Неточные совпадения
«Мы
люди чужестранные,
Давно, по делу важному,
Домишки мы
покинули,
У нас забота есть…
Такая ли заботушка,
Что из домов повыжила,
С работой раздружила нас,
Отбила от еды...
И вы, красотки молодые,
Которых позднею порой
Уносят дрожки удалые
По петербургской мостовой,
И вас
покинул мой Евгений.
Отступник бурных наслаждений,
Онегин дома заперся,
Зевая, за перо взялся,
Хотел писать — но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из пера его,
И не попал он в цех задорный
Людей, о коих не сужу,
Затем, что к ним принадлежу.
— Неужто, Марья Ивановна, хочешь и ты нас
покинуть?» Марья Ивановна отвечала, что вся будущая судьба ее зависит от этого путешествия, что она едет искать покровительства и помощи у сильных
людей, как дочь
человека, пострадавшего за свою верность.
Он только что сошел к завтраку в новом щегольском, на этот раз не славянофильском, наряде; накануне он удивил приставленного к нему
человека множеством навезенного им белья, и вдруг его товарищи его
покидают!
— Фенечка! — сказал он каким-то чудным шепотом, — любите, любите моего брата! Он такой добрый, хороший
человек! Не изменяйте ему ни для кого на свете, не слушайте ничьих речей! Подумайте, что может быть ужаснее, как любить и не быть любимым! Не
покидайте никогда моего бедного Николая!
Утром, в газетном отчете о торжественной службе вчера в соборе, он прочитал слова протоиерея: «Радостью и ликованием проводим защитницу нашу», — вот это глупо: почему
люди должны чувствовать радость, когда их
покидает то, что — по их верованию — способно творить чудеса? Затем он вспомнил, как на похоронах Баумана толстая женщина спросила...
Самгин, видя, что этот
человек прочно занял его место, — ушел; для того, чтоб
покинуть собрание, он — как ему казалось — всегда находил момент, который должен был вызвать в
людях сожаление: вот уходит от нас
человек, не сказавший главного, что он знает.
Она по временам
кидала на него глубокий взгляд, читала немудреный смысл, начертанный на его лице, и думала: «Боже мой! Как он любит! Как он нежен, как нежен!» И любовалась, гордилась этим поверженным к ногам ее, ее же силою,
человеком!
В Лондоне в 1920 году, зимой, на углу Пикадилли и одного переулка, остановились двое хорошо одетых
людей среднего возраста. Они только что
покинули дорогой ресторан. Там они ужинали, пили вино и шутили с артистками из Дрюриленского театра.
И
люди тоже, даже незнакомые, в другое время недоступные, хуже судьбы, как будто сговорились уладить дело. Я был жертвой внутренней борьбы, волнений, почти изнемогал. «Куда это? Что я затеял?» И на лицах других мне страшно было читать эти вопросы. Участие пугало меня. Я с тоской смотрел, как пустела моя квартира, как из нее понесли мебель, письменный стол, покойное кресло, диван.
Покинуть все это, променять на что?
Можно определить и так: это такой ветер, который большие военные суда, купеческие корабли, пароходы, джонки, лодки и все, что попадется на море, иногда и самое море,
кидает на берег, а крыши, стены домов, деревья,
людей и все, что попадется на берегу, иногда и самый берег,
кидает в море.
Странно, однако ж, устроен
человек: хочется на берег, а жаль
покидать и фрегат! Но если б вы знали, что это за изящное, за благородное судно, что за
люди на нем, так не удивились бы, что я скрепя сердце
покидаю «Палладу»!
Жаль будет
покинуть знакомый дом, улицу, любимую прогулку, доброго
человека.
Ибо в каждый час и каждое мгновение тысячи
людей покидают жизнь свою на сей земле и души их становятся пред Господом — и сколь многие из них расстались с землею отъединенно, никому не ведомо, в грусти и тоске, что никто-то не пожалеет о них и даже не знает о них вовсе: жили ль они или нет.
— И вот теперь, кроме всего, мой друг уходит, первый в мире
человек, землю
покидает. Если бы вы знали, если бы вы знали, Lise, как я связан, как я спаян душевно с этим
человеком! И вот я останусь один… Я к вам приду, Lise… Впредь будем вместе…
Около горы Бомыдинза, с правой стороны Бикина, мы нашли одну пустую удэгейскую юрту. Из осмотра ее Дерсу выяснил, почему
люди покинули жилище, — черт мешал им жить и строил разные козни: кто-то умер, кто-то сломал ногу, приходил тигр и таскал собак. Мы воспользовались этой юртой и весьма удобно расположились в ней на ночлег.
— «Что сделано, того не воротишь, — сказал молодой
человек в крайнем замешательстве, — виноват перед тобою и рад просить у тебя прощения; но не думай, чтоб я Дуню мог
покинуть: она будет счастлива, даю тебе честное слово.
Главным занятием сельчан был трактирный промысел. Большинство молодых
людей почти с отроческих лет
покидало родной кров и нанималось в услужение по трактирам в городах и преимущественно в Москве.
— Вишь, какого
человека кинуло в мешок! — сказал ткач, пятясь от испугу. — Хоть что хочешь говори, хоть тресни, а не обошлось без нечистой силы. Ведь он не пролезет в окошко!
— Помоги,
человек добрый, мешки снесть! кто-то колядовал, да и
кинул посереди дороги. Добром разделимся пополам.
— Вот и другой еще! — вскрикнул со страхом ткач, — черт знает как стало на свете… голова идет кругом… не колбас и не паляниц, а
людей кидают в мешки!
Крыша мастерской уже провалилась; торчали в небо тонкие жерди стропил, курясь дымом, сверкая золотом углей; внутри постройки с воем и треском взрывались зеленые, синие, красные вихри, пламя снопами выкидывалось на двор, на
людей, толпившихся пред огромным костром,
кидая в него снег лопатами. В огне яростно кипели котлы, густым облаком поднимался пар и дым, странные запахи носились по двору, выжимая слезы из глаз; я выбрался из-под крыльца и попал под ноги бабушке.
Жизнь в общих камерах порабощает и с течением времени перерождает арестанта; инстинкты оседлого
человека, домовитого хозяина, семьянина заглушаются в нем привычками стадной жизни, он теряет здоровье, старится, слабеет морально, и чем позже он
покидает тюрьму, тем больше причин опасаться, что из него выйдет не деятельный, полезный член колонии, а лишь бремя для нее.
Между тем Максим круто повернулся и заковылял по улице. Его лицо было красно, глаза горели… С ним была, очевидно, одна из тех вспышек, которые были хорошо известны всем, знавшим его в молодости. И теперь это был уже не педагог, взвешивающий каждое слово, а страстный
человек, давший волю гневному чувству. Только
кинув искоса взгляд на Петра, старик как будто смягчился. Петр был бледен, как бумага, но брови его были сжаты, а лицо глубоко взволнованно.
Вот тут-то, особенно дети, всею ватагой, — их было
человек сорок с лишком школьников, — стали дразнить ее и даже грязью в нее
кидали.
— Да,
покидаю,
покидаю. Линия такая подошла, ваше превосходительство, — отвечал дьякон с развязностью русского
человека перед сильным лицом, которое вследствие особых обстоятельств отныне уже не может попробовать на нем свои силы.
Бывали случаи дикой, необузданной ревности с пальбой из револьвера и отравлением; иногда, очень редко, расцветала на этом навозе нежная, пламенная и чистая любовь; иногда женщины даже
покидали при помощи любимого
человека заведение, но почти всегда возвращались обратно.
«За что
покинули вы нас, прирожденных крестьян ваших!» Мать моя, не любившая шумных встреч и громких выражений любви в подвластных
людях, была побеждена искренностью чувств наших добрых крестьян — и заплакала; отец заливался слезами, а я принялся реветь.
Изредка только он
кидал вокруг мутные взгляды, в которых отражалось недоумение: чего хотят от него эти чужие и незнакомые
люди?
Если я прост и ласков, то это потому, что природе не заблагорассудилось наделить меня ничем «внушающим» или, так сказать, юпитеровским; если я вижу
человека в самом преступнике, то это потому, что мысль о том, что я сам
человек, никак не хочет
покинуть мою ограниченную голову.
— Ну, положим, хоть и ни при чем, но все-таки она вас уже считает моим соучастником… Посмотрите, какие умоляющие взоры она
кидает на вас! так, кажется, и говорит: не верь ему, этому злому
человеку, шаль моя воистину новая, взятая в презент… тьфу, бишь! купленная в магазине почетного гражданина Пазухина!
А как свадьбы день пришел и всем
людям роздали цветные платки и кому какое идет по его должности новое платье, я ни платка, ни убора не надел, а взял все в конюшне в своем чуланчике
покинул, и ушел с утра в лес, и ходил, сам не знаю чего, до самого вечера; все думал: не попаду ли где на ее тело убитое?
И это насиженное воспроизводится с такою легкостью, что само собою, помимо всякого содействия со стороны воображения, перемещается следом за
человеком, куда бы ни
кинула его судьба.
Выпьет
человек квасу с солью или, напротив, съест фунта два моченой груши — "пройдет"живот; поставит к затылку горчишник — "пройдет"голова; накаплет на синюю сахарную бумагу сала и приложит к груди, или обвернет на ночь шею заношенным шерстяным чулком — пройдет кашель;"
кинет"кровь — перестанет кровь"проситься".
«Мой единственный и бесценный друг! (писал он) Первое мое слово будет: прост» меня, что так долго не уведомлял о себе; причина тому была уважительная: я не хотел вовсе к тебе писать, потому что, уезжая, решился
покинуть тебя, оставить, бросить, презреть — все, что хочешь, и в оправдание свое хочу сказать только одно: делаясь лжецом и обманщиком, я поступал в этом случае не как ветреный и пустой мальчишка, а как
человек, глубоко сознающий всю черноту своего поступка, который омывал его кровавыми слезами, но поступить иначе не мог.
Чем ближе подходило время отъезда, тем тошней становилось Калиновичу, и так как цену
людям, истинно нас любящим, мы по большей части узнаем в то время, когда их теряем, то, не говоря уже о голосе совести, который не умолкал ни перед какими доводами рассудка, привязанность к Настеньке как бы росла в нем с каждым часом более и более: никогда еще не казалась она ему так мила, и одна мысль
покинуть ее, и
покинуть, может быть, навсегда, заставляла его сердце обливаться кровью.
Под ее влиянием я
покинул тебя, мое единственное сокровище, хоть, видит бог, что сотни
людей, из которых ты могла бы найти доброго и нежного мужа, — сотни их не в состоянии тебя любить так, как я люблю; но, обрекая себя на этот подвиг, я не вынес его: разбитый теперь в Петербурге во всех моих надеждах, полуумирающий от болезни, в нравственном состоянии, близком к отчаянию, и, наконец, без денег, я пишу к тебе эти строчки, чтоб ты подарила и возвратила мне снова любовь твою.
Тут он вспомнил про 12 р., которые был должен Михайлову, вспомнил еще про один долг в Петербурге, который давно надо было заплатить; цыганский мотив, который он пел вечером, пришел ему в голову; женщина, которую он любил, явилась ему в воображении, в чепце с лиловыми лентами;
человек, которым он был оскорблен 5 лет тому назад, и которому не отплатил за оскорбленье, вспомнился ему, хотя вместе, нераздельно с этими и тысячами других воспоминаний, чувство настоящего — ожидания смерти и ужаса — ни на мгновение не
покидало его.
Затем в самой игре не произошло ничего особенного, кроме разве того, что Лябьев всех обыграл, что, впрочем, и сделать ему было очень нетрудно, потому что Егор Егорыч
кидал карты почти механически и все взглядывал беспрестанно на Сусанну; Сверстов, как и всегда это было, плел лапти; что же касается до gnadige Frau, то она хоть и боролась довольно искусно с молодым
человеком, но все-таки была им побеждена.
Ченцов, прежде всего, по натуре своей был великодушен: на дуэли, которую он имел с
человеком, соблазнившим его первую жену, он мог, после промаха того, убить его наверняк, потому что имел право стрелять в своего врага на десяти шагах; но Ченцов не сделал того, а спросил противника, даст ли он клятву всю жизнь не
покидать отнятой им у него женщины.
Замечательно, что раз
человек вступил на стезю благонамеренности, он становится деятелен, как бес. Бежит во все лопатки вперед, и уже никакие ухищрения либерализма, как бы они ни были коварны, не остановят его. Подставьте ему ножку — он перескочит; устройте на пути забор — перелезет;
киньте поперек реку — переплывет; воздвигните крепостную стену — прошибет лбом.
«Играй, говорит, мне на гитаре и танцуй, а я буду лежать и в тебя деньги
кидать, потому как я самый богатый
человек».
— Ничего, это один… глупый
человек, который к нам прежде хаживал, — отвечала та,
покидая Препотенского.
Поставил
человек лошадь к месту,
кинул ей сена с воза или подвязал торбу с овсом, потом сунул кнут себе за пояс, с таким расчетом, чтобы
люди видели, что это не бродяга или нищий волочится на ногах по свету, а настоящий хозяин, со своей скотиной и телегой; потом вошел в избу и сел на лавку ожидать, когда освободится за столом место.
— Иные
люди, — заворчал Дыма, отворачиваясь, — так упрямы, как лозищанский вол… Им лучше, чтобы в них
кидали на улице корками…
На небольшой площадке, невдалеке от огромного здания газеты «Tribune», странный
человек зачерпнул воды у фонтана и пил ее с большой жадностью, не обращая внимания на то, что в грязном водоеме два маленьких оборванца плавали и ныряли за никелевыми и медными монетками, которые им на потеху
кидали прохожие.
Матвей закрыл глаза. Анна крестилась под платком и шептала молитвы. Дыма оглядывался кругом вызывающим взглядом. Он думал, что американцы, сидевшие в вагонах, тоже станут глазеть на их шапки и свитки и, пожалуй,
кидать огрызками бананов. Но, видно, эти американцы были
люди серьезные: никто не пялил глаз, никто не усмехался. Дыме это понравилось, и он немного успокоился…
На этот балкончик выходили
люди с кипами газет, брали у толпившихся внизу мальчишек, запрудивших весь переулок, их марки, а взамен
кидали им кипы газет.
— Это верно называется свобода, — сказал Дыма очень язвительно. —
Человеку кинули в лицо огрызок, — это свобода… Ну, когда здесь уже такая свобода, то послушай, Матвей, дай этому висельнику хорошего пинка, может, тогда они нас оставят в покое.
И он вспомнил сказку тавлинскую о соколе, который был пойман, жил у
людей и потом вернулся в свои горы к своим. Он вернулся, но в путах, и на путах остались бубенцы. И соколы не приняли его. «Лети, — сказали они, — туда, где надели на тебя серебряные бубенцы. У нас нет бубенцов, нет и пут». Сокол не хотел
покидать родину и остался. Но другие соколы не приняли и заклевали его.