Неточные совпадения
Трубят рога охотничьи,
Помещик возвращается
С охоты. Я к нему:
«Не выдай! Будь заступником!»
— В чем дело? — Кликнул старосту
И мигом порешил:
— Подпаска малолетнего
По младости,
по глупости
Простить… а
бабу дерзкую
Примерно наказать! —
«Ай, барин!» Я подпрыгнула:
«Освободил Федотушку!
Иди домой, Федот...
По мосту, звонко и весело переговариваясь,
шла толпа веселых
баб со свитыми свяслами за плечами.
Пред ним, в загибе реки за болотцем, весело треща звонкими голосами, двигалась пестрая вереница
баб, и из растрясенного сена быстро вытягивались
по светлозеленой отаве серые извилистые валы. Следом за
бабами шли мужики с вилами, и из валов выростали широкие, высокие, пухлые копны. Слева
по убранному уже лугу гремели телеги, и одна за другою, подаваемые огромными навилинами, исчезали копны, и на место их навивались нависающие на зады лошадей тяжелые воза душистого сена.
И опять
по обеим сторонам столбового пути
пошли вновь писать версты, станционные смотрители, колодцы, обозы, серые деревни с самоварами,
бабами и бойким бородатым хозяином, бегущим из постоялого двора с овсом в руке, пешеход в протертых лаптях, плетущийся за восемьсот верст, городишки, выстроенные живьем, с деревянными лавчонками, мучными бочками, лаптями, калачами и прочей мелюзгой, рябые шлагбаумы, чинимые мосты, поля неоглядные и
по ту сторону и
по другую, помещичьи рыдваны, [Рыдван — в старину: большая дорожная карета.] солдат верхом на лошади, везущий зеленый ящик с свинцовым горохом и подписью: такой-то артиллерийской батареи, зеленые, желтые и свежеразрытые черные полосы, мелькающие
по степям, затянутая вдали песня, сосновые верхушки в тумане, пропадающий далече колокольный звон, вороны как мухи и горизонт без конца…
Прощай, свидетель падшей
славы,
Петровский замок. Ну! не стой,
Пошел! Уже столпы заставы
Белеют; вот уж
по Тверской
Возок несется чрез ухабы.
Мелькают мимо будки,
бабы,
Мальчишки, лавки, фонари,
Дворцы, сады, монастыри,
Бухарцы, сани, огороды,
Купцы, лачужки, мужики,
Бульвары, башни, казаки,
Аптеки, магазины моды,
Балконы, львы на воротах
И стаи галок на крестах.
Когда нянька мрачно повторяла слова медведя: «Скрипи, скрипи, нога липовая; я
по селам
шел,
по деревне
шел, все
бабы спят, одна
баба не спит, на моей шкуре сидит, мое мясо варит, мою шерстку прядет» и т. д.; когда медведь входил, наконец, в избу и готовился схватить похитителя своей ноги, ребенок не выдерживал: он с трепетом и визгом бросался на руки к няне; у него брызжут слезы испуга, и вместе хохочет он от радости, что он не в когтях у зверя, а на лежанке, подле няни.
Я
баб погнал
по мужей:
бабы те не воротились, а проживают, слышно, в Челках, а в Челки поехал кум мой из Верхлева; управляющий
послал его туда: соху, слышь, заморскую привезли, а управляющий
послал кума в Челки оную соху посмотреть.
— Нашел на ком спрашивать! На нее нечего пенять, она смешна, и ей не поверили. А тот старый сплетник узнал, что Вера уходила, в рожденье Марфеньки, с Тушиным в аллею, долго говорила там, а накануне пропадала до ночи и после слегла, — и переделал рассказ Полины Карповны по-своему. «Не с Райским, говорит, она гуляла ночью и накануне, а с Тушиным!..» От него и
пошло по городу! Да еще там пьяная
баба про меня наплела… Тычков все разведал…
Мы воротились в город и
пошли по узенькому ручью, в котором черные
бабы полоскали белье.
Дня через три приехали опять гокейнсы, то есть один
Баба и другой,
по обыкновению новый, смотреть фрегат. Они пожелали видеть адмирала, объявив, что привезли ответ губернатора на письма от адмирала и из Петербурга. Баниосы передали, что его превосходительство «увидел письмо с удовольствием и хорошо понял» и что постарается все исполнить. Принять адмирала он, без позволения, не смеет, но что
послал уже курьера в Едо и ответ надеется получить скоро.
В каких-нибудь два часа Привалов уже знал все незамысловатые деревенские новости: хлеба,
слава богу, уродились, овсы — ровны, проса и гречихи — середка на половине. В Красном Лугу молоньей убило
бабу, в Веретьях скот начинал валиться от чумы, да отслужили сорок обеден, и бог помиловал. В «орде» больно хороша нынче уродилась пшеница, особенно кубанка. Сено удалось не везде, в петровки солнышком прихватило
по увалам; только и поскоблили где
по мочевинкам, в понизях да на поемных лугах, и т. д. и т. д.
— Тот самый.
Идет и головушки не подымает… А узнала его Ульяна… Но а потом смотрит:
баба идет. Она вглядываться, вглядываться — ах ты, Господи! — сама
идет по дороге, сама Ульяна.
— Покойников во всяк час видеть можно, — с уверенностью подхватил Ильюшка, который, сколько я мог заметить, лучше других знал все сельские поверья… — Но а в родительскую субботу ты можешь и живого увидеть, за кем, то есть, в том году очередь помирать. Стоит только ночью сесть на паперть на церковную да все на дорогу глядеть. Те и
пойдут мимо тебя
по дороге, кому, то есть, умирать в том году. Вот у нас в прошлом году
баба Ульяна на паперть ходила.
Архип взял свечку из рук барина, отыскал за печкою фонарь, засветил его, и оба тихо сошли с крыльца и
пошли около двора. Сторож начал бить в чугунную доску, собаки залаяли. «Кто сторожа?» — спросил Дубровский. «Мы, батюшка, — отвечал тонкий голос, — Василиса да Лукерья». — «Подите
по дворам, — сказал им Дубровский, — вас не нужно». — «Шабаш», — примолвил Архип. «Спасибо, кормилец», — отвечали
бабы и тотчас отправились домой.
Человек, который
шел гулять в Сокольники,
шел для того, чтоб отдаваться пантеистическому чувству своего единства с космосом; и если ему попадался
по дороге какой-нибудь солдат под хмельком или
баба, вступавшая в разговор, философ не просто говорил с ними, но определял субстанцию народную в ее непосредственном и случайном явлении.
Из «мест не столь отдаленных» Полуянов
шел целый месяц, обносился, устал, изнемог и все-таки был счастлив. Дорогой ему приходилось питаться чуть не подаянием. Хорошо, что Сибирь — золотое дно, и «странного» человека везде накормят жальливые сибирские
бабы. Впрочем, Полуянов не оставался без работы: писал
по кабакам прошения, солдаткам письма и вообще представлял своею особой походную канцелярию.
Женщины, согнувшись под тяжестью узлов и котомок, плетутся
по шоссе, вялые, еще не пришедшие в себя от морской болезни, а за ними, как на ярмарке за комедиантами,
идут целые толпы
баб, мужиков, ребятишек и лиц, причастных к канцеляриям.
— Да мы сами
пойдем и разнесем
по бревнышку все кержацкое гнездо! — кричали голоса. — Православные так не сделают никогда… Случалось, и убивали
баб, а только не распинали живьем.
Сваты даже легонько повздорили и разошлись недовольные друг другом. Особенно недоволен был Тит: тоже
послал бог свата, у которого семь пятниц на неделе. Да и
бабы хороши! Те же хохлы наболтали, а теперь валят на
баб. Во всяком случае, дело выходит скверное: еще не начали, а уж разговор
пошел по всему заводу.
От
баб и поговорка такая
идет по боголюбивым народам: «не согрешишь — не спасешься».
Старшая сноха, красивая толстая
баба, повязанная кумачным платком, высоко подтыкала свой будничный сарафан и, не торопясь, тоже
пошла домой, — она
по очереди сегодня управлялась в избе.
Попадались и другие пешеходы, тоже разодетые по-праздничному. Мужики и
бабы кланялись господскому экипажу, — на заводах рабочие привыкли кланяться каждой фуражке. Все
шли на пристань. Николин день считался годовым праздником на Ключевском, и тогда самосадские
шли в завод, а в троицу заводские на пристань. Впрочем, так «гостились» одни раскольники, связанные родством и многолетнею дружбой, а мочегане оставались сами
по себе.
Работы у «убитых коломенок» было
по горло. Мужики вытаскивали из воды кули с разбухшим зерном, а
бабы расшивали кули и рассыпали зерно на берегу, чтобы его охватывало ветром и сушило солнышком. Но зерно уже осолодело и от него несло затхлым духом. Мыс сразу оживился. Бойкие заводские
бабы работали с песнями, точно на помочи. Конечно, в первую голову везде
пошла развертная солдатка Аннушка, а за ней Наташка. Они и работали везде рядом, как привыкли на фабрике.
— Пожалуйте, пожалуйте за мной, — трещала ему кривая грязная
баба,
идя впереди его
по темному вонючему коридорчику с неровным полом, заставленным ведрами, корытами, лоханками и всякой нечистью. — Они давно уж совсем собрамшись; давно ждут вас.
Находившиеся на улице
бабы уняли, наконец, собак, а Мелков, потребовав огромный кол, только с этим орудием слез с бревна и
пошел по деревне. Вихров тоже вылез из тарантаса и стал осматривать пистолеты свои, которые он взял с собой, так как в земском суде ему прямо сказали, что поручение это не безопасно.
Не
по нраву ей, что ли, это пришлось или так уж всем естеством
баба пагубная была — только стала она меня оберегаться. На улице ли встретит — в избу хоронится, в поле завидит — назад в деревню бежит. Стал я примечать, что и парни меня будто на смех подымают;
идешь это
по деревне, а сзади тебя то и дело смех да шушуканье."Слышь, мол, Гаранька, ночесь Парашка от тоски
по тебе задавиться хотела!"Ну и я все терпел; терпел не от робости, а
по той причине, что развлекаться мне пустым делом не хотелось.
После него все
пошло по-новому. Сперва поселился Мокей зюздинский с
бабами, а за ним семей еще боле десятка перетащилось. Старцы наши заметно стали к ним похаживать, и
пошел у них тут грех и соблазн великий. Что при старике Асафе было общее, — припасы ли, деньги ли, — то при Мартемьяне все врозь
пошло; каждый об том только и помыслу имел, как бы побольше милостыни набрать да поскорее к любовнице снести.
Одна из пристяжных пришла сама. Дворовый ямщик, как бы сжалившись над ней, положил ее постромки на вальки и, ударив ее
по спине, чтоб она их вытянула, проговорил: «Ладно!
Идет!» У дальней избы
баба, принесшая хомут, подняла с каким-то мужиком страшную брань за вожжи. Другую пристяжную привел, наконец, сам извозчик, седенький, сгорбленный старичишка, и принялся ее припутывать. Между тем старый извозчик, в ожидании на водку, стоял уже без шапки и обратился сначала к купцу.
Только лишь подумал,
идет по дороге
баба убогая, несет что-то в лукошке, лукошко холстом обернуто.
— Дали ему гривну на дорогу и отпустили, — ответил Поддубный. — Тут попался нам мужик, рассказал, что еще вчера татары напали на деревню и всю выжгли. Вскоре мы сами перешли великую сакму: сметили,
по крайнему счету, с тысячу лошадей. А там
идут другие мужики с
бабами да с детьми, воют да голосят: и наше-де село выжгла татарва, да еще и церковь ограбили, порубили святые иконы, из риз поделали чепраки…
—
Баба — сила, она самого бога обманула, вот как! — жужжала она, пристукивая ладонью
по столу. — Из-за Евы все люди в ад
идут, на-ка вот!
— А на што?
Бабу я и так завсегда добуду, это,
слава богу, просто… Женатому надо на месте жить, крестьянствовать, а у меня — земля плохая, да и мало ее, да и ту дядя отобрал. Воротился брательник из солдат, давай с дядей спорить, судиться, да — колом его
по голове. Кровь пролил. Его за это — в острог на полтора года, а из острога — одна дорога, — опять в острог. А жена его утешная молодуха была… да что говорить! Женился — значит, сиди около своей конуры хозяином, а солдат — не хозяин своей жизни.
Ярко светит солнце, белыми птицами плывут в небе облака, мы
идем по мосткам через Волгу, гудит, вздувается лед, хлюпает вода под тесинами мостков, на мясисто-красном соборе ярмарки горят золотые кресты. Встретилась широкорожая
баба с охапкой атласных веток вербы в руках — весна
идет, скоро Пасха!
Шли по улице чистой и богатой монастырской слободы, мимо приветливых домиков, уютно прятавшихся за палисадниками; прикрытые сзади зелёным шатром рощи, они точно гулять вышли из неё дружным рядом на берег речки. Встречу попадались нарядно одетые, хорошо раскормленные мещане, рослые, румяные девицы и
бабы, а ребятишки казались не
по возрасту солидными и тихими.
—
Идёшь ты на барже, а встречу тебе берега плывут, деревни, сёла у воды стоят, лодки снуют, словно ласточки, рыбаки снасть ставят,
по праздникам народ пёстро кружится, бабьи сарафаны полымем горят — мужики-то поволжские сыто живут, одеваются нарядно,
бабы у них прирабатывают, деньги — дороги, одежа — дёшева!
По наступлении вечера он снова
пошел по тому же направлению и увидел, что
баба опять стоит у дверей, очевидно, уже не случайно. Она была примыта, приглажена, скалила зубы и не без лукавства смотрела на него своими выпученными глазами.
— Шабаш, ребята! — весело сказал Глеб, проводя ладонью
по краю лодки. — Теперь не грех нам отдохнуть и пообедать. Ну-ткась, пока я закричу
бабам, чтоб обед собирали, пройдите-ка еще разок вон тот борт… Ну, живо! Дружней! Бог труды любит! — заключил он, поворачиваясь к жене и
посылая ее в избу. — Ну, ребята, что тут считаться! — подхватил рыбак, когда его хозяйка, сноха и Ваня
пошли к воротам. — Давайте-ка и я вам подсоблю… Молодца, сватушка Аким! Так! Сажай ее, паклю-то, сажай! Что ее жалеть!.. Еще, еще!
— Эх, народ чудной какой! Право слово! — произнес Захар, посмеиваясь, чтобы скрыть свою неловкость. — Что станешь делать? Будь по-вашему,
пошла ваша битка в кон! Вынимай деньги; сейчас сбегаю за пачпортом!.. Ну, ребята, что ж вы стали? Качай! — подхватил он, поворачиваясь к музыкантам. — Будет чем опохмелиться… Знай наших! Захарка гуляет! — заключил он, выбираясь из круга, подмигивая и подталкивая
баб, которые смеялись.
— Ну, что ты, полоумный! Драться, что ли, захотел! Я рази к тому говорю… Ничего не возьмешь, хуже будет… Полно тебе, — сказал Захар, — я, примерно, говорю, надо не вдруг, исподволь… Переговори, сначатия постращай, таким манером, а не то чтобы кулаками.
Баба смирная: ей и того довольно — будет страх иметь!.. Она
пошла на это не
по злобе: так, может статься, тебя вечор запужалась…
Картузы, словно
по условному знаку, то подымаются козырьками кверху, то книзу, и в то же время над толпою поднимается рука и взлетает на воздух грош: там
идет орлянка; опять толпа, опять
бабы.
Около крайней избы поселка стояла
баба в короткой исподнице, длинноногая и голенастая, как цапля, что-то просеивала; из-под ее решета вниз
по бугру лениво
шла белая пыль.
— Нынче пост голодный, ваше сиятельство, — вмешался Чурис, поясняя слова
бабы: — хлеб да лук — вот и пища наша мужицкая. Еще слава-ти Господи, хлебушка-то у меня,
по милости вашей,
по сю пору хватило, а то сплошь у наших мужиков и хлеба-то нет. Луку ныне везде незарод. У Михайла-огородника анадысь
посылали, за пучек
по грошу берут, а покупать нашему брату нèоткуда. С Пасхи почитай-что и в церкву Божью не ходим, и свечку Миколе купить не́ на что.
И
идет молодец частой, мелкой походочкой, той знаменитой"щепливой"походкой, которою наш Алкивиад, Чурило Пленкович, производил такое изумительное, почти медицинское действие в старых
бабах и молодых девках, той самой походкой, которою до нынешнего дня так неподражаемо семенят наши
по всем суставчикам развинченные половые, эти сливки, этот цвет русского щегольства, это nec ultra русского вкуса.
— Ела я и всё думала про Перфишкину дочку… Давно я о ней думаю… Живёт она с вами — тобой да Яковом, — не будет ей от того добра, думаю я… Испортите вы девчонку раньше время, и
пойдёт она тогда моей дорогой… А моя дорога — поганая и проклятая… не ходят
по ней
бабы и девки, а, как черви, ползут…
— Вот ты теперь смотришь на
бабу, — так что не могу я молчать… Она тебе неизвестна, но как она — подмигивает, то ты
по молодости такого натворишь тут, при твоем характере, что мы отсюда пешком
по берегу
пойдем… да еще ладно, ежели у нас штаны целы останутся…
Вернувшись к костру, дьякон вообразил, как в жаркий июльский день
по пыльной дороге
идет крестный ход; впереди мужики несут хоругви, а
бабы и девки — иконы, за ними мальчишки-певчие и дьячок с подвязанной щекой и с соломой в волосах, потом,
по порядку, он, дьякон, за ним поп в скуфейке и с крестом, а сзади пылит толпа мужиков,
баб, мальчишек; тут же в толпе попадья и дьяконица в платочках.
— Нет, батюшка мой, на дуэль! и слушать ничего не хочу; на дуэль! Помилуйте, совсем сбил
бабу с толку: и по-русски плясать
пошла и сама его выбирает себе. Нет-с, мы-с тобой, родной мой, без дуэли не кончим!
Перед вечером он
шел, сильно шатаясь. Видно, что ему было жарко, потому что он снял свиту и, перевязав ее красным кушаком, нес за спиною. Он был очень пьян и не заметил трех
баб, которые стояли под ракитою на плотине.
По обыкновению своему, Степан пел, но теперь он пел дурно и беспрестанно икал.
Дожали прокудинокие
бабы, поужинали и стали ложиться спать под крестцами, а Настя
пошла домой, чтобы готовить завтра обед. Ночь была темная, звездная, но безлунная. Такие ночи особенно хороши в нашей местности, и народ любит их больше светлых, лунных ночей. Настя
шла тихая и спокойная. Она перешла живой мостик в ярочке и
пошла рубежом
по яровому клину. Из овсов кто-то поднялся. Настя испугалась и стала.
Он сбежал, пока никто не мог его видеть, и
пошел тихим шагом на балкон и, на балконе закурив папиросу, как будто гуляя,
пошел в сад
по тому направлению,
по которому она
пошла. Он не сделал двух шагов в аллее, как за деревьями мелькнула плисовая безрукавка на розовом растегае и красный платок. Она
шла куда-то с другой
бабой. «Куда-то они
шли?»