, венгром, — только не
поляком и не русским. Почему не
поляком, об этом, разумеется, и вопроса быть не может; а почему не русским, — в этом и заключается весь вопрос, и мы постараемся
ответить на него, как умеем.
— Очень приятно! Очень приятно-с! —
ответил полковник с поклоном, отличавшимся той невыразимо любезной, гоноровой «гжечностью», которая составляет неотъемлемую принадлежность родовитых
поляков. — Я очень рад, что вы приняли это благоразумное решение… Позвольте и мне отрекомендоваться: полковник Пшецыньский, Болеслав Казимирович; а это, — указал он рукой на двух господ в земско-полицейской форме, — господин исправник и господин становой… Не прикажете ли чаю?
— Ни единого, —
отвечал солдат. — Барыня у него года три померла, и не слышно, чтоб у него какие сродники были. Разве что дальние, седьма вода на киселе. Барыниных сродников много. Так те
поляки, полковник-от полячку за себя брал, и веры не нашей была… А ничего — добрая тоже душа, и жили между собой согласно… Как убивался тогда полковник, как хоронил ее, — беда!
— С бабьем в Польше сладу нет, никоим способом их там к рукам не приберешь, —
отвечал кавалер. — Потому нельзя. Вот ведь у вас ли в Расеи, у нас ли в Сибири баба мужика хоша и хитрее, да разумом не дошла до него, а у них, у эвтих
поляков, баба и хитрей, и не в пример умнее мужа. Чего ни захотела, все на своем поставит.
Пленница
отвечала решительным отказом. Она не хотела видеть Доманского и сказала, что и в таком случае не могла бы выйти за него замуж, если б этот
поляк по своему образованию и развитию более подходил к ней, потому что дала клятву князю Филиппу Лимбургскому и считает себя уже неразрывно с ним связанною.
— Никакое, —
отвечал поляк и, поблагодарив поклоном офицеров, поддерживавших его ввиду охватившей его мгновенной слабости, добавил — Вы, господа, меня совсем не знаете, и репутация моя, отрекомендованная вам коридорным слугою, не может вам много говорить в мою пользу, а потому я не нахожу возможным продолжать дальнейший разговор и желаю вам откланяться.
— Нет, —
отвечал тот, — мамка вынесла, да мувила: «Понапрасну барин твой только беспокоит себя и нашу барышню своими письмами. Он знает, что ей не бывать за
поляком, вражьим сыном. Да у нее есть уж женишок, словно писаный, такой бравый, кровный русский дворянин, побогаче да почище твоего шляхтича. Не велика птица! У нас в Витебске кухарка и кучер были из шляхты».
Поляк с достоинством
ответил ему поклоном и молча направился в свою комнату, а полковник обратился к нам и сказал...
— Я ничего не сказал; решительно ничего не сказал, —
отвечал Хржонжчковский. — Но если, как чувствую, я как
поляк здесь почтенной русской компании напршикшил…
— Все могу понимать, —
отвечал поляк.
19-го февраля. И вправду я старый шут, верно, стал, что все надо мною шутят. Пришли сегодня ко мне лекарь с городничим, и я им сказал, что здоровье мое от вчерашнего выхода нимало не пострадало; но они на сие рассмеялись и
отвечали, что лекарь это шутя продержал меня в карантине, ибо шел об заклад с
поляком Августом Кальярским, что я месяц просижу дома. Неужто же я уже только на посмешку годен? Удивительно, что это за шутливость всеми обладает.