Неточные совпадения
Без шапки, в разодранном вицмундире, с опущенной долу головой и бия себя в перси, [Пе́рси (церковно-славянск.) — грудь.]
шел Грустилов впереди процессии, состоявшей, впрочем, лишь из чинов
полицейской и пожарной команды.
Полицейские были довольны, что узнали, кто раздавленный. Раскольников назвал и себя, дал свой адрес и всеми силами, как будто дело
шло о родном отце, уговаривал перенести поскорее бесчувственного Мармеладова в его квартиру.
Заходило солнце, снег на памятнике царя сверкал рубинами, быстро
шли гимназистки и гимназисты с коньками в руках; проехали сани, запряженные парой серых лошадей; лошади были покрыты голубой сеткой, в санях сидел большой военный человек, два
полицейских скакали за ним, черные кони блестели, точно начищенные ваксой.
А толпа уже так разрослась, распухла, что не могла втиснуться на
Полицейский мост и приостановилась, как бы раздумывая: следует ли
идти дальше? Многие побежали берегом Мойки в направлении Певческого моста, люди во главе толпы рвались вперед, но за своей спиной, в задних рядах, Самгин чувствовал нерешительность, отсутствие одушевленности.
— Да, — согласился Самгин и вспомнил: вот так же было в Москве осенью пятого года, исчезли чиновники, извозчики, гимназисты,
полицейские, исчезли солидные, прилично одетые люди, улицы засорились серым народом, но там трудно было понять, куда он шагает по кривым улицам, а здесь вполне очевидно, что большинство
идет в одном направлении,
идет поспешно и уверенно.
— По Арбатской площади
шел прилично одетый человек и, подходя к стае голубей, споткнулся, упал; голуби разлетелись, подбежали люди, положили упавшего в пролетку извозчика;
полицейский увез его, все разошлись, и снова прилетели голуби. Я видела это и подумала, что он вывихнул ногу, а на другой день читаю в газете: скоропостижно скончался.
Эти люди настолько скромны, что некоторых из них принуждены выдвигать, вытаскивать вперед, что и делали могучий, усатый
полицейский чиновник в золотых очках и какой-то прыткий, тонконогий человек в соломенной шляпе с трехцветной лентой на ней. Они, медленно
идя вдоль стены людей, ласково покрикивали, то один, то другой...
Самгин видел, как под напором зрителей пошатывается стена городовых, он уже хотел выбраться из толпы,
идти назад, но в этот момент его потащило вперед, и он очутился на площади, лицом к лицу с
полицейским офицером, офицер был толстый, скреплен ремнями, как чемодан, а лицом очень похож на редактора газеты «Наш край».
Маленькая тропка повела нас в тайгу. Мы
шли по ней долго и почти не говорили между собой. Километра через полтора справа от дорожки я увидел костер и около него три фигуры. В одной из них я узнал
полицейского пристава. Двое рабочих копали могилу, а рядом с нею на земле лежало чье-то тело, покрытое рогожей. По знакомой мне обуви на ногах я узнал покойника.
Полежаева отправили на Кавказ; там он был произведен за отличие в унтер-офицеры. Годы
шли и
шли; безвыходное, скучное положение сломило его; сделаться
полицейским поэтом и петь доблести Николая он не мог, а это был единственный путь отделаться от ранца.
— Вы увидите, — отвечал умно и учтиво
полицейский. После этого, разумеется, я не продолжал разговора, собрал вещи и
пошел.
— Ах, боже мой, как это неприятно, — возразил Дубельт. — Какие они все неловкие. Будьте уверены, что я не
пошлю больше
полицейского. Итак, до завтра; не забудьте: в восемь часов у графа; мы там увидимся.
Мы выбиваемся из сил, чтоб все
шло как можно тише и глаже, а тут люди, остающиеся в какой-то бесплодной оппозиции, несмотря на тяжелые испытания, стращают общественное мнение, рассказывая и сообщая письменно, что
полицейские солдаты режут людей на улицах.
Месяца через полтора я заметил, что жизнь моего Квазимодо
шла плохо, он был подавлен горем, дурно правил корректуру, не оканчивал своей статьи «о перелетных птицах» и был мрачно рассеян; иногда мне казались его глаза заплаканными. Это продолжалось недолго. Раз, возвращаясь домой через Золотые ворота, я увидел мальчиков и лавочников, бегущих на погост церкви;
полицейские суетились.
Пошел и я.
…Пора было ехать. Гарибальди встал, крепко обнял меня, дружески простился со всеми — снова крики, снова ура, снова два толстых
полицейских, и мы, улыбаясь и прося,
шли на брешу; снова «God bless you, Garibaldi, for ever», [Бог да благословит вас, Гарибальди, навсегда (англ.).] и карета умчалась.
Чиновник повторил это во второй и в третьей. Но в четвертой голова ему сказал наотрез, что он картофель сажать не будет ни денег ему не даст. «Ты, — говорил он ему, — освободил таких-то и таких-то; ясное дело, что и нас должен освободить». Чиновник хотел дело кончить угрозами и розгами, но мужики схватились за колья,
полицейскую команду прогнали; военный губернатор
послал казаков. Соседние волости вступились за своих.
От шума голосов тяжело кружилась голова; непрерывно кричала Петровна, кричал
полицейский,
посылая куда-то Валея, дед кричал...
Я спрятался за угол, а они
пошли в конуру извозчика,
полицейский снял с правой руки перчатку и хлопал ею по ладони левой, говоря...
Через базарную площадь
идет полицейский надзиратель Очумелов в новой шинели и с узелком в руке. За ним шагает рыжий городовой с решетом, доверху наполненным конфискованным крыжовником. Кругом тишина… На площади ни души… Открытые двери лавок и кабаков глядят на свет божий уныло, как голодные пасти; около них нет даже нищих.
Вот по улице, направляясь к
полицейскому управлению,
идет толпа гиляков, здешних аборигенов, и на них сердито лают смирные сахалинские дворняжки, которые лают почему-то на одних только гиляков.
— Комедия, право, — весело вставил доктор, — трус труса пугает. Вот, Райнер, нет у нас знакомого
полицейского, надеть бы мундир да в дверь. Только дух бы сильный
пошел.
В передней, из которой
шла парадная лестница, он не увидел ни жандарма, ни
полицейского солдата, а его встретил благообразный швейцар; лестница вся уставлена была цветами.
— Нет,
пойдешь… — И
полицейский сцапал Ваньку за шивороток.
Отворились ворота, на улицу вынесли крышку гроба с венками в красных лентах. Люди дружно сняли шляпы — точно стая черных птиц взлетела над их головами. Высокий
полицейский офицер с густыми черными усами на красном лице быстро
шел в толпу, за ним, бесцеремонно расталкивая людей, шагали солдаты, громко стуча тяжелыми сапогами по камням. Офицер сказал сиплым, командующим голосом...
Впереди плыла в воздухе ограбленная крышка гроба со смятыми венками, и, качаясь с боку на бок, ехали верхом
полицейские. Мать
шла по тротуару, ей не было видно гроба в густой, тесно окружившей его толпе, которая незаметно выросла и заполнила собой всю широту улицы. Сзади толпы тоже возвышались серые фигуры верховых, по бокам, держа руки на шашках, шагала пешая полиция, и всюду мелькали знакомые матери острые глаза шпионов, внимательно щупавшие лица людей.
Двое
полицейских провели мимо нее Самойлова; он
шел, сунув одну руку в карман, а другой приглаживая свои рыжеватые волосы.
— Потом
пошел в земский музей. Походил там, поглядел, а сам все думаю — как же, куда я теперь? Даже рассердился на себя. И очень есть захотелось! Вышел на улицу, хожу, досадно мне… Вижу —
полицейские присматриваются ко всем. Ну, думаю, с моей рожей скоро попаду на суд божий!.. Вдруг Ниловна навстречу бежит, я посторонился да за ней, — вот и все!
— Николай был прав! — сказала Людмила входя. — Его арестовали. Я
посылала туда мальчика, как вы сказали. Он говорил, что на дворе полиция, видел
полицейского, который прятался за воротами. И ходят сыщики, мальчик их знает.
Решил рискануть и
пошел разыскивать самого квартального. Довольно быстро я узнал, что он на вокзале,
пошел туда и встретил по дороге упитанного
полицейского типа.
Начальство сада перепугалось и
послало по трактирам отыскивать сторожа. Мирно подошел слон к заставе, остановился около
полицейской будки, откуда выскочил городовой и, обнажив ржавую «селедку», бросился к великану, «делающему непорядок».
Самый верный вариант, надо полагать, состоял в том, что толпу оцепили на первый раз всеми случившимися под рукой
полицейскими, а к Лембке
послали нарочного, пристава первой части, который и полетел на полицеймейстерских дрожках по дороге в Скворешники, зная, что туда, назад тому полчаса, отправился фон Лембке в своей коляске…
Аграфена Васильевна, вся в поту, задыхавшаяся, тоже
шла невдалеке от Марфиных и всю дорогу ругала
полицейских чиновников, сопровождавших процессию.
Матвей Лозинский, разумеется, не знал еще, к своему несчастью, местных обычаев. Он только
шел вперед, с раскрытым сердцем, с какими-то словами на устах, с надеждой в душе. И когда к нему внезапно повернулся высокий господин в серой шляпе, когда он увидел, что это опять вчерашний
полицейский, он излил на него все то чувство, которое его теперь переполняло: чувство огорчения и обиды, беспомощности и надежды на чью-то помощь. Одним словом, он наклонился и хотел поймать руку мистера Гопкинса своими губами.
А за ним сомкнутым строем
шли оправившиеся
полицейские, ободрительно помахивая клобами и поощряя отставших.
Второе поразившее его обстоятельство было такого рода.
Шел по базару
полицейский унтер-офицер (даже не квартальный), — и все перед ним расступались, снимали шапки. Вскоре, вслед за унтер-офицером, прошел по тому же базару так называемый ябедник с томом законов под мышкой — и никто перед ним даже пальцем не пошевелил. Стало быть, и в законе нет того особливого вещества, которое заставляет держать руки по швам, ибо если б это вещество было, то оно, конечно, дало бы почувствовать себя и под мышкой у ябедника.
— Шесть лет в ученье был, — продолжал хозяин, но Митенька уже не слушал его. Он делал всевозможные усилия, чтоб соблюсти приличие и заговорить с своею соседкой по левую сторону, но разговор решительно не вязался, хотя и эта соседка была тоже очень и очень увлекательная блондинка. Он спрашивал ее, часто ли она гуляет, ездит ли по зимам в Москву, но далее этого, так сказать,
полицейского допроса
идти не мог. И мысли, и взоры его невольно обращались к хорошенькой предводительше.
Думаю, — рискнем.
Пошел разыскивать самого квартального. Оказывается, он был на вокзале.
Иду туда и встречаю по дороге упитанного
полицейского типа.
— Если поэзия не решает вопросов, которые кажутся вам важными, — сказал Ярцев, — то обратитесь к сочинениям по технике,
полицейскому и финансовому праву, читайте научные фельетоны. К чему это нужно, чтобы в «Ромео и Жульетте», вместо любви,
шла речь, положим, о свободе преподавания или о дезинфекции тюрем, если об этом вы найдете в специальных статьях и руководствах?
— Порядки! Видел я давеча —
идут тротуаром плотники и штукатуры. Вдруг —
полицейский: «Ах вы, черти!» И прогнал их с тротуара. Ходи там, где лошади ходят, а то господ испачкаешь грязной твоей одежой… Строй мне дом, а сам жмись в ком…
—
Иди! — сказал ему
полицейский.
— Да-а, повалил! Теперь,
слава те господи, потеплеет! — с удовольствием ответил
полицейский. Лицо у него было большое, красное, бородатое.
— Я тебе вот что скажу, — строго молвил
полицейский, — всё это ты от старости лопочешь…
Пошёл прочь!
Дойдя до перекрёстка, он увидел серую фигуру
полицейского и безотчётно, тихо, очень тихо
пошёл прямо на него.
Шёл он, и сердце его замирало…
— А перед тем, как в трактир
идти, я спрашивал время у
полицейского.
— У!
Идём со мной, — ладно? Можно — даром, только на пару пива надо иметь двадцать пять копеек. Если сказать, что мы из
полицейского правления, — пустят даром и девиц даром дадут. Нас,
полицейских чиновников, боятся!
— В квартале… Потому что мы, священники, что ж? Придем в дом со
славой, пославим и уйдем; а
полицейский во всякое время вхож в дом и имеет право войти.
Об этом я и думал,
идя от
полицейского.
Для больного, который находился в таком состоянии, как Николай Фермор, не тяжело было исполнить это требование, и он на каждый зов тотчас же
шел в квартиру Мандта (по Мойке, неподалеку от
Полицейского моста, в доме Беликова).
Бакенбарды у него были такого рода, какие и теперь еще можно видеть у губернских и уездных землемеров, у архитекторов и полковых докторов, также у отправляющих разные
полицейские обязанности и вообще у всех тех мужей, которые имеют полные, румяные щеки и очень хорошо играют в бостон: эти бакенбарды
идут по самой средине щеки и прямехонько доходят до носа.
Наш город был один из глухих городов «черты». В то время как в других местах и костюмы, и нравы еврейской среды уже сильно менялись, — у нас, несмотря на то, что еще не исчезла память о драконовских мерах прежнего начальства, резавшего пейсы и полы длинных кафтанов, — особенности еврейского костюма уцелели в полной неприкосновенности.
Полицейские облавы прежних времен имели исключительно характер «фискальный». Еврейское общество платило, что следует, и после этого все опять
шло по-старому.